Он смотрел вперед, в спину удалявшемуся по коридору взбалмошному молодому человеку, и понимал: все поменялось.
На лестнице перед парадным входом в невысокое, всего в два этажа, здание, напоминающее по виду какую-нибудь давно заброшенную поликлинику, сидел человек. Сидел прямо на бетонной верхней ступеньке, задумчиво глядя куда-то в пространство. За ухом, полуприкрытая неровными и явно собственноручно остриженными темными волосами, торчала сигарета. Парня звали Бальзаком – вернее, это была его фамилия, но для любого коренного жителя Ридвелла чужеродное «Оноре» и «Бальзак» звучали слишком вычурно, и никто не разбирался в том, что же именно из двух слов является именем. Впрочем, Бальзак не был против – ему, если честно, было попросту все равно. Выглядел парень так, словно это «все равно» распространялось и на его внешний вид: то ли темно-синяя, то ли черная толстовка была изрядно потрепана и заношена, а из-под чуть расстегнутой у шеи молнии выглядывала серая мятая футболка. Старые штаны – опять же, цвет их был непонятным и мог назваться как синим, так и грязно-серым – пестрели потертостями, а кое-где даже дырками, но если некоторые люди в таких штанах могли бы показаться этакими раздолбаями, гонящимися за модой, то Бальзак казался попросту слишком бедным, чтобы купить новые. Он посидел на лестнице еще несколько минут, так и не закурил и поднялся, заходя обратно в здание. Оно встретило его узким коридором, в конце которого виднелась лестница, ведущая на верхний этаж и в подвалы, а по бокам располагались двери – на приличном друг от друга расстоянии, с номерами на потертых табличках. Кое-где со стен осыпалась штукатурка и можно было даже заметить скамеечки – коридор действительно был словно из поликлиники, если бы только это не был коридор морга. Своеобразного морга – официально здание им не было. Бальзак, не меняясь в лице, вытащил из кармана медицинскую повязку и надел ее, а затем натянул и тонкие резиновые перчатки – ручек дверей он опасался так же, как и трупов, да и вообще по зданию предпочитал не расхаживать без защиты – как и любой другой Медик, трудящийся здесь. Медиками звали обширную группировку, занимающуюся контрабандой лекарств… и трупов с органами заодно. Весь черный рынок органов они держали в ежовых рукавицах, и быстро и тихо убирали с дороги тех, кто осмеливался влезть в их дела. Все остальные группировки называли Медиков психами, и не так уж сильно ошибались: нормальных среди них и правда было немного. Относительно нормальных. Бальзак уже дошел до двери с номером «164» - той самой, за которой его ждала лежащая на койке женщина, живая исключительно из-за дорогостоящей аппаратуры, заставляющей ее тело поддерживать жизнь, - но тут он услышал невдалеке шорох колес и отчетливые шаги, и машинально чуть вздрогнул. Эти звуки могли означать только одно – в штаб пожаловал человек, которого боялись и уважали не только Медики, но и остальной Ридвелл: Жан, главарь. Через мгновение до Бальзака, отпустившего ручку двери, донесся громкий голос. Этот голос всегда неотрывно следовал за шорохом колес, и принадлежал второму человеку среди Медиков, одному из немногих приближенных к главарю, который показывался на глаза от силы паре человек. Бальзак был одним из них – и не знал, хорошо это или плохо. В конце коридора, у лестницы, отворилась дверь; она вела к лифтам – по известной причине лестницами Жан не пользовался. Бальзак проследил взглядом, как инвалидная коляска с сидящим в ней мужчиной расплывчатого возраста – ему можно было дать от тридцати до сорока – повернула в его сторону, а следом за ней шагнул невысокий крепкий рыжий паренек, захлопнувший за собой дверь. Это и были Жан и Крошка Томми. Последний был назван так отнюдь не зря – его рост едва превышал полтора метра, а на лице почти всегда была широкая детская улыбка – он вообще сильно смахивал на ребенка, что совсем не помешало ему в свои двадцать лет быть одним из опаснейших людей во всем городе, а заодно стать правой рукой Жана и позволять себе такое, за что тот же Бальзак быстро лишился бы головы и половины внутренних органов – например, подшучивать над инвалидностью главаря. - Оноре, - поприветствовал молчащего парня Жан – он был единственным, кто называл Бальзака по имени. Скорее всего, потому что был соотечественником – да и приблизил к себе тоже лишь поэтому. Впрочем, Бальзак не был против: собеседником Жан был прекрасным. Но сейчас, судя по всему, он приехал не поболтать, иначе не поднялся бы на первый этаж со своего минус третьего. - Здорово! – Томми – это прозвище вначале казалось Бальзаку довольно неприятным, но вскоре он привык к нему – помахал рукой и получил в ответ настороженный кивок, как ответ на оба приветствия сразу. Он понимал, что остановились рядом с ним не просто так. - Я могу быть чем-то полезен? – поинтересовался он, спуская маску. Жан кинул на него долгий взгляд чуть прищуренных, задумчивых и очень спокойных серых глаз. Провел рукой по волосам – серовато-русым, за последнее время отросшим и прикрывающим уши, - приглаживая их. - О, да, уж это-то ты можешь как никто другой! – вместо мужчины отозвался Томми, сверкая яркими зелеными глазами и улыбаясь. Сейчас он выступал в роли «голоса» Жана, и Бальзака это немного нервировало – он бы лучше послушал главаря, а не его помощника, потому что Крошка Томми, хотя и был симпатичен парню, но все же был совершенно непонятен. И чересчур шумен, пожалуй. – Мы тут как раз долго-долго совещались, принимали много разных решений, все такое, столько, на самом деле, что мне казалось, что даже покойники меня лично слушали с большим вниманием, чем Жан, - затараторил парень с широкой улыбкой, ничуть не смущенный тем, что ответом ему был лишь вежливо-недоуменный взгляд Бальзака и тихий вздох самого Жана. Крошка Томми вообще был со странным юморком – а то, что юмор был преимущественно черным, и говорить не приходилось. - Это связано с Королями, - наконец, негромко произнес мужчина, не прислушиваясь к тому, что щебечет его правая рука, и тут же чуть усмехнулся, заметив, как Бальзак приподнял голову. В его глазах отразилась доля беспокойства. - Мне казалось, что Короли распались, - произнес он нарочито-равнодушным голосом. Он меньше всего любил, когда разговор заходил о чем-то новом и неизвестном ему – а Короли были именно этим. Старая, потерявшая своего главу, давно уже едва дышащая группировка, которая пыталась соваться то в одно дело, то в другое, но то и дело страдала от трех других, куда более сильных, банд: наркобаронов и работорговцев Крестоносцев, головорезов Бессмертных и их самих, Медиков. А сейчас, раз Жан заговорил о них, что-то переменилось. Что-то, о чем стоило побеспокоиться. - Сын их бывшего главы заявил о намеренности возродить ее. И если у него получится – а я знаю этого мальчишку: у него получится, - то нам стоит озаботиться его полной поддержкой. - О, и поэтому мы едем к нему на квартиру! – непреминул влезть в разговор Томми, хватаясь за ручки кресла, от чего коляска немного прокатилась вперед, и Жан едва не уперся ногами в ноги Оноре, но тот успел сделать шаг назад, прекрасно зная, что такое прикосновение мало обрадует их обоих. - И вы желаете, что бы я проследил за бумагами, пока вас не будет? – Бальзак кивнул; такие поручения он любил. Бумаги были куда лучше людей. Они не шумели, не испытывали эмоций и не пытались вызвать эти эмоции у него, Бальзака, постоянно впадающего от такого в ступор. Бумаги Медиков разговаривали лишь точными цифрами, датами и врачебными терминами – и это приносило успокоение. Но Жан, на удивление, покачал головой. - Нам нужен кто-то, кто смог бы проследить за его действиями. Есть двое людей, кому я доверяю: Том, - на этих словах юный Медик заулыбался, явно едва удерживаясь от того, чтобы запустить пальцы в волосы мужчины, - и ты. - Я, без сомнения, польщен, - Оноре чувствовал, как у него холодеют пальцы, словно он взял в руки привычный острый скальпель. Вот только смотрел он не в глаза мертвецу, а в живые, холодные, уверенные в себе и в своем решении глаза – смотрел и знал уже, о чем его попросят. - Я не могу отпустить Тома – ты знаешь, что мне нужен помощник, а ты – достаточно умен, чтобы не влезть в неприятности и принести куда большую пользу, чем ковыряясь в чьих-то органах. Бальзак кисло улыбнулся – он всегда улыбался так, когда его загоняли в тупик, и когда он не мог возразить только потому, что боялся заговорить о своих слабостях, да еще о которых и так знали: и Жан, и Томми. - Боюсь, что я принесу только вред, - все же заметил он. – Я куда более опытен в ковырянии в органах, нежели в слежке за кем-то. - Официально ты будешь значиться моим помощником и моим голосом: все знают, что я никуда не являюсь самолично, - мужчина кинул короткий взгляд вниз, на свои ноги, словно называя причину. – Оноре… я не хочу уговаривать тебя, - в его взгляде мелькнула усталость. Это был конец разговора – как бы Бальзак внутри не противился такому решению, сколько бы всего ни желал он сказать, чтобы выкрутиться и ни с кем не видеться, но не мог. Потому что теперь его не просили: ему приказывали – приказывал тот человек, которому перечить было нельзя. - …Буду рад быть полезен, - выговорил он на первый взгляд спокойно, но чуть сжавшиеся пальцы выдавали его, как и глаза: они, абсолютно застывшие, смотрели куда-то чуть выше плеча Жана. Тот едва заметно кивнул. - Приятно слышать это. Возвращайся пока к своим трупам: сначала мы повидаем нового Короля сами. Можешь собираться с духом: завтра или послезавтра я пришлю за тобой машину, - с этими словами Томми толкнул его коляску дальше, и они направились к выходу. Кажется, Томми громким голосом желал ему удачи – Оноре не слушал. Он чувствовал, что у него дрожат пальцы, и всеми силами старался заставить их прекратить, так и продолжая смотреть в одну точку. Но дрожь не проходила. Ему досталось задание, худшее из худших.* * *
От волнения Оноре подташнивало. Он стоял у окна своей маленькой квартирки и смотрел на улицу, прячась за шторами и ощущая себя глупым ребенком. И так темные глаза совсем почернели – зрачки почти полностью закрывали радужку, а когда откуда-то из-за угла, тихо шурша шинами, выехала машина, они расширились еще сильнее. Он боялся людей, особенно незнакомых, до дрожи. Это было сродни болезни – взаимодействовал с людьми он тяжело, на контакт идти не желал, а когда с ним неожиданно заговаривали где-то, пусть даже на улице, сердце моментально пропускало удар. Это сложно было заметить по его внешнему виду: с самого детства уяснив, что показывать всему миру свои слабости – невероятно глупо, Бальзак закрылся и научился контролировать себя и свои эмоции так превосходно, что иногда ему казалось, что у него их попросту нет. Но они были. Возможно, слабее, чем у остальных людей, но не исчезли совсем. Черт бы их побрал, эти эмоции… Оноре, тяжело вздохнув, не особо решительно отошел от окна. Он не знал, что ему предстоит делать, не знал, с кем предстоит встретиться: от Жана он услышал лишь имя. Наполеон Бонапарт, сын предыдущего главы Королей, вроде, примерно его ровесник и даже земляк, но от этого не становилось легче. С глухой тоской Бальзак вспомнил о парочке грузовиков, только сегодня утром приехавших на базу, о его уютном кабинете-лаборатории – спокойствия и тишины он лишался на неопределенное время, и очень надеялся, что Жан довольно скоро удовлетворится тем, что кратко узнает о ситуации среди так неожиданно возрождающихся Королей и позволит ему вернуться назад. Впрочем, где-то в глубине души он понимал: такого не будет. Он спустился к машине, неприветливо глянул на водителя, изумленно вскинувшего бровь, и забрался на заднее сидение, тут же подперев челюсть ладонью и уставившись в окно с отсутствующим видом. Ладно – ему только и нужно, что заставить себя поработать с кем-либо. В конце концов, ведь с Жаном он сдружился – оставалось лишь надеяться, что Наполеон окажется хотя бы немного похожим на него. Он же глава – он должен оказаться вменяемым… Наверное. Однако, едва он ступил через порог давно уже не работающего завода на окраине города, бывшего базой Королей еще в те недалекие времена, когда именно они могли задать хорошую трепку Крестоносцам, а не те им, как все его надежды рухнули ливнем острых стеклянных осколков – звук треснувшего зеркала Оноре слышал едва ли не взаправду. «И этот человек собрался возрождать Королей?» - мысленно простонал парень, не чувствуя даже страха перед новым знакомым – скорее полное, безграничное изумление. Наполеон Бонапарт оказался невысоким встрепанным худым подростком, на вид скорее хулиганом, чем серьезной опасностью. Темно-рыжие волосы торчали во все стороны, обрезанные, как и у Оноре, без участия парикмахера, узкие ореховые глаза выдавали примесь восточной крови, а дерзкая усмешка одним углом губ совсем не предавала ему серьезности. Он с порога отпустил водителя и осмотрел Оноре со всех сторон, словно тот был не человеком, а экспонатом. - Типичный Медик, - наконец, со смешком заключил он, и Бальзак свел тонкие брови у переносицы. Он, двадцатидвухлетний, быстро почувствовал себя стариком рядом с этим парнем… с пацаном, скорее – тот ну настолько не походил на взрослого человека, что иногда Оноре отводил глаза и морщился от какого-то режущего слух словечка или характерного жеста, направленного в сторону какого-нибудь проходящего мимо Короля. - Ты че думаешь, после того как я наведу тут порядок, ты тут останешься? Просил б, чтоб тебя Медикам на органы не отдали! Как раз под рукой, - он кидал полный веселья взгляд на Бальзака, и тот моментально выпрямлялся, и так в обществе Бонапарта выглядя каланча-каланчой, хотя на самом деле был едва ли выше среднего роста. Спасибо хотя бы, что юный Король был повыше Томми… Они дошли до кабинета Наполеона – небольшой комнатки, заваленной бумагами, книгами и каким-то мусором. Парень прошел к столу, небрежным движением столкнул с него все лишнее и сел, упираясь ладонями между ног и чуть склоняясь вперед. «Рожа бандитская», - так его как-то назвал Крошка Томми в присутствии Оноре, и сейчас парень понимал, что Медик был прав. Только и не хватает, что парочки шрамов на носу, да солидности. - Я тебе не рад, - неожиданно заявил парень. - …Я вам тоже, - чуть помедлив, отозвался Бальзак, и Наполеон с широкой улыбкой кивнул – вернее, с полуулыбкой, словно вторым краем губ он улыбаться и вовсе не умел. - Но ты не уйдешь. - Я бы не был так в этом уверен. Наполеон рассмеялся – коротко и громко. - Старина Жан не дурак, а я, пусть и не старина, но тоже не такой уж придурок, каковым тебе кажусь, - Бальзак вновь машинально распрямился, чуть поджимая губы: на него кинули оценивающий взгляд, словно читали. Такие взгляды парень терпеть не мог. – Раз уж он послал ко мне своего человека, значит, так просто меня не оставит. Так что я решил, что лучше сразу скажу тебе, что видал тебя в гробу, хорошо? – он обезоруживающе усмехнулся и пожал плечами, словно говоря, что ничего с этим не поделаешь. – Ну, поищи себе занятие, что ли. Я тобой командовать не собираюсь – у меня и своих подчиненных пока что выше крыши, - Наполеон соскочил со стола, похлопал Оноре по плечу, как старого друга, и вышел, оставляя его наедине с горами бумаг. «Это… что было?» - он медленно повернул голову к хлопнувшей двери, провел по волосам у уха, выуживая сигарету, которая привычно занимала свое место за ухом, и привалился бедром к столу. Он был… пожалуй, озадачен. Он предполагал, что его могут воспринять как помеху; предполагал даже, что не дадут особо перемещаться по базе – но его оставили одного среди документации, возможно, немаловажной. А значит… либо Наполеон – полнейший кретин, либо действительно умен и успел задумать что-то. Оноре выдохнул сигаретный дым в потолок, прикрыл глаза на пару мгновений, и по его лицу невозможно было понять, о чем он думает: на нем не читалось ни единой эмоции. А в следующую минуту он и правда нашел себе занятие – взял с пола первую попавшуюся папку, которую удерживала от рассыпания лишь потертая тонкая бечевка, и углубился в чтение. На удивление, за весь день его ни разу не побеспокоили, и Оноре неожиданно даже для себя решил, что такая жизнь его устраивает. Он спокойно курил прямо в кабинете, не вынужденный постоянно выходить на улицу, к нему не заглядывали какие-то незнакомые «коллеги» и не просили лишний скальпель или шприц, никто не отвлекал: и Бальзак полностью погрузился в бумаги, среди которых были и архивные записи, и полупустые блокноты с непонятными пометками, какие-то каракули, столбцы ровных цифр, похожие на бланки заказов. Несколько блокнотов с именами девушек и стоимостью; почти все имена – вычеркнуты, некоторые зачеркнуты настолько жирно, что прочитать их было просто невозможно. Под конец дня Баль добрался до погребенной под завалами бумаг пухлой тетради. Открыл и чуть вскинул бровь, удивленный тем, что там увидел, а в следующую секунду ощутимо вздрогнул от того, что на плечо ему легла чья-то рука. Очень скоро удалось установить, что рука принадлежала Наполеону. Тот ухмыльнулся, видно, заметив, что Оноре дернулся. - Ну ты и курить, - немного хрипловатым голосом заметил он, усмехаясь, и только сейчас парень осознал, что весь кабинет в дыму – курил Бальзак действительно не переставая. – Не удивительно, что выглядишь ты как мумия. На Наполеона уставились глаза, в которых явно читался не восторг. Комментариев по поводу своей внешности Оноре не любил – равно как и саму внешность; он даже в зеркало не смотрелся без необходимости на то, и слушать сейчас что-то от такого, как Наполеон, был не намерен. Но тот и сам не думал продолжать, уже выбросив ненужные мысли из головы и забирая откопанную Оноре тетрадь. Пролистал ее, усмехнулся. - Что ж, в детстве я был знатным художником, - и с нарочитой небрежностью откинул тетрадь, полную детских корявых рисунков, на стол. – Ну, сворачивайся давай. - Если вам нужен кабинет, то… - О, давай без этого «вы»? – чуть поморщился Наполеон. – От тебя это кошмарно звучит. И нет, мне не нужен кабинет. Время позднее, спать бы ты шел. В небольшой комнатке воцарилось полное молчание, нарушаемое лишь редким шорохом листов бумаги, решившими сорваться со своего места именно сейчас. Оноре совершенно этого не ожидал – он вообще не думал, что сегодня увидит Бонапарта еще раз, а уж что за ним придут буквально укладывать спать – помыслить вовсе. Наполеон, заметивший, что молчание затянулось, пожал плечами. - Дело, конечно, твое. Может, хотя бы посмотришь, где будешь ночевать? – предложил он. - Я полагал, что буду жить в своей квартире, - голосом, в котором только очень чуткий человек заметил бы метнувшееся змеиным хвостом волнение, отозвался Медик, и Бонапарт презрительно фыркнул. - Еще чего. Слышал я про твою квартиру – говорят, на кротовью нору похожа по освещению и размерам. Здесь рядом есть общежитие – даже оно получше будет. Давай, пойдем, - он махнул рукой, на запястье которой Оноре только сейчас заметил множество переплетенных между собой фенечек – и кожаных, и сплетенных из нитей. Машинально покосился на свое запястье – худое, с заметно выпирающей косточкой, и едва не задохнулся, когда Наполеон нагло руку перехватил и потянул парня за собой. Бальзаку захотелось вырваться, но он осознал, что боится пошевелиться, и покорно позволил вытащить себя из кабинета и даже протащить немного по коридору, и лишь тогда смог высвободить запястье из цепких пальцев, тут же натягивая рукав толстовки до середины ладони. Наполеон смерил его внимательным и насмешливым взглядом, но ничего не сказал и пихнул руки в карманы. - Я сегодня виделся с Крошкой Томми. Он просил за тобой присмотреть, - сообщил он, видно, решив, что Бальзаку следует об этом знать. Тот коротко кивнул, осознавая, что столько резкое изменение отношения всего лишь за день вызвано именно этим. Немного расслабился – он всегда расслаблялся, находя человеческим чувствам логическое объяснение, потому что ничем не объяснимые чувства пугали его, и он понятия не имел, как на них реагировать. - Я благодарен ему за заботу, но не стоит заставлять себя, - наконец, довольно сухо ответил он, и обернувшийся Наполеон вскинул бровь. - А кто сказал, что я себя заставляю? Я тебе действительно не рад, но кто сказал, что ты мне не нравишься? Бальзак открыл рот. Закрыл. Моргнул. Наполеон прыснул – смотрелось это невероятно забавно, и это только со стороны: пожалуй, умел бы юноша читать мысли, он смеялся бы в голос, ощущая абсолютное смятение и непонимание. В голове парня металось множество ответов, и ни один из них не был подходящим. Желание замереть на месте, а затем попросту скрыться с глаз Короля, да как можно поскорее, стало просто невероятным. - Я думаю, мне стоит жить у себя, – наконец, с титаническим трудом выдавил парень, очень надеясь, что Бонапарт не заметил осипшего голоса. - О, да без проблем, - согласился тот сразу же, и уже по этой легкости Бальзак понял, что к себе домой он сегодня не попадет. – Тогда, я тебя подвезу. «Нет» не принимается - в конце концов, ты же мой гость, - он вновь продемонстрировал свою коронную усмешку. – Или, может, согласишься переночевать в общежитии? Бальзак кинул на него долгий непроницаемый взгляд – и один Бог ведал, что за ним кроется. Но Наполеон выдержал его спокойно, ничуть не изменившись в лице. Он все же добился своего: поколебавшись лишь несколько секунд, Оноре сообщил, что никуда не ехать сегодня действительно разумно, а глава Королей заверил его, что беспокоить его никто не будет, и заодно предоставил полную свободу действий. Расстались они уже у дверей общежития: Бальзаку объяснили, куда идти, довольно добродушно пожелали спокойной ночи и оставили одного. Вернувшись в свой кабинет, Наполеон присел на край стола. Он действительно говорил сегодня с Томми, и услышал от него фразу, которую просто не мог пропустить мимо ушей – фразу о том, что через «стену» между Оноре и внешним миром никто еще не пробился. Сказано это было таким тоном, словно парню бросался вызов – и за этот вызов Бонапарт ухватился со страшной силой. О, уж он-то умел по кирпичикам разламывать такие стены… а судя по реакции Бальзака, растормошить его было не так уж и сложно. Со смешком парень взял в руки первый попавшийся лист бумаги, бегло просмотрел его глазами и устроился на столе поудобней: ему тоже предстояло работать с документами.* * *
С каждым днем, проведенным с Королями, Оноре понимал, что он находится среди невероятно странных людей. Он, конечно, и до этого слышал, что Короли странные и «какие-то не как люди», - последнее определение давалось со слов Томми, - но до этого он никогда не думал, что это правда. Ему казалось, что это такой ж стереотип, как и то, что все Медики – социопаты, а Смертники – эгоисты, однако… все больше и больше он понимал, что Короли действительно странные. И самым странным, разумеется, был Наполеон. Большую часть времени Оноре проводил вдали от него, в кабинете, уже не просто читая, а разбираясь с документами. Делать это он начал после того, как ранним утром обнаружил парня спящим прямо на полу, привалившись спиной к столу – во сне он выглядел неожиданно хмурым и усталым, - и заодно придавив собой пару папок. После этого из кабинета Наполеон был изгнан – он даже проснуться толком не успел, и несколько минут стоял перед дверью, пытаясь понять, что произошло. - Думаю, с бумагами я работаю лучше вас, - сообщили ему из-за двери, и парень лишь сонно улыбнулся и махнул рукой. - Да сколько угодно там торчи. Однако, он все же навещал Оноре - на второй день заметил, что парень совершенно не выходит из кабинета, и заносил ему что-нибудь перекусить. - Не забывай! – наказывал он Бальзаку, глядящему на него с непониманием, и опять исчезал за дверью, постоянно чем-то занятый. До Оноре часто доносился его голос – громкий, с речью, полной несдержанных выражений, голос вспыльчивого подростка, а не уравновешенного относительно взрослого человека, каким он, как выяснилось, мог казаться. Потихоньку Бальзак стал выходить из кабинета и осматриваться. Завод был большим, давно остановившим свою деятельность, весь насквозь пропитавшимся пылью и грязью, но парню он нравился. Он разминал ноги, прохаживаясь по цехам, в которые сквозь пыльные окошки проникали тусклые лучи света, рассматривал танцующую в этих лучах пыль и курил: чуть меньше, чем раньше, справившись со своими нервами, но все же достаточно, чтобы Наполеон при каждой встрече с ним брезгливо морщился. Нельзя было сказать, что между ними установились дружеские отношения – оба часто весьма раздражали друг друга. Наполеон – своей упертостью и желанием заполучить все и сразу, Бальзак – безжизненным взглядом, вредными привычками и социофобией, но все же они хоть как-то контактировали. Иногда даже говорили на отвлеченные темы, и рука Оноре в такие моменты, на удивление, не тянулась привычно за сигаретами. Иногда парень задумывался: быть может, Жан далеко не случайно отправил его сюда? Может, он надеялся на то, что они сдружатся… хотя бы немного, настолько, насколько возможна дружба между настолько разными людьми? Парень начал замечать за собой изредка появляющуюся на губах усмешку, когда Бонапарт говорил что-то особенно забавное или попросту глупое, и его это, признаться, пугало – лицо мгновенно становилось каменным, и это вызывало приступ смеха уже у Наполеона. А Оноре, в свою очередь, гасил частые вспышки гнева у молодого Короля – это было не так уж и сложно, стоило лишь переключить его внимание на что-то другое. Жан, один раз навестивший их по каким-то своим делам, вспомнил, как опытные мастера закаляют сталь: опускают раскаленное добела железа в ледяную воду, и та с шипением остужает его, нагреваясь сама. Впрочем, озвучивать свои мысли он не стал – лишь коротко переговорил с Наполеоном о делах группировок, и уехал, сопровождаемый своим неизменным правой рукой. Впрочем, не все было так гладко – дела у Королей ладились плохо. Они слишком долго были не у дел, и области их влияния поделили между собой остальные группировки – не только три «столпа криминального общества», но и более мелкие, которые совершенно не желали расставаться с прибылью добровольно. Именно поэтому иногда Бонапарта невозможно было застать на месте – он постоянно ездил куда-то, договаривался о встречах, приводил людей на завод, и Оноре даже думать не желал, какими конкретно способами он уговаривает своих врагов быть друзьями. Надо было лишь признать, что получалось у него это неплохо: даже Бальзак признавал, что парень, если желал, мог становиться весьма обаятельным. И только по одной причине они бесконечно спорили: Крестоносцы. Крестоносцы всегда были худшими врагами Королей, а их глава, Александр Дюма, возненавидел Королей еще когда они управлялись крепкой рукой отца Наполеона, и до сих пор любовью к ним не проникся – равно как и сам Бонапарт, уверенный, что Дюма хоть косвенно, но виновен в смерти его отца. Оноре настаивал, что стоит заручиться их поддержкой, Наполеон же, наоборот, был категорически против – он готов был едва ли не объявлять войну, о чем и заявлял Бальзаку со всей своей несдержанностью. Спор этот поднимался не однажды и не дважды, но все никак не заканчивался. - Мне казалось, что ты хотел возродить свою группировку? – вот и сейчас оба парня находились в кабинете Наполеона, куда более ухоженном, чем раньше, но все же сохранявшем в себе шальной дух раздолбайства. Бонапарт, привычно сидящий на столе и поджимающий гневно губы, барабанил пальцами по столешнице, а Оноре стоял перед ним, холодно скрестив руки на груди и даже не сутулясь, наоборот, глядя сверху вниз на Короля таким взглядом, каким учители обычно смиряют расшумевшихся учеников. - Я сделаю это и без их помощи! - Я с удовольствием посмотрел бы на это, если помнить о том, сколько твой отец задолжал им. И не прожигай меня взглядом, Наполеон. Ты должен понимать, что едва ли ты расплатишься с ними. - Жан мне поможет! Черт, все, я уже сотню раз тебе говорил: я не стану идти с Дюма на переговоры, я вообще не желаю с ним связываться, я!.. – он осекся, прерванный тихим вздохом Оноре. – Ну и чего ты? – хмуро поинтересовался он. - Ты ведешь себя, как ребенок. - Я НЕ веду себя, как ребенок! – моментально вспыхнул Наполеон. Это была его больная тема: он и так знал, что слишком молод для того, чтобы лезть в дела группировок и еще и пытаться чем-то заправлять, и когда кто-то, пусть даже Бальзак, говорил ему об этом, он взрывался. - К моему прискорбию, именно это ты и дел… - парень не успел договорить – его толкнули, вынуждая сделать шаг назад, а затем еще и еще, прижимая к стене. Наполеон, невысокий, покрасневший, взъерошенный, наседал на него, похожий больше на разозленного воробья. Он уперся Оноре рукой в грудь, не давая ему отступить, раскрыл рот, словно желая выкрикнуть что-то, но не проронил ни слова. Отступил, встречаясь взглядом с парнем – тот чуть хмурился и сжимал губы, то ли нервный, то ли просто недовольный несдержанностью Бонапарта. - Тьфу, - он махнул рукой, а затем коротко, но очень красочно выругался и процедил сквозь зубы: - Мне надо кое над чем подумать, - и, не прощаясь, вышел из кабинета. «Я переборщил?» - Бальзак проводил его взглядом, но следом не пошел – если честно, сначала он просто оцепенел, а выбегать за парнем было как-то… в общем, это было не тем, чем Оноре занимался на досуге. Он тоже выругался – правда, мысленно; ругался на себя – знал, что Король не переносит слов про свой возраст, но Наполеон слишком уж шел на поводу у своих эгоистичных желаний, и нужно было как-то его остудить. Парень провел по волосам ладонью, нащупывая сигарету, но ее там не было. Значит, кончились – если не оказалось за ухом, в карманах тем более не окажется. Он разочарованно и, кажется, даже расстроенно выдохнул, пообещав себе, что завтра поговорит с Наполеоном. Или, может, даже сегодня – если тот отыщется. Этого не произошло. Остаток дня Бальзак провел в кабинете, мало чем занимаясь, на самом деле – от работы он постоянно отвлекался, чувствуя неприятную, мрачную, гнетущую вину. Он успел уже узнать Наполеона поближе, и был уверен, что если ему взбредет в голову – он может и к Крестоносцам в порыве эмоций махнуть, а вот выйти от них живым… в этом парень сомневался. Он корил себя до конца дня – в конце концов, пусть Наполеон и вспыльчив, как ребенок, но сам-то Оноре умеет себя контролировать, так зачем было ему переступать черту, надеясь спровоцировать на поступок? Он же знал, что никогда, черт возьми, никогда не умел вовремя остановиться… Ложился спать парень со скребущимися на сердце кошками. Ему не спалось: он и так страдал легкой бессонницей, а сейчас еще и волновался. Волновался за Бонапарта и за то, что вообще волновался – и это волнение замыкалось в бесконечный круг. Он заснул только под утро. Было совсем поздно, около четырех часов, кажется. За окном пока не светлело, но ночь определенно уступала свои права предрассветным сумеркам. Сон его, однако, продлился недолго. Не прошло и получаса, как в дверь к нему кто-то поскребся. - Иди отсюда, - пробормотал Оноре сквозь сон. Ему грезилась его старая кошка, которая очень любила так скрестись. Звук, однако, никуда не пропал, но совершить над собой усилие и открыть глаза парень попросту не мог – сознание пыталось состыковать сон и реальность, и перед его глазами плыл плотный туман, рисующий неясные образы. Наконец, дверь скрипнула. Кажется, приоткрылась - Бальзак лишь закутался в одеяло плотнее. Ему почудилась, что та самая кошка из сна подошла к нему, запрыгнула на кровать – та чуть прогнулась от веса, слишком, пожалуй, для кошки большого. В следующую секунду его щеки коснулось что-то горячее и немного влажное, но буквально через мгновение это ощущение исчезло. И все же, сознанию Бальзака это не понравилось: парень приоткрыл глаза, привыкая к темноте и пытаясь понять, что происходит. А когда понял, смог лишь выдохнуть от испуга и неожиданности одновременно. На него смотрели широко раскрытые ореховые глаза, влажно поблескивающие от света фонаря, проникавшего через окно – Наполеон нависал над ним, сидя на краю кровати и одной ладонью упираясь в постель рядом с его плечом. От него пахло алкоголем – впрочем, не так уж сильно, чтобы объяснить этот неожиданный визит. - Что ты… - начал было Оноре, но его перебили: - Ты действительно считаешь меня ребенком? - Вот теперь – да, - сиплым шепотом сказал он, не удержавшись, но никакой вспышки гнева за этим не последовало. Только короткое «Ммм, вот как» - и больше ничего. Наполеон молчал, задумчиво покусывая нижнюю губу, Бальзак тоже не проронил больше ни слова, ощущая, что сердце у него колотится, а пальцы холодеют от привычной паники. Он не понимал, что происходит, и не мог предсказать следующее действие Наполеона – и это действительно пугало. – Что ты… - вновь попробовал он, но теперь был перебит не словами: к его губам неожиданно прижались, коротко и жадно целуя. Оноре застыл. «Ну, он всего лишь целует меня», - промелькнула в голове одинокая мысль, но в следующую секунду его затопила такая лавина эмоций, что эта мысль показалась издевательской насмешкой. Он впился пальцами в плечи Короля, отталкивая его от себя и машинально подтягивая одеяло почти до носа, чувствуя себя испуганной девочкой. «И кто из нас ребенок?!» Бонапарт выпрямился, непонятно улыбаясь куда-то в пространство, а затем наклонился, коротко коснулся губами лба Оноре и горячо прошептал: - Я тебе докажу! – он порывисто поднялся, чуть пошатнулся, но дошел до двери и вышел в коридор. С тихим щелчком закрылась дверь, послышались тихие шаги, но даже когда они затихли, Бальзак не изменил позу – лишь тихонько-тихонько выдохнул и натянул одеяло еще выше. В эту ночь он так и не уснул.* * *
На следующее утро Оноре, не обнаруживший Бонапарта ни в кабинете, ни в его комнате, ни вообще где-либо на заводе, нашел в себе силы перехватить какого-то Короля, тащащего огромные коробки неизвестно с чем, и разузнать, где их новоиспеченный главарь. Бальзаку отвечали с неохотой: впечатление о нем сложилось далеко не самое хорошее – как о нелюдимом, мрачном и хладнокровном человеке; впрочем, это было парню лишь на руку – к нему никто не лез, и отвечали быстро, коротко и по делу. Правда, как выяснилось, и отвечать-то нечего – никто ничего толком не знал. У Бальзака была лишь одна мысль насчет того, куда мог деться сначала делающий, а потом думающий глава Королей, но это было настолько безрассудным, что… что было как раз в его стиле. Но поделать парень с этим ничего не мог - разве только связаться с Жаном и сообщить ему о ситуации. Крошка Томми, как раз приехавший на завод – он считал своим моральным долгом хоть иногда навещать товарища-Медика, – услышав об этом, вскинул бровь. - Ты уверен, что он у Крестоносцев? - Абсолютно, - отозвался Оноре тихим безжизненным голосом, глядя не в глаза собеседнику, а на его макушку. - Он тебе сказал, что ли? – склонил голову Томми, полный любопытства, и парень с почти незаметной задержкой кивнул. «Я докажу тебе!» - что это еще могло означать, кроме обещания совершить дикий необдуманный поступок? – Ну, не волнуйся. Разберемся! Томми ускакал – он, бывало, часто передвигался вприпрыжку, - а Оноре вернулся в кабинет и некоторое время честно просидел над бумагами: ровно до того момента, как осознал, что не может ни на чем сосредоточиться. Он уперся лбом в столешницу, а затем и закрыл голову руками, будто желая спрятаться от самого себя, и несдержанно прикусил губу. Его грызло чувство вины, а вместе с воспоминаниями о ночи поднималась паника. Он совершенно не умел выражать эмоции открыто – да ему и не хотелось до этого. Но сейчас… парень поднялся, начал ходить из стороны в сторону, гнул пальцы – он чувствовал, что если просто продолжить сидеть, то не выдержит. Лицо то заливалось краской, то бледнело до цвета бумаги – и не нужно было быть прорицателем, чтобы понять, о чем он думал в такие моменты. До этого он никогда не понимал, что значит «не находить себе покоя». Из рук все валилось – очень скоро Оноре оставил свои редкие попытки вновь сесть за бумаги и вышел в цеха, но и прогулка ему не помогла. Он даже не покурил толком: две сигареты были уронены на пол и растоптаны, спички ломались в пальцах и упорно не хотели загораться, а вкус у сигарет словно успел поменяться, и оседал на языке отвратительной горечью. Его это злило. Еще злила своя беспомощность и лезущие в голову мысли, и через несколько часов Оноре был уверен, что едва Бонапарт перешагнет через порог завода, он его попросту придушит собственными руками – и за вчерашний поцелуй, и за волнение, и за это «доказательство», и еще очень за многое – за то, что заставил его чувствовать. К вечеру злость не прошла – наоборот, Оноре был в таком взвинченном состоянии, в каком не был, кажется, никогда. Но теперь он был абсолютно уверен, что никуда не выйдет из кабинета не только сегодня, но и вообще никогда – лишь бы не попасться на глаза Наполеону. Нет уж, не дождется… Бонапарт появился вечером в сопровождении Крошки Томми. Их смех был слышен еще издали – и едва Бальзак услышал его, как все, что он испытал за день, взметнулось в нем с новой силой, вынуждая сжать зубы. - Ну, ладно, я оставлю вас, - послышался голос Тома за дверью. Они кратко попрощались; послышались шаги, и лишь когда они удалились, дверь приоткрылась. Бальзак неожиданно осознал, что стоит неестественно прямо, кусая нижнюю губу почти до крови. Зубы упорно не разжимались, он словно мгновенно потерял на собой контроль, сохраняемый до этого в любой ситуации. - Привет, - Наполеон улыбался уголком губ, его глаза сверкали, а на щеке появилась небольшая, едва заметная ссадина. – Я все же навестил Крестоносцев, - тут Оноре выдохнул сквозь зубы, чувствуя себя натянутой струной, которая сейчас лопнет. – И мы даже нашли кое-какой компромисс, - тот словно совершенно не замечал, что творится с Медиком, хотя улыбка его становилась все шире и шире. – Том говорит, ты волновался? – он сделал шаг вперед, и это словно послужило сигналом. Быть может, если бы кто-нибудь прислушался в этот момент, он услышал бы тонкий звук лопнувшей струны. - И это ты называешь взрослым поступком?! – его пальцы впились в плечо Наполеона, и он поднял голову, без смущения глядя в почерневшие глаза Оноре. – Пойти к своим врагам, даже не обдумав все толком?! Если ты вообще знаешь, что значит «обдумать»! - Зато ты знаешь, - парень улыбался, и Бальзак резко оттолкнул его от себя, вновь кусая губу и делая шаг в сторону. Его начинало трясти, как от лихорадки. Бонапарт не потерял самообладания. Наоборот, он улыбался еще задорнее, чем раньше, еще… счастливее. - Подойди ко мне, - попросил он не терпящим возражения тоном, но когда Оноре сделал еще шаг назад, приблизился сам – схватил его за ворот футболки, заставляя нагнуться, и поцеловал. Не так коротко, как ночью – жарко, не давая отстраниться, изучая чужой рот с правом абсолютного собственника, проводя языком по припухшей от укусов нижней губе. Он не закрывал глаз – Бальзак же тем более, глядя на него почти что с ужасом. Он все же смог высвободиться, едва ли не бегом огибая стол и отворачиваясь. Закрыл лицо, залитое краской, руками. Он и правда чувствовал себя ребенком, не знающим, как на такое реагировать. За все его двадцать два года его не то, что не целовали – ему вообще не проявляли никаких знаков внимания, а тут… это было слишком неожиданно. - Оноре, - окликнули сзади, но он не повернулся. – Брось ты. Я же не отстану. Неужели я тебе ни капельки не нравлюсь? - Это не имеет значения, - он очень надеялся, что голос не дрожит. – Если ты хочешь уйти от темы, то… - Если бы я хотел уйти от темы, я бы и не начинал ее, - отозвался Наполеон. – Давай, поворачивайся, в самом деле. Оноре обернулся через плечо и замер, глядя на протянутую ему руку. Настолько открытый жест, что он сначала даже не понял, что он обозначает. Затем кинул взгляд на свою руку. Пальцы дрожали. - Я хочу, чтобы ты был моим, - Бонапарт улыбался, чуть склонив голову. Он и правда походил на воробья. Рыжего воробья. Рыжего воробья, охотящегося за кошками. - …Это просто глупо, - выдохнул Бальзак, справившись с собой. - Ни черта. Парень не ответил – он остановившимся взглядом смотрел куда-то вбок; он не шевелился, словно закованный в лед, и довольно скоро Наполеону это надоело – он шагнул вперед, хватая парня за руку и тяня за собой – прочь из кабинета, по коридорам, не обращая внимания на взгляды, провожающие их. Бальзак тоже их не замечал – просто потому, что все его ощущения сконцентрировались на горячей ладони Бонапарта. Как оказались, вели его в общагу. В застывшем сознании шевельнулась мысль о том, что все кончится очень плохо, но у парня не было сил, чтобы вырвать руку, и он тащился за Наполеоном, словно вообще не понимал, что происходит. Его потащили не в комнату – далеко не сразу Бальзак сообразил, что Наполеон тоже живет где-то тут. До этого он никогда не был в его комнате, но когда его буквально затащили туда, оказалось, что она почти такая же, как и у самого Бальзака. Возможности рассмотреть обстановку не было – лишь поняв, куда его привели, парень вырвал руку и прижался спиной к двери, словно готовый выбежать в коридор в любое мгновение. Бонапарт обернулся к нему, вскидывая бровь. - Никогда бы не подумал, что ты такой паникер, - усмехнулся он и тут же добавил: - Мне это нравится. Ничего страшного: уж я-то постараюсь, чтобы ты перестал превращаться в манекен в любой неподконтрольной тебе ситуации, - он улыбался, а вот Оноре было совсем не до смеха – он чувствовал, как у него подгибаются ноги. - Мне кажется, что… - О, боже, Бальзак! – парень всплеснул руками, подходя ближе. – Я лишь хочу поговорить с тобой там, где нас не услышат, вот и все. - Не думаю, что в кабинете нас кто-нибудь услышал бы, и… - он упорно не поднимал взгляда, изучая пол. Говорить было сложно: голос слушался, зато не слушался разум. – И то, что ты мне сказал – это… - По-детски? Да и наплевать! – неожиданно заявил парень. – Ты знаешь, что я добиваюсь того, чего хочу. - Ты слишком торопишь события. К тому же, вчера ты был пьян, и… Наполеон неожиданно шагнул к нему, стараясь заглянуть в глаза. - Оноре, посмотри на меня. Оноре, - позвал он чуть изменившимся голосом, и когда на него неохотно перевели взгляд, продолжил: - Сейчас я не пьян. И я бы сделал вид, что ничего не было, если бы знал, что ты точно останешься тут навсегда, но ты Медик, и Жан в любой момент может тебя у меня забрать! И давай, скажи еще, что после этого мы бы виделись! А я не желаю отпускать тебя! И не отпущу, и точка! Бальзак смотрел на него, не отрывая взгляда. Он молчал, но дыхание его потяжелело. - Я хочу, чтобы ты был моим, - повторил Наполеон, поменявшись в лице. Оноре видел – он не отступится. Даже если сейчас он просто развернется и уйдет, если даже пошлет его, если ответит «нет» - Наполеон не отступится. - Зачем я тебе? - спросил он тихо. - И еще меня ты зовешь глупым? – парень усмехнулся и, не говоря больше ни слова, просто поцеловал его – и это было куда красноречивей любых слов. Не менее красноречив был и неуверенный ответ – Оноре, словно смиряясь с судьбой, приоткрыл рот, чуть наклоняясь и укладывая руку на плечо парня – тот торжествующе ухмыльнулся и перехватил его руку. Отстранился – исключительно для того, чтобы усадить на кровать. – Каланча, - заметил он весело, так, что даже Бальзаку сложно было обидеться – впрочем, он и не услышал того, что ему сказали, занятый больше тем, что следил за ладонью Наполеона, скользящей по его ноге. - Мне казалось, мы просто говорим, - он облизнул губы и тут же вздрогнул – видно, соблазненный этим коротким облизыванием, Наполеон буквально впился в чужие губы, слабо прикусил нижнюю и отстранился, но лишь на мгновение – чтобы толчком опрокинуть парня на кровать и вновь вернуться к его губам. - Скажи, что не хочешь этого, и я прекращу, - выдохнул он после поцелуя. - Я не хочу этого! – моментально выпалил Оноре, пытающийся справиться со своим дрожащим голосом. - Врешь и не краснеешь, - Наполеон ухмыльнулся, обрывая всю надежду парня на прекращение. - Я… я действительно… - горячая рука парня пробралась под футболку Медика, вызывая безумное желание прогнуться, избавиться от этого прикосновения – не потому, что оно было противно… скорее, наоборот. – Хватит… - он чувствовал, что краснеет, как последний идиот, а еще – что тело самовольно отзывается на прикосновения и совсем не слушается. – Прошу тебя, остановись… - это вырвалось уже совсем тихим, жалобным голосом, и Наполеон навис над ним, заглядывая в глаза. Улыбнулся. - А вдруг правда остановлюсь? – спросил он, задирая футболку Оноре почти до груди, скользя по его животу рукой, просто дразня. Парень судорожно выдохнул, но ничего не ответил – просто не знал, что говорить. А еще – он внезапно очень остро осознал, что никуда не сбежит. Не потому, что его не отпустят - потому, что где-то глубоко внутри не хочет сбегать. - …Я буду очень этому рад, - сделав над собой невероятное усилие, все же процедил он, но, разумеется, Наполеон и не подумал останавливаться – он окончательно стащил с парня футболку, и теперь ногтями вычерчивал на его груди узоры. - Переляг нормально, - наконец, посоветовал он, и Оноре, молча слушаясь, забрался на кровать с ногами, но не лег, а сел, худыми длинными руками упираясь в колени. Он кусал губу, чувствуя на себе чужой изучающий взгляд, и понимал, что у него горят уши. Своего тела парень стыдился – он никогда не считал себя хоть сколько-нибудь привлекательным, очень даже наоборот: слишком худые руки и ноги, торчащие ребра, угловатость в фигуре, словно он так и не вырос из шестнадцатилетнего возраста – Наполеон обладал куда более слаженным телосложением, и это смущало еще больше. - Расслабься, - горячие руки скользнули по его плечам, переходя на руки, и Наполеон подтолкнул его, вынуждая лечь. Сам, ничуть не смущаясь, уселся ему на бедра и стащил с себя футболку, словно нарочно делая это как можно медленнее. - Я не буду на тебя смотреть, - хриплым шепотом выдохнул Оноре, вопреки своим словам не отрывая от парня взгляда. Тот, заметив это, хмыкнул. - Еще как будешь, - он навис над ним, но не поцеловал в губы – вместо этого сразу коснулся шеи, медленно перешел на плечи, грудь – от этих касаний Бальзаку хотелось спрятаться, закрыться, а быть может и правда сбежать – эмоции накатывали на него волнами, совершенно неприятными, бросающими то в жар, то в холод. Он совершенно не знал, что делать – только и вцеплялся в волосы Бонапарта дрожащими пальцами, и кусал губу, крепко жмурясь. В голове промелькнула мысль о том, что он худший любовник на свете, и от нее бросило в жар стыда. - Н-нап… - он задохнулся, когда руки парня спустились к штанам, расстегивая ремень и ладонью проникая под ткань. – Ст-ст-стой… я… ты… и… - Я слушаю, - шепнул тот, стягивая с Оноре штаны и перемещаясь ниже, садясь у его ног, заставляя согнуть их в коленях. От того, в какой позе он оказался, у Бальзака закружилась голова, он вцепился пальцами одной руки в одеяло, второй закрывая лицо, пряча его в сгибе локтя. – Просто расслабься. «Просто»! Если бы Бальзак мог, он бы саркастично рассмеялся – «просто»! Да кто бы знал, как же это, черт возьми, НЕ просто!.. Но все мысли вылетели у него из головы – Наполеон больше не изучал его: он действовал. Нагло, бесцеремонно, не слушая тихие, скулящие протесты, которые со временем перешли просто в поскуливания, а затем и в тихие, сдавленные стоны - он целовал его, гладил, оставлял на коже красные отметки, заставлял прогибаться, легко находя самые чувствительные места, словно играя. Его руки и губы сводили Оноре с ума – он старался и прогнуться навстречу им и, одновременно, избежать прикосновения, он больше не закрывал лицо, перехватывал руки Наполеона, словно стараясь убрать их от себя, но вновь отпускал, царапал его плечи, когда губы находили очередное чувствительное местечко и надолго задерживались на нем; он был и груб, и нежен одновременно – словно знал, что подействует на Бальзака лучше в нужный момент, и беззастенчиво пользовался своим знанием. А еще – неопытностью парня, его смущением, заставляя широко разводить ноги, касаться себя, подчиняясь властному, хриплому, возбужденному голосу, иногда пытаться перечить, но тут же задыхаясь от горячего поцелуя и исполняя просьбу-приказ. Он весь раскраснелся, совершенно забыл о том, что еще несколько десятков минут назад смущало его – потихоньку его руки начали неуверенно изучать Наполеона, позволявшего Оноре делать все, что ему вздумается, улыбаясь и отзываясь на его короткие, неуверенные прикосновения и даря свои, горячие, ставшие немного торопливыми, несдержанными. Он позволил Бальзаку перевернуться, нависнуть сверху, но еще до того, как тот сообразил, что стоит делать, уложил руки ему на ягодицы, пальцами скользя между ними и заставляя парня выдохнуть и прижаться лбом к его груди. - М-м… - его пальцы комкали сбившуюся простыню – теперь и от страха тоже, но одна ладонь Наполеона скользнула к его паху, и все мысли спешно покинули голову Оноре окончательно – он мог только прогибаться, желая сделать прикосновение еще плотнее. Тихо зашипел, когда в него проникли пальцы, зажмурился, но его отвлекли – Наполеон целовал его, желая лишить ощущения боли, он даже шептал что-то – хрипло, тихо, но Бальзак не разбирал слов, ощущал лишь тон голоса, успокаивающий его, из-за которого он готов был доверчиво льнуть к груди парня и дальше, но когда в него толкнулись – он резко выпрямился на руках, ладонями упираясь парню в плечи, зажмурился, мотая головой и часто-часто дыша сквозь зубы, и сам не дал ему сделать все медленно – подался бедрами вниз, насаживаясь и сам же начиная медленно двигаться, часто вдыхая воздух короткими глотками. Наполеон, не ожидавший такого, смотрел на него широко раскрытыми глазами, а затем внезапно улыбнулся и сел, прижимая вскрикнувшего парня к себе и закрывая его рот поцелуем. - Оноре… ты… мой, - выдохнул он, и в ответ ему часто закивали, застонали, прогибаясь в его руках и продолжая двигаться, и с каждой секундой эти движения становились все несдержаннее, резче, глубже – Бальзак стонал, кусая губы и откидываясь на его руки, дрожал, задыхаясь от слишком непривычных для него чувств, а Наполеон продолжал ласкать его, оглаживать худые бока и бедра, горячо, не давая отстраниться даже слегка, смеющимся голосом на ухо шептал какую-то пошлую ерунду – и, черт, так прижимал к себе, с такой горячностью отзывался на все, что Бальзак просто растворялся в его руках. Его стоны становились все более короткими, рваными, чистыми – он уже не мог сдерживать себя, он даже не понимал, как мог делать это раньше – ему просто было хорошо, слишком хорошо, еще лучше, чем «слишком»... И его все не отпускали и не отпускали – и это было самым восхитительным, что он испытывал за всю свою жизнь.* * *
Проснувшись на утро в чужой постели, притиснутый к другому телу настолько близко, что ощущал каждое едва заметное движение, Бальзак первые мгновения ни о чем не думал, а потом его лицо залилось краской. «Черт. Черт. Черт, черт, черт». Он попытался осторожно выбраться из объятий Наполеона, но у него ничего не получилось – Король только сильнее прижал его к себе, пробормотал что-то сквозь сон и замолк. Не желая будить его, поскольку грозило это большими неприятностями, несколько минут Оноре провел неподвижно, а затем предпринял вторую попытку. В этот раз он был еще осторожнее, чем раньше, но, видно, недостаточно: Бонапарт приоткрыл глаза, прижал парня к постели и навис над ним, недовольно глядя в темные глаза. - Ну и чего тебе неймется? – сонно поинтересовался он. Видимо, с пробуждениями у него всегда было плохо – он даже взгляд толком сфокусировать не мог. - Для начала, мне было бы неплохо сходить в душ, - заметил Бальзак спокойно, надеясь, что по его глазам не читается продолжение фразы: «И свалить отсюда поскорее». И правда – сбежать хотелось невыносимо, чтобы не дай Бог Наполеон вновь не начал делать что-то, выбивающее из колеи… а это он умел лучше всего. Видно, догадавшись об этом, Бонапарт фыркнул, зевнул и отпустил парня, переворачиваясь на бок и вновь укрываясь одеялом. - Ну, собирайся. Сегодня нам надо будет навестить Жана, поговорить… - О чем ты хочешь говорить с ним? – выбравшийся из-под одеяла парень поежился, поднял с пола свои штаны и начал натягивать их, то и дело замирая от неприятной тянущей боли. - Мне казалось, что это очевидно, - Наполеон тоже поднялся, заматываясь в одеяло, которое постоянно норовило соскользнуть с его плеч. Сделал попытку потянуться, но у него, разумеется, ничего вышло – вытянуть руки он не мог из-за одеяла, приходилось просто выгибаться. – О тебе, разумеется. Ответом ему была тишина. Парень обернулся через плечо, глядя на замершего Бальзака. - …Обо мне? - Я же сказал: я хочу, чтобы ты был моим, - он ухмыльнулся. – И теперь, когда ты согласился, думаешь, я отпущу тебя обратно к Медикам? Нет уж… Добро пожаловать к Королям, господин мой новый помощник. Никуда ты от меня не денешься, - он сделал пару шагов вперед, коротко ткнулся губами в щеку Оноре и отошел. – Ну, иди в свою ванную, а я пойду, что ли, найду еды какой-нибудь, - он вышел из комнаты, как был, в одеяле, волочащимся за ним, словно мантия, а Бальзак выглянул в коридор, глядя ему в спину и молча. А затем закрыл дверь и уперся в нее лбом. Ему впервые захотелось улыбаться настолько, что он просто не сдержался. - Король, тоже мне…