Одинокий холод ваших сердец

      Гермиона аккуратно ступала по мраморному полу. Шепот портретов пугал, иногда казалось, что голоса эти шумят в голове Грейнджер, обвиняя гриффиндорку во всех смертных грехах. От чего-то, захотелось улыбнуться, ведь мысли были такими абсурдными, а звуки настолько врезались в уши, что ничего не оставалось, кроме натянутой улыбки. Смех – это выход отрицательных эмоций. Улыбка – умелое укрытие для собственной пустоты. Да, с таким отношением к эмоциям тебе только на похороны шагать, Грейнджер. Наверное, в другое время гриффиндорка отмахнулась бы от этих слов, прикрываясь какими-нибудь фактами о положительных чувствах. Но, сейчас – не другое время. И сейчас – другая Гермиона. В Хогвартсе абсолютная пустота. Все ужинают, наслаждаясь удивительными вкусностями и друг другом. Жуют и смеются. Почему ты не с ними, Гермиона? Почему сейчас ты движешься в неизвестном направлении, а сердце замирает с каждым шагом, разрывая тебя изнутри? Разве можно знать ответы на все эти вопросы? Можно. Но, хочет ли гриффиндорка вытаскивать их наружу? Пробежаться по полочкам подсознания, открыть свое сердце, как окно, впуская в себя холод одного человека?       Ноги сами привели ее на восьмой этаж. Наверное, Грейнджер и не нужно было проходить мимо Выручай-комнаты трижды. Ее отчаяние и осколки, застрявшие глубоко внутри чувствовали даже стены. Один вопрос: какой именно помощи она ждет? В чем нуждается? Ответ, буквально лежит на поверхности. Жаль только, комната не может создавать людей. Впрочем, она может помочь лишь с одним: дать укрытие, просто место в котором можно посидеть в одиночестве, подумать, разобраться в себе, если это возможно и, проплакавшись, успокоиться. Последнее звучало в голове так мерзко, что хотелось выблевать все свои мысли, а сердце вытащить и отправить в мусорный ящик. Вы спросите, почему не мозги? Ведь, ими обычно люди думают, верно? Но вы удивитесь, если узнаете, что наша умная волшебница почти каждый вечер изменяет этому великому органу. К черту. О, милая Гермиона, я бы с удовольствием подарила тебе красивый мусорный ящик для твоего чудесного горячего сердечка, напрочь истыканного и сломленного огромными льдинами одного человека, от которого за километр веет холодом.       Гермиону всегда забавляла эта комната. Удивительно, как она подстраивается под определенного человека, делает все таким правильным, почти что идеальным для тебя. Но идеал этот не такой, каким бывает обычно. Такие со временем наводят тоску, угнетают еще больше. Этот же идеал перетекает в иные формы, дарит что-то особенное, что-то твое. Ох, наверное, стоит рассказать, что же находится в Выручай-комнате по желанию гриффиндорки. Как ни странно, она не захотела видеть кучу книжек, или библиотеку с миллионами книг с ответами на самые сложные вопросы. Нет. Это была небольшая комната, набитая кучей разного волшебного хлама. Наверное, каждый маленький волшебник захотел бы порыться в этом магическом дерьме, а Гермионе просто хотелось спрятаться. В центре комнаты стояло огромное пианино, девушка медленно и верно двигалась к нему. Пахло новым пергаментом, пылью и чем-то знакомым, но жутко необычным, сводящим с ума. О, Грейнджер, ты знаешь этот запах. Но откуда он здесь? Неважно. Просто сядь за чертово пианино.       С самого детства гриффиндорку завораживал этот инструмент. Его звучание, дыхание и ритм. Разумеется, в этой деревяшке нет ничего особенного, тем более для обычного мага. Но представьте маленькую кудрявую девочку, с упоением слушающую мелодию, выходящую из-под нежных маминых пальцев. Разве это не волшебство? Одними клавишами создавать целые миры, углубляться внутрь течения этих звучных «рек», рушить небосклоны, и тут же создавать новые, блаженной музыкой пыльного инструмента. И к великому счастью Гермионы, она умела создавать это простое волшебство. Гриффиндорка уселась на низкий стул, съеденный временем, израненный человеческой тяжестью, наверное, он побывал во многих измерениях, на многих банкетах, прежде чем попал в эту комнату. Забавно, что когда твой мозг полностью отключен, ты начинаешь думать о стульях и прочей ерунде. Мэрлин, Гермиона, просто прислушайся к тишине и открой крышку гребаного пианино. Грейнджер еще секунду сидит, вдыхая и выдыхая пыль этой обители странностей, руки чуть подрагивают, не решаясь даже прикоснуться к инструменту. Но боль желает вырваться наружу, желает, чтобы ее чувствовали, желает наполнить комнату, повиснуть в нотах и звучать в каждом предмете. И вот она начинает свою игру.       Холод, как бы это странно не звучало, бывает разным. Бывает теплый холод, уютный, которым можно согреться, например холод рождественской елки. Бывает веселый холод, например холод шоколадного мороженого, разделенного с друзьями, или холод радостной игры в снежки. А бывает еще тяжелый холод. Холод души. Переходящий в адские боли, колющий, сквозняками выдувающий из тебя остатки всего живого, настоящего, теплого. Хм, если бы во всем мире устроили соревнование по количеству айсбергов на сердце, определенно, Малфой занял бы одно из призовых мест. Как ни странно, он так же решил пропустить ужин. Конечно, ведь бродить в одиночестве по Выручай-комнате, мучить себя собственной же пустотой гораздо интереснее, чем поедать пирог с патокой в Большом зале. Наверное, всем людям нужно мимолетное одиночество. Всем одиноким среди людей людям нужно свое собственное одиночество. Да, Драко сам привык зализывать свои раны и в помощи никогда не нуждался. Вернее, не просил. Он просто существовал, питая себя бесцветными буднями. О надеждах на счастливое будущее даже думать страшно. К черту будущее вообще. Лучше сдохнуть, сдохнуть к чертям, чтобы не видеть ничего. Пустота. Его дом, опустевший и ненавистный снится теперь в кошмарах, а Хогвартс и всех его обитателей хочется сжечь. Сжечь дотла, пропитаться чертовым запахом уходящего волшебства. А может и не приходившего никогда. По крайней мере, для Малфоя.       Он слышит музыку. Прекрасную, теплую и завораживающую. Дыхание перехватывает, и он поднимает глаза. Свои бездонные, серые и дождливые глаза. В них, совершенно, не хочется утонуть. В них хочется утопиться. И в этом случае, синонимы принимают разное значение. Ноги сами несут его на звук. Ближе и ближе. Дальше и дальше. Его темный мир смешивается с чем-то более спокойным, пыльным, но до боли приятным. Обстановка переменяется, переходя с Малфоевской на Грейнджеровскую. Говорят, когда мы слушаем, видим, чувствуем, что-то прекрасное, мы будто находимся под гипнозом. Так, вот Малфой находился. Он чувствовал. Потому что такую музыку не слушают, и даже не слышат, ее проживают и чувствуют. Проходя между пыльных шкафов, он погружается в блаженство симфоний и звуков, одновременной печали и радости, и, наконец, когда источник этой сладостной мелодии найден, он останавливается. Грейнджер.       На языке чувствуется яд от этого слова. Такой яд, которым захочешь отравиться. Чертова грязнокровка посмела здесь находиться, посмела искать что-то, что нужно самому Малфою. Драко Малфою. Преследовать общую цель. Уходить в себя в этой чертовой комнате. Да, если бы он знал, что встретит ее здесь, он бы никогда в жизни...ох, но как же прекрасен этот образ. Ее нежный, манящий, с легкой дерзостью аромат. Аромат грязнокровки. Идеальный позвоночник, по которому хочется пройтись холодными пальцами, изведать все костяшки, изучить их полностью. А эти тонкие запястья! Как же хочется испортить их темными синяками, сжимать до предела, наполняя каждую клеточку болью. Гриффиндорка будто чувствует его. Она отбрасывает мягкую копну волос, открывая вид на тонкую шею. Как же хочется охладить эту горячую кожу поцелуями, оставлять грязные следы на ее ключицах, задевая желанные точки, и пробуждать новые рваные стоны.       Чувствуй ее, Малфой. Наслаждайся, пока можешь. Ты и дня бы не прожил без этой грязнокровной сучки.       А Гермиона продолжала играть. Она погружалась в целые миры, блуждала по теплым воспоминаниям и улыбалась. Иногда девушка останавливалась, запинаясь и исправляя сама себя, а Малфой закатывал глаза. Впрочем, гриффиндорка вновь и вновь погружалась в музыку, уводя Драко за собой. Мелодия была спокойной. Каждая клавиша звучала по-особенному, так, как и должна была. Каждая нота пробирала до мурашек, совершавших шествие по каждой клеточке кожи, уводя в волшебный мир, заставляя закрывать глаза и создавать в своем воображении невидимые образы. Жить этими образами. Дышать океанами, видеть китов несущих огромные скрипичные ключи на спинах. Проходить по ступенькам высоких гор, поднимаясь на самую вершину нирваны. Эта музыка подобна первой любви. Такая же печальная, как глаза, наполненные слезами. Такая же бушующая, как море во время шторма. Такая же светлая, как весеннее солнце. Такая же легкая, как осенний листопад. И каждый мог найти в этой мелодии что-то свое. Каждый из них. Лед и пламя слились в этой музыке, создавая что-то неповторимое, что-то невозможное и непостижимое.       И от чего-то больно кольнуло в груди. И от чего-то к горлу подступил ком. Такой тяжелый, будто горячая лава снизошла до одиноких айсбергов слизеринца. Он судорожно выдохнул, забывая обо всем на свете, отдаваясь только звукам. А гриффиндорка вздрогнула, и ноты запрыгали по клавишам в хаотичном порядке, обжигая тонкие пальцы. Она повернулась, обращая на него свои огромные темные глаза. Он сжал кулаки, пытаясь быть непоколебимым. Серое утро столкнулось с горячим шоколадом. – Малфой? – ее губы приоткрываются в немом вопросе. Такие алые и искусанные, как изысканное вино. Как хочется вкусить их нектар. И только одна мысль об этом делает больно. Больно до жжения в легких. Она смотрит на него, внимательно, осторожно, будто боится спугнуть. Он поднимает свой взор и она видит, как «хрусталики» разбиваются на миллионы осколков в этих до жути бездонных глазах. Она чувствует его. Этот запах. Запах дождя и бесконечной тоски. Его бледная кожа, будто небо, усыпанное звездами – такое холодное, непостижимое и манящее. Еще один выдох. – Просто заткнись и играй, Грейнджер, – хриплый голос твоей глубокой раны, Малфой. И он знает, что дело даже не в музыке. И эти херовы симфонии не были волшебными, если бы за чертовым пианино сидела не Грейнджер. И это наносит тебе конкретный удар в спину, а ты задыхаешься, пережевывая осколки собственного же безразличия. Ты чувствуешь, что все эти чертовы моря, листопады и весеннее солнце создано одной лишь Грейнджер, долбаной грязнокровкой. И все, за то, что ты так отчаянно боролся, прикрываясь своими холодными глыбами, вся пустота, которая заполняет тебя полностью, не давая шанса и вздохнуть уходит, стоит коснуться взглядом тонкой кожи, почувствовать аромат этих непослушных волос и заглянуть в эти блестящие глаза. Все летит к херовым чертям, когда ты видишь ее. Ты знаешь, что только она способна растопить твой лед. Она свет в твоей темнице. Но проникнуть, дать пробраться хотя бы лучику этого источника в глубину твоей души, ты не позволишь. Будешь пленником собственных подземелий, рабом представлений, навязанных тебе с самого детства, и погибнешь в гигантском пожаре своей пустоты. И на этом все. Ты смиришься с этим, обрастая новыми айсбергами, становясь еще на одну ступень черного безразличия. Гриффиндорка покорно разворачивается. Она знает, что ей нужно. Нужно продолжать свою игру, играть до последнего вздоха. Спасая себя и его. Человека, которого она ненавидела. Человека, которого она любила. Пальцы аккуратно ложатся на клавиши, и непостижимое «малфоегрейнджеровское» волшебство продолжается. Снова и снова. До последней ноты. До последнего вздоха. Она может растопить его льдины, но боится заледенеть сама. Он не умеет чувствовать в себе тепло, но умеет делать больно. И они знают, что не могут без друг друга. А херовы раны от этого становятся глубже. Остается только наслаждаться музыкой и разрываться чувствами.