Цена смирения

      За спиной лязгнули тяжелые, покрытые налетом ржавчины цепи, заставив Авраама вздрогнуть от неожиданности и резко обернуться на звук. Сжимая в руке резак, плотник завис над почти законченной работой и впился опасливым взглядом в возящегося с навесным замком обер-лейтенанта Эйхорста. Если бы не громкие железные детали, Авраам бы и не узнал, что в бараке есть еще кто-то, кроме него: за деревянными стенами слышалась ругань, крики и звуки перестрелки, забивающие слух; к тому же, парень был слишком поглощен работой.       В последнее время немец зачастил «в гости» к еврейскому плотнику, остававшемуся последним в бараке и работавшему над его грандиозным проектом допоздна; приходил обычно один, не всегда при фуражке и даже порой без оружия, зато зачастую навеселе и с бутылкой. Этот раз не стал исключением — разобравшись наконец с несговорчивым замком, Эйхорст забрал со стола, заваленного всяким серебряным скарбом, ранее оставленную там полупустую бутыль с шерри-бренди и вошел в Авраамов закуток, прикрыв двери за собой.       Вальяжно облокотившись на еще не обработанный угол тяжелой деревянной крышки будущего огромного контейнера, Эйхорст с почти ласковой улыбкой изрядно выпившего человека заглянул в глаза настороженного, замершего с резаком в руке Авраама.       — А-двести тридцать триста восемьдесят пя-я-а-ть! — растянул он последние звуки личного номера плотника. Взгляд холодных, словно острое лезвие серебряного кинжала, глаз, полоснул по лицу молодого еврея, заставляя того в который раз внутренне съежиться. — Итак, насколько я вижу, работа над моим проектом уже подходит к концу?       Авраам незамедлительно отвел взгляд, обшаривая им разукрашенную свежей резьбой крышку, желая заблудиться в хитросплетении жутковатых узоров и более никогда не иметь необходимости снова смотреть в эти голубые глаза, таящие в себе скрытую угрозу и смешливое любопытство того рода, какое присуще позабывшим об этике ученым или же жестоким детям.       — Д-да, обер-лейтенант, — найдя какой-то не особенно удачный завиток, Авраам принялся сосредоточенно обрабатывать его резаком, про себя размышляя: вот сейчас немец опять заведет какой-нибудь псевдофилософский монолог, выпьет, еще немного повосхищается работой и собственным гением управленца и наконец оставит его в покое… В некоторой степени он не ошибся.       — Превосходно, А-двести тридцать триста восемьдесят пять. Я знал, что не ошибусь в тебе! Зна-ал… — Томас наклонился вперед к Аврааму, практически ложась боком на резную крышку, и слегка похлопал того по спине, так, чтобы не дрогнула рука плотника, доводящего очередную деталь узора до совершенства. — Впрочем, даже если бы и ошибся… Ну ты же понимаешь, все иногда ошибаются, даже талантливые руководители. Даже фюрер может ошибиться в человеке… Другое дело, что грамотный руководитель сразу же эту ошибку исправляет.       Ухмыляющийся немец слез с пыльного дерева, отряхнулся, отпил еще пару глотков из бутылки, параллельно расстегивая плотную горловину своего серого мундира, после чего протянул бренди замершему над своей работой парню.       — На, выпей.       Внимательный взгляд и мягкий голос, в котором, впрочем, отчетливо слышался приказ, исключали возможность неповиновения; резко выдохнув, Авраам зажмурился и приложился к толстому стеклянному горлышку, делая несколько больших глотков. Жидкость моментально опалила язык и горло своей крепостью, огненной змеей скользнула по пищеводу, после — свила теплое гнездо в груди. Из-за непривычки и пустого желудка еврея почти сразу же качнуло в сторону, что вызвало у обер-лейтенанта приступ пьяного смеха; хрипло отсмеявшись, он подошел вплотную к пленному и забрал из занозистых грязных рук бренди.       — Знаешь, А-двести тридцать триста восемьдесят пять, а ведь однажды — и возможно даже скоро, кто знает — ты станешь моей ошибкой. И мне придется тебя исправить…       Авраам шумно сглотнул опаленным крепким алкоголем горлом; ссутулившись, он стоял и глядел исподлобья на человека, который пугал его больше, чем приходящий по ночам за кровью людей стригой, и чувствовал, как вниз по позвоночнику от шеи бежит холодная капля пота. Он почти физически ощущал, как Томас Эйхорст с каждым движением легких вдыхает его страх и злобу, и эти чувства манят его все сильнее…       — Я надеюсь, этого не произойдет, обер-лейтенант, — процедил сквозь зубы Сетракян, ощущая, как от выпитого алкоголя немеют кончики пальцев и чуть кружится голова. Он отложил в сторону резак, склонился над крышкой и взялся за шкурку, желая вновь возвратиться к работе и уйти от этого, не самого приятного разговора.       — Да-да, конечно, — с деланным сожалением немец потрепал его по плечу и приложился к бутылке. Отпив глоток, он обошел Авраама кругом и, склонившись над ухом пленника, почти прошептал: — По крайней мере, мне бы не очень этого хотелось, поверь. До носа парня донеслись запахи алкоголя, мужского одеколона с древесными нотами и сырой земли; смысл сказанного же дошел не сразу, однако, когда это случилось, плотника обуяла такая злость, какой он не испытывал уже давно — та злость, от которой теряют способность рассуждать здраво и отвечать за свои поступки.       Ударив по столешнице кулаком, он резко обернулся к Томасу, схватил его за грудки мундира и зарычал прямо в угловатое сухое лицо:       — Поверить?! Поверить убийце моего народа? Поверить, что такой, как ты, может «не хотеть» избавиться от еще одного еврея, паразита, язвы на теле человечества — так ведь вы считаете, верно?       Удивление в лице обер-лейтенанта, возникшее изначально, сменилось какой-то злорадной радостью; его холодная, не предвещающая ничего хорошего улыбка остудила внезапный гнев парня, и тот разжал задрожавшие пальцы, выпустил из рук отвороты чужого мундира.       Секундой позже лицо его обожгло болью — костлявый кулак немца врезался в острую скулу Авраама, опрокидывая его легкое от недовеса тело на резное дерево.       — Какая экспрессия, какой порыв! Сколько же в тебе еще сокрыто талантов, а, жид? — удар в тощий живот заставил парня, согнувшись, рвано хватая ртом воздух, перевернуться на доске спиной к лейтенанту. Зашедший сзади Эйхорст поймал одной рукой оба тощих запястья пленного, стиснул их, дернул вверх и навалился на него грудью, придавливая к разукрашенному жуткими узорами дереву, не давая толком восстановить дыхание и силы.       — Не думай о себе многого, еврейский мальчик. Ты жив лишь до тех пор, пока можешь меня удивлять и забавлять, пока Я нахожу тебе применение, — вжатый лицом в шершавое дерево, Авраам с трудом понимал суть того, что говорит ему Томас. Он лишь чувствовал, как бешено бьется его собственное сердце, как горит шея под касающимся грязной кожи дыханием, как боль пульсирует в местах ударов и как сжимаются от накатывающего страха внутренности, ибо он ощущал через истертую и изношенную ткань тюремных штанов, как чужая рука по-хозяйски гладит его по бедру.       Парень не видел — он слышал, как Эйхорст улыбается той самой холодной улыбкой спятившего ученого, наблюдающего за тем, как очередная его подопытная муха загибается в корчах. Сухопарая кисть обер-лейтенанта двинулась вверх, заползая под грязно-серую полосатую тюремную робу, с мимолетным интересом пересчитывая явно выступающие позвонки, оглаживая взмокшую, похолодевшую кожу.       Авраам дернулся, словно от удара тока, когда пальцы под одеждой добрались до основания шеи и сжали его в откровенно подчиняющем жесте; страх, сковывающий слабое тело и ошеломленный разум, грозил вскоре перерасти в бесконтрольный ужас. Томас повел носом у щеки прижатого к доске, зажмурившегося парня — казалось, он действительно имел способность обонять панику, смаковать беспомощность, питаться бессилием и унижением, словно человеческой кровью — стригой.       Рука исследовала тощую спину недолго — под аккомпанемент потяжелевшего дыхания немца она вновь спустилась к полосатым штанам, и, к совершеннейшему ужасу Авраама, потянула их вниз, обнажая тощие белые бедра пленного.       — Ч-что вы… Нет, пожалуйста! — плотник вновь дернулся, отчаянно, резко, но его недокормленный, изнуренный, пусть и молодой организм был несравнимо более слабым, нежели сильное, тренированное, холеное тело сорокалетнего лейтенанта. Хриплый с присвистом смешок у самого уха, а после — влажное прикосновение языка к его краю, и вот уже молодой еврей трепещет и чувствует себя беспомощным зайцем, попавшим в сухие шелестящие серые кольца голодного питона.       Пара шумных глотков бренди и звук звякнувшего бляшкой ремня возвели накрывающий парня с головой ужас в степень бесконтрольной паники: вывернув шею под немыслимым углом, теперь уже широко распахнутыми глазами он бездумно обшаривал пространство в тщетных попытках найти выход из ситуации, которая казалась лишь дурным, совершенно безумным сном.       Грудь его, прижатая к жесткой древесине, стремительно поднималась и опускалась, тощие пальцы отчаянно сжимались, а ноги тряслись, как у старца; алкоголь, который влил в него Эйхорст, притуплял чувства и затруднял способность здраво мыслить, однако же не настолько, чтобы Авраам не мог осознавать происходящее. Не веря в то, что судьба может быть к нему настолько жестока, молодой плотник забился в удерживающих его руках, стремясь высвободиться и оттолкнуть от себя лейтенанта, почти покончившего с непокорным ремнем.       Прекратить извиваться и брыкаться парня заставил только холодный металл «маузера», что ткнулся ему под челюсть, холодно поблескивая своим черным боком в тусклом свете лампы. Склонившись над замершим телом и вжавшись в него недвусмысленно и грубо, немец зло прошипел:       — Если помнишь, А-двести тридцать триста восемьдесят пять, не так давно у тебя была возможность убить меня, — он еще сильнее вдавил дуло пистолета в покрытую легкой щетиной кожу, — но ты не смог принять решение, не смог сделать свой выбор. Этим мы и отличаемся. И именно поэтому я — над тобой, жид. Всегда и во всем, я — над тобой.       В следующий же момент острая боль пронзила изможденное тело; громкий вскрик пленного заглушила чужая шершавая ладонь, которая за секунду до этого сжимала оружие, а теперь отложила его — недалеко, словно бы ради издевки над нерешительным глупым мальчишкой. От жгучей боли спина Авраама выгнулась назад до хруста, тогда как глаза против воли наполнились слезами; горячие капли потекли по лицу, скатываясь на жесткую кисть, зажимающую кричащий рот. Несомненно, Томас почувствовал это — прямое свидетельство так любимых им чужих страданий, и это распалило его еще сильней.       Маленькую каморку плотника наполнили плохо сдерживаемые мучительные стоны, всхлипы, глухие полузадушенные мольбы и позвякивание болтающейся пряжки лейтенантского ремня; не имея больше сил держаться на ногах, парень распластался на резной крышке, прижимаемый к ней еще и тяжелым горячим телом немца.       «Отче наш… Мария… О, Господи, пусть это закончится!» — слова заученных молитв скрипели в мыслях и на языке, как морская соль, столь же горькие и эфемерные; в ушах звенели отголоски далеких, словно с другой планеты, из другой жизни, взрывов боеголовок — где-то здесь же шелестело тяжелое, чуть сладковатое дыхание Эйхорста, а в нос набивалась древесная пыль и запах дубовой доски.       В далеком прошлом, которое казалось нынче лишь несбыточно прекрасным, удивительным сном, этот теплый древесный аромат окутывал его в минуты добровольного созидательного труда, в моменты, когда неумелые еще пальцы впервые брались за инструмент, вскорости заставляя материал легко подчиняться, изгибаться и буквально петь, преображенный силой врожденного таланта…       …Теперь же он сам ощущал себя зачерствевшим, засохшим, неправильно выделанным волокном, из которого незнакомые властные руки пытаются вырезать нечто чуждое, страшное, болезненное, подвластное только лишь их воле и сознанию…       Через какое-то время офицер отнял мокрую от слюны руку ото рта своей жертвы, убедившись, что Авраам больше не вскрикивает и ничего не бормочет, а лишь натужно с присвистом дышит сквозь стиснутые зубы, и немного ослабил хватку на запястьях пленного. Влажную ладонь немец с каким-то особым удовольствием медленно обтер о голое, покрытое мурашками бедро парня, вызвав у того дрожь отвращения. Рука, удерживающая затекшие запястья, также ослабила хватку… что давало Сетракяну призрачную надежду на скорое окончание его мучений. Вырваться одним резким движением и схватить лежащий на крышке пистолет, или же вытянуть из-под нее серебряный нож? Пистолет может стоять на предохранителе, может быть не заряжен — да и шума от него слишком много. А серебряное лезвие, изначально приготовленное для стригоя, отлично подойдет и для этого кровопийцы…       — А ты уже смирился, как я погляжу? Как предсказуемо, — приторно-ласковый, чуть сбивчивый из-за бурлящего в крови адреналина, но по-прежнему прячущий в себе черное жало иронии, голос полоснул по слуху плотника. — Как и всегда, тебе проще прогнуться, чем бороться, проще утешать себя и заставлять забыть… Но этого ты никогда не заб…       — Провалис-сь к демонам! — проскрипев сорванным от рыданий горлом, парень дернулся вперед всем корпусом в попытке высвободиться из-под чужой тяжести и вырвать кисти рук. Правую немец держал сильнее, но левая — к секундной радости пленника — оказалась свободна! Авраам лихорадочно зашарил ею по столешнице, дезориентированный собственным неожиданным успехом.       Увы, спустя пару коротких секунд освобожденная кисть была вновь поймана жесткой рукой; взрыкнувший на внезапную дерзостью еврея, Томас, до боли стиснув запястья тонких рук, заломил их за поясницу своей жертвы, дергая при этом на себя. Авраам заскулил от новой порции обжигающей боли, которую спровоцировал резкий рывок, снова неосознанно запричитал просьбы прекратить, отпустить его, вызывающие в ответ только хриплый садистский смех у уха и усиливающиеся толчки внутри его измученного тела.       Казалось, еще немного, и он потеряет сознание — лишь бы только выпасть из ужасающей реальности, бежать из нее в спасительную тьму… Но он не успел — все закончилось раньше, подарив парню напоследок ко всей прочей гамме чувств еще и глубокое омерзение и ощущение несмываемой грязи; немец, задышавший глубоко и хрипло, в какой-то момент вздрогнул, замер и вжался в пленного, притиснув к себе свободной рукой будто бы в трагикомичной пародии на любовные объятия, изливаясь в него. Оглушенный и несколько дезориентированный, он не сразу выпустил из ладони уже посиневшие от сильного сдавливания запястья Авраама, которого все это время била крупная дрожь.       Отпущенный и с болью освобожденный от чужого присутствия внутри, тот, все еще всхлипывая и сглатывая соленую вязкую слюну, стоящую поперек горла, кое-как натянул занемевшими непослушными пальцами тюремные штаны и попытался отойти от стола, но не удержался на ногах и упал на колени на грязный зашарканный пол.       Где-то за его спиной слышался шорох оправляемой одежды и звяканье бляшки ремня, возвращающегося назад, в петли брюк; после высокие черные сапоги с запыленными носами прошли мимо него — не торопясь, но и не задерживаясь. Остановились у края стола. Авраам, не отрывавший мутного взгляда от пола, услышал, как Томас забрал с крышки свой пистолет и вложил его в кобуру, как шумно отпил из бутылки несколько глотков и громко поставил ее обратно на дерево, после чего направился к выходу.       Там он на секунду задержался и окликнул пленного, заставляя того поднять взгляд.       — На сегодня ты свободен, А-двести тридцать триста восемьдесят пять.       Неизменная снисходительность и плохо скрытая издевка в мнимо ласковом голосе обер-лейтенанта хлестнула сознание во сто крат больнее, чем обычно, и Авраам едва не зарычал от того, как когтистая лапа бессильной ненависти сжала его трепыхающееся слабое сердце. Раздавленный и униженный, он мог только сверлить диким взором бесстрастное лицо своего тюремщика… Который, впрочем, прежде чем отвернуться и выйти, бросил на еврея крайне странный взгляд.       Показалось ли плотнику, или промелькнули на мгновение в глазах цвета стали смутное сожаление и не сокрытое отчаяние?       Физическая боль, давшая о себе знать при первой же попытке движения, быстро отодвинула эти почти философские размышления на второй план. Морщась и стискивая зубы, Авраам кое-как добрался до края стола, откуда стянул полупустую бутылку, после чего отполз в сторону и привалился к стене. Холодный бетон студил тело, скрадывая тупую ноющую боль… Парень сделал несколько глубоких глотков и поморщился. Не было похоже, чтобы лейтенант забыл здесь выпивку случайно; скорее всего, бренди был оставлен намеренно… Как жалкая подачка за безропотность и смирение! С внезапно охватившим его отвращением Авраам отшвырнул от себя бутылку так, словно она была наполнена ядом — не разбившаяся, она покатилась по широкой дуге, выплескивая на пол свое содержимое.       Примерно через час, когда плотник, свернувшись тощим угловатым клубком в углу, уже начал задремывать тем странно-умиротворяющим сном, какой случается, когда нет больше сил бороться с холодом и усталостью, немецкие офицеры растолкали его и, окоченевшего, грубо уволокли в общий барак.       В ту ночь он не видел клубящейся у кроватей евреев тьмы с красными голодными глазами, не слышал завывания ветра в щелях и тихих судорожных предсмертных вздохов. Он спал крепко, сном человека, в котором умерли покорность и смирение, и ему снились чужие глаза цвета металла, в которых странным образом мешались превосходство и сожаление, ирония и зависть.       …Лишь еще один раз видел Авраам вживую эту самую эмоцию на дне чужих зрачков — в момент, когда лейтенант с выражением удивления и недовольства на лице рассматривал его искалеченные руки, а после — отправлял на расстрел.       В их следующую встречу, произошедшую много лет спустя, даже эти отголоски человечности потухли в Томасе Эйхорсте.       Вероятнее всего потому, что человеком он уже не был.