Это не любовь, мама.

      Это не любовь, мама, нет.       Эгоистичный трусливый порыв слабой женщины.       Сколько еще людей должно пострадать, чтобы ты обрела хотя бы зыбкую уверенность в завтрашнем дне? Скольких ты готова подставить, через скольких готова переступить?       Это не любовь, мама. Совсем нет.       Ты смотришь мне в глаза и говоришь, что скорбишь вместе со мной по гибели женщины, которую я любил больше жизни, больше клуба, больше… тебя. Ты смотришь мне в глаза и врешь о том, что знаешь, как мне тяжело, что знаешь, кто виновен в ее смерти. Как ты можешь, мама?       Ты говоришь с ней. Я знаю, я слышал. Пытаешься хотя бы на миг забыть, что твои руки по локоть в ее крови? И это помогает? Я тоже говорю с ней, мама. Каждую ночь, каждую долбаную ночь я говорю с ней, и, знаешь, это ни черта не помогает. Все туже затягивается узел, все чаще нечем дышать. Я не могу спать, не могу есть.       А ты можешь спать по ночам, мама?       Знаешь, как я поступил с тем, кого по твоей наводке пытал ради своей жены? Я сломал каждую кость в его теле молотком, а потом каждую кровавую рану забил солью. А знаешь, что я оставил на десерт? Та двузубая вилка, мама, ты ведь помнишь, как своей рукой воткнула ее в голову моей любимой женщины? В голову единственной любящей меня женщины. Ты не любила меня никогда, мама. Ты любила лишь себя и просто боялась остаться одна.       Она видела во мне что-то. Что-то хорошее, хотя бы чуть-чуть положительное. То, чего не видели другие. И я всегда тянулся к ней, только к ней одной. Она хотела, чтобы я стал лучше, и я хотел. Я мог, мама, пока не вмешалась ты, испоганив все мановением руки словно взмахом гребаной волшебной палочки. И как это у тебя всегда получалось?       Ты боишься меня, мама?       Не надо. Ради нее я не сделаю тебе ничего, чего ты так даже боишься представить. Просто уходи. После всех твоих попыток создать семью, собрав всех вокруг себя за долбаным чаепитием и попытками притворится, что все прекрасно, ты осталась одна.       Оглянись, мама. Оглянись.