Сказка о трех братьях

Расскажу я вам одну сказку, милые детки. Проходите, садитесь да устраивайтесь поудобнее. Сказка наша будет не очень длинной, а все же вот — возьмите чаю, вон там чашечка с ягодами, обмакните в шоколад да покушайте. Авось со сладким-то на языке и сказка вам послаще покажется... Далеко-далеко, в глубине островов Огненной Нации, располагается деревня Джанг Ху. Не очень-то она большая, конечно... Так — несколько десятков домишек, три улочки (их так и называют: Первая, Вторая и Третья), да целые стаи лодок вокруг. Так и рассекают прозрачную голубую воду! Местные жители ласково называли лодки «уточками», потому что был у рыбаков такой обычай: приближаясь, они кричали сквозь туман — на реке всегда туманно, милые детки — «кря-кря!». Да-да, вот так вот громко кричали взрослые мужчины и женщины: «Кря-кря!». А громче всех кричал смелый и веселый парень по имени Буши. Был он сильным и мужественным, никогда не склонялся ни перед несправедливостью, ни перед насилием. Добрый он был юноша, вам, милые девочки, он бы обязательно понравился. Ну-ну, не краснейте так, дело оно молодое... а Буши был парень ох и красивый! Волосы цвета воронова крыла, глаза, черные, как ночь. Не скажу, чтобы был он еще и белокожим, конечно, но когда улыбался, то все лицо его сияло, как начищенный чайник. Такая у него была улыбка, что вокруг становилось светлей! Все его любили, все знали: здоровяк Буши и мухи не обидит, даром, что они тучами сидят на полях его шляпы! Что? А? Я не сказал разве? Буши носил шляпу. Широкополую соломенную шляпу. Она так и торчала над его головой острым конусом, издалека было видно. Если кто обижал детей в той деревеньке, то они сразу же бежали на эту шляпу и знали, что добрый Буши защитит их от любой опасности, даже от самого Коха, не к ночи будь помянуто его черное имя. Не силой — так словом. Буши такой был веселый парень, просто диву даешься. Все подшучивал, все подкалывал. Даже братьев родных, и тех не жалел. Но те не обижались. Любили они его. Крепко любили. Первого на войну забрали Буши, милые детки, доброго, славного Буши. Ушел он. Отцу руку пожал на прощанье, поцеловал мать, братьев — двое их у него было — да и пропал в тумане, как сто раз до этого было. Только на плече вместо сети — меч. Только не вернулся он больше... вы знаете, милые детки, иногда может почудиться, будто снова над рекой раздается его сильный голос: «Кря-кря! Принимайте рыбака!». Но сколько не рыщи по берегу, сколько не вглядывайся вдаль — там будет только туман. Только туман. Как пришло в Джанг Ху письмишко-то... что Буши наш... того... так матушка его в тот туман и прыгнула. Только булькнуло громко-громко. А за ней и отец. Он не прыгнул, просто слег. Лежал, как мертвый, только дышал хрипло да звал: «Милая... сынок...». Младшенький-то из братьев все за ним приглядывал, малой еще был потому что. Брат его «доком» звал с улыбкой, дескать, врачует, как настоящий доктор. Сам он торговой лавкой заведовал, в которой раньше отец сидел. Буши она должна была достаться, лавка-то. Как старшему. Но не досталась. Ксю добрый был парень. Потише, помягче, чем Буши, все за свитками корпел, даже глаза себе посадил, все переносицу тер: болят, дескать. Стихами чуть ли не говорил. По вечерам, знаете... вот когда звезды загораются. И светляки кружатся... он любил сесть на крыльцо и начать рассказывать стихи. Один за другим, один за другим! Да как рассказывает! Заслушаешься. То нараспев, то женским голосом, то мужским, то в пляс пустится! Он все умел, все-все. И танцевал, и пел... он перевозчиком работал, жителей перевозил от деревни на берег и обратно. И пел. Таким голосом! Таким! Ни в сказке сказать, ни пером описать. Он, знаете, артистом стать мечтал, милые-милые детки. Чтобы на его представления ходили люди, чтобы они радовались и плакали вместе с ним. Играть принцев и лордов, духов и демонов... у него даже специальная шапка была, красная, с узорами. Он сам сшил, говорил, это какого-то духа шапка, специальная, такие в театрах шьют, в самых настоящих. Когда его тоже... того... в армию — он улыбнулся только, милые детки. Сказал: «Это честь — защищать свою страну». Обнял брата — больше ему обнимать некого было — нахлобучил шапку ему на голову и ушел. И писал в деревню красивые, длинные письма. Как сражается против злых магов земли, как любит своих сослуживцев. Как они умирают. И представляете? Играл ведь! В театре! Играл! То его письмо самое-самое длинное было, самое подробное. Со стихами. А в конце он сказал, что любит нас всех, всю нашу деревню. И очень, очень скучает... Младшенький-то, Док, писать не умел. Он и читал-то с трудом, ему помогали дети, милые-милые детки, которые в школы ходили из других деревень, или у грамотных учились. В ответ он рисовал картинки и неуклюже подписывал специальными значками. Кружок с точкой — это было «я». Две змейки — это река. Домик с дымом из трубы — это их дом, а домик с рыбкой в окошке — это лавка. Док все думал: вот вернется Ксю — научит меня читать, а то что же, зря брат бумагу изводил, такие поэмы ему строчил? Вот и прочитает, хоть и с опозданием. Тогда Док читать не умел. Но письмо — такое же, как тогда, десяток лет назад — он узнал сразу же. Там и читать не надо было. Все и так понятно. Погиб Ксю, средний брат. Три дня и три ночи сидел Док в своем опустевшем доме, три дня и три ночи мял в ладонях шапки: свою да братьев. Три дня и три ночи лил слезы, не прекращая. А потом понял! Понял, милые детки! Ошибка это вышла, ошибочка! Оно и понятно, сколько в огненной-то армии всяких там Буши да Ксю! Перепутка вышла! А он уж подумал... вернулись они, его братья-то! Вернулись! Вон сидят: Ксю, как всегда, за книжкой, Буши сеть плетет! Улыбаются ему ласково и смеются родными, добрыми голосами. И Ксю обещает его научить читать, а Буши иногда на рыбалку жалуется, дескать, в грязной воде ничего не видно, всякая дрянь попадается... Так-то, милые детки. Ошибка это была, ошибка. Глупая ошибка. Потому что в сказках все всегда заканчивается хорошо. Ну, а теперь идите, милые детки. Спасибо, что заглянули к старику. Возьмите ягоды с собой, мне не жалко, и заходите еще — вы же знаете, я всегда, всегда рад вас видеть.

***

...никаких детей, конечно же, не было. Док был добродушным стариком, он, как его старший брат, и мухи не был способен обидеть. Только зверем кидался на тех, кто напоминал ему, что братья на самом деле погибли. Поэтому родители не подпускали оставшихся в отравленной деревеньке детей к рыболову — продавцу — перевозчику. Многих еще и пугал этот лихорадочный, нервный, слишком живой блеск в его угольно-черных — а были когда-то янтарными! — глазах. Но дети все равно тянулись, потому что это был единственный человек в деревне, который всегда улыбался и был неизменно добр. Как его братья. По вечерам из его хижинки доносился веселый, бойкий смех трех мужских голосов. Могло показаться, что там отмечает что-то веселая компания, слышатся шутки, смех и веселые голоса. Но все знали, что Док сидит посередине комнаты, лихорадочно меняет шапки одну на другую, смотрит в одну точку, качается туда-сюда, из стороны в сторону, и смеется. Смеется. Смеется. За троих.