Anchor

Ему двенадцать, его зовут Зейн, он поднимается на крыльцо большого жёлтого дома с белым забором вокруг и морем позади. Чемодан застревает на каждой ступеньке. Это его первое лето в большом жёлтом доме у моря, ему немного страшно, хоть он и знает, что миссис Пейн очень добрая. Она постоянно ерошит ему волосы, как когда-то папа, только нежнее. Это ещё и первое лето Зейна с Лиамом. Лиаму тоже двенадцать, у него большие карие глаза, короткие кудрявые волосы, круглые щёки и смех, похожий на пузырьки в лимонаде. Он прекрасен, когда спит в соседствующей с диваном Зейна кровати, и он прекрасен, когда шепчет: «Ты скучаешь по дому, Зейни?». Зейн не отвечает, громко всхлипывает, Лиам быстро перебирается к нему и ныряет под одеяло. У них милая небольшая комнатка, там маленькая кровать, диванчик, комод, куда Зейн и Лиам складывают свои вещи, старый ковёр на полу и белоснежные занавески. На стороне Лиама на потолке над кроватью пластиковые звёздочки, которые светятся в темноте. Очень здорово, думает Зейн, когда Лиам перебрасывает через него худую руку и прижимается к его спине. Он уже не так скучает по дому. Это первое лето Зейна в большом жёлтом доме у моря и первое лето, когда он может поплавать. Когда он признался, что не умеет, Рут и Никола долго хихикали и морщили носики — но Лиам не смеялся. Он был спокойным, надёжным Лиамом с пухлыми розовыми губами и успокаивающей улыбкой, которой невозможно не поддаться, он сказал: «Тогда я научу тебя, Зейни». Лиам учит его плавать каждый день до тех пор, пока солнце не скрывается за горизонтом. Зейн не говорит, что с большим удовольствием просто посидел бы на песке (пособирал бы гальку, глядя на опускающееся в воду солнце и окрашенное в розовый и жёлтый море), он заходит в воду и делает то, что говорит Лиам, вытягивает шею, чтобы не опускать голову, быстро-быстро перебирает ногами, и, в общем-то, в солёной воде тоже неплохо. Лиам поддерживает его, его руки уверенные, надёжные, осторожные и ласковые на животе Зейна, не дают ему уйти под воду. Им по двенадцать, Зейн учится плавать, и иногда они рисуют на пляже, Зейн показывает Лиаму, как взять краску и провести кисточкой так, чтобы получились тонкие линии и светлые пятна, похожие на морские волны где-то вдалеке. — Вау, Зейн, у тебя это отлично получается, — с нежностью и гордостью говорит Лиам. — Ты учишь меня. — Да, Лиам, — губы Зейна растягиваются в той подкупающе-счастливой улыбке, которую он неумышленно скопировал с Лиама, — я учу тебя. Им по двенадцать, Лиам — лучший друг Зейна, миссис Пейн позволяет им переночевать в палатке на пляже: спальные мешки, слабый запах пота и соли — и похожее на грохот волн о скалистый берег признание Лиама: «Ты мой лучший друг, Зейн». Лето почти кончается, они лежат на траве, считая тонкие волоски подмышками у Зейна, «Лиам, у тебя их вообще нет!», едят мороженое, Лиам откусывает от рожка Зейна, они смеются, их носы соприкасаются, Зейн не знает слов «будоражащий», «поразительный», «ошеломительный», «дурманящий», но именно так он описал бы Лиама. Им по двенадцать, они сидят в лесу, и им не следовало идти сюда без разрешения мамы Лиама, но Лиам сказал, что хочет показать одно особенное место своему лучшему на свете другу Зейну. Деревья здесь толстые и высокие, и немного страшно, потому что совсем страшно не бывает, когда рядом с Зейном Лиам, его грязная рука с обкусанными ногтями лежит на руке Зейна между их худыми ногами. — Разве здесь не круто, Зейни? — Очень-очень круто, — медленно говорит Зейн. — Невероятно, — он улыбается, но не имеет в виду место — он имеет в виду Лиама. Зейну почти двенадцать с половиной, когда последние дни августа врываются в большой жёлтый дом у моря, в котором он теперь может плавать, и он уверен, что его жизнь никогда не будет прежней, хоть он и вернётся домой в Брэдфорд. — Конечно, не будет, — бормочет Лиам ему в шею. — У тебя ведь есть преданный лучший друг, — и он прижимает Зейна спиной к своей слишком широкой для двенадцатилетки груди. Зейн плачет, когда приходит время прощаться с Лиамом. Его слипшиеся стрелочками ресницы щекочут щёку Лиама, когда они обнимаются. — Пока, Зейни. Я буду очень скучать по тебе. — Спасибо тебе. Эм. За то, что научил меня плавать. — — Им по тринадцать, снова лето, Зейн в Вульверхэмптоне, они рисуют на пляже, у Лиама ничего не получается (дело наверняка в том, что Лиам лучший учитель, чем Зейн), и Зейн рассказывает Лиаму о том, как был на пару дней отстранён от школы за драку, когда заступился за свою сестрёнку, которую обижали какие-то мальчишки, о том, как зол был его отец, и признаётся, что ни секунды не жалел об этом. Лиам улыбается. — Ты такой храбрый, Зейн, — но ведь нет: — Ты храбрее, Лиам. Им по тринадцать, но Лиам всё ещё спит с Зейном на диване, у него тоже волосы подмышками, на потолке над его кроватью следы от сорванных в порыве злости звёзд. Зейн никогда не видел Лиама злым. Всегда мягкий, всегда с чуть надутыми пухлыми губами и смеющимися глазами. — — Ему четырнадцать, его зовут Зейн, он втаскивает чемодан на крыльцо уже будто бы своего большого жёлтого дома. Ступеньки скрипят, занавески выглядят застиранными, и он уже не может вытянуть ноги, лёжа на диване. Ему четырнадцать, Лиаму четырнадцать, лето, Лиам — его лучший друг. Они снова ставят палатку на берегу. Длинные руки, волосы на ногах, липкий пот, запах моря, спальные мешки, подушки, Лиам прекрасен, когда спит. Зейн не знает слов «будоражащий», «поразительный», «ошеломительный», «дурманящий», но он знает такие, как «ослепительный», «ангельский», «чудесный», хоть никогда и не признается, что написал Лиаму стихотворение на рождественских каникулах и эти слова были там. — — Зейну пятнадцать, и однажды за обедом на крыльце Лиам говорит ему, что хочет быть авиаинженером, как его отец, когда вырастет. Зейн смотрит на Лиама, Лиам смотрит на Зейна, Зейн чувствует гордость и одновременно зависть, потому что не представляет, что будет делать со своей жизнью. Он просто хочет быть рядом с Лиамом, писать о нём стихи, играть с его волосами и щеками, которые уже совсем не такие круглые, какие были первым летом, и немножко щемит в груди от того, как ему нравится Лиам и этот большой жёлтый дом у моря. То, что особая искристая улыбка Лиама совсем немного принадлежит Зейну, его не пугает. Подумаешь, Зейн нравится Лиаму не совсем так, как Лиам нравится Зейну, и Лиам совершенно не зависим от Зейна — а Зейн не представляет себе жизни без Лиама. Подумаешь. — А ты кем будешь, когда вырастешь? Зейн выдернут из мыслей, чувствует горячую ладонь Лиама на своём голом колене и не может соображать. — Может, моделью? — шутит миссис Пейн, Рут и Никола принимаются хихикать, но почему-то краснеют. — Зейн вырос настоящим красавцем, правда, Лиам, милый? И: «Да, мам». Лиам смотрит на него, всё такой же спокойный и ничуть не смущённый, губы подрагивают от сдерживаемой улыбки, Зейн накалывает маленькую картошину на вилку, слышен рёв пролетающего где-то рядом самолёта, и ему не нужно говорить. — — Ему шестнадцать, его зовут Зейн, он поднимается на крыльцо большого жёлтого дома с белым забором вокруг и морем позади. Чемодан застревает на каждой ступеньке. Это его пятое лето в большом жёлтом доме у моря, ему совсем не страшно, он знает, что это его настоящий дом, неудобный маленький диван, ноги Лиама, переплетённые с его собственными, море, крабы, которых они ловят, толстые высокие деревья, обеды на крыльце, чердак — всё это его дом. Лиам играет с ним в футбол в саду, позволяет рисовать себя, раскинувшись на песке (сам он уже не пытается научиться), парень на холсте даже примерно не так прекрасен, как Лиам, шутит Зейн, хотя это абсолютная правда, но Лиам смеётся, обнимает его в благодарность и вешает портрет на стене в их небольшой комнатке с постоянно пустующей кроватью и следами от когда-то висевших там звёзд на потолке. Однажды вечером Лиам ведёт Зейна на пляж, дальше, чем они обычно ходят, за высокие утёсы. (— Мы с друзьями собираемся у костра, будет весело, клянусь, вот увидишь. У них есть выпивка и всё такое. — Лиам, ты ведь не будешь пить, одна почка, помнишь? — Не нуди, Зейн, мы уже пришли.) У Лиама забавные друзья. Одному из них не больше четырнадцати, пятнадцать с натяжкой, у него копна кудрей, как когда-то была у Лиама, наивная улыбка, ямочки на щеках. Трое других старше, один кажется влюблённым в младшего, второй — рыжий, третий — блондин с гитарой, он играет очень громко, неплохо поёт и говорит тосты с бутылкой вина в руке. Лиам улыбается той своей искристой улыбкой, это не должно ранить Зейна, но ранит; эта улыбка — его. Кто-то суёт ему в руку пиво, Зейн не хочет разговаривать ни с кем здесь, он пьёт. Он смотрит на Лиама через языки огня, когда кто-то, при чьём появлении самый младший кричит «Гримми!», обвивает его талию рукой и прижимает к себе. Лиам читает его, как открытую книгу, и, конечно, он понимает, о чём думает Зейн, даже сейчас, когда он пьян, а струны гитары звенят так громко, что не слышно волн. Лиам встаёт, выдёргивает Зейна из объятий «Гримми» и решительно тащит его за собой прочь от костра. Если трезвый Лиам ласков, то сейчас он совершенно пьян и толкает Зейна к громадному валуну и целует его. Его губы вишнёвые и пухлые, какими Зейн их всегда и представлял, в голове туман, Лиам на вкус как пиво и «Спрайт», это так себе, но Лиам прекрасен, его волосы кудрявые от влаги, его ресницы, щекочущие щёки Зейна, прекрасны, море прекрасно, костёр невдалеке прекрасен. У Зейна мелькает мысль, что он похож на огонь. Зейн — костёр, Лиам — море, и Лиам может сделать с ним всё, что угодно, особенно таким ласково-уютным вечером, может уничтожить его одним вздохом-волной. Лиам хочет показать Зейну аэропорт в миле от дома. Он пьян, но легко запрыгивает в автобус, держа Зейна за руку, и они несутся мимо леса, мимо моря, мимо друзей Лиама, пока водитель не вышвыривает их на очередной остановке, они хохочут, сгибаются пополам от смеха, Лиам говорит, что уже недалеко и отсюда тоже видно самолёты. Они лежат на траве, она мокрая и пахнет мхом, это напоминает Зейну их особенное место в лесу, только без деревьев, с бесконечными полями вокруг и аэропортом на горизонте. Когда самолёт взлетает и расчерчивает розово-жёлтое небо двумя белыми полосами, Лиам рассказывает всё, что знает об устройстве двигателя и конструировании. — Ты будешь потрясающим авиаинженером, Лиам, — бормочет Зейн, невесомо поглаживая руку Лиама. — Даже лучше, чем твой отец. — Ты так расстроен из-за того, что твои родители развелись? — пьяно-прямо спрашивает Лиам. — Считай, сбежал. В смысле, ты же не дома. Лицо Зейна кривится, словно физически больно слышать это, но взгляд Лиама ласковый, надёжный, утешающий, обещает то, что позже Лиам говорит Зейну в шею. («Мы не расстанемся, как они. Я никогда не брошу тебя»). Этого хватает, это лето розово-жёлтое, как закатное небо, Зейн любит Лиама, Лиам любит Зейна, они прекрасны. Портрет Лиама на стене Лиама и Зейн рисует ещё один для себя, они купаются в море, Лиам щекочет Зейна, говорит о самолётах и считает, что мороженое Зейна всегда вкуснее. Вдруг наступает август, отец Зейна приезжает, чтобы забрать его домой. Он выглядит уставшим, не улыбается, и прощальное объятие Лиама — обещание. Мы не расстанемся, как они. — — Затем им по семнадцать, затем им по восемнадцать, затем им по девятнадцать, Лиам берёт от жизни всё, Зейн всего лишь Зейн с его дурацкими рисунками, стихами, выпускным, Лиам летит в Америку, чтобы научиться проектировать самолёты. Зейну девятнадцать, он в Брэдфорде, в крошечной квартире со своими лучшими друзьями (теперь он их так зовёт) Дэнни и Энтом, там пахнет сигаретным дымом и ментолом и ничем похожим на жёлтый, розовый, вишни или соль, ничем похожим на Лиама, там (слава богу) нет никаких деревьев, морей, палаток или аэропортов. Лиам так далеко, он совсем не думает о Зейне, его самолёты теперь ближе и больше, моря шире и глубже. Лиам научил Зейна сдерживать себя, быть спокойным и непоколебимым и всё такое. Но Зейн никогда не понимал слов «будоражащий», «поразительный», «ошеломительный», «дурманящий», ему никогда толком не подходили даже джинсы, и быть счастливым непросто, когда твой якорь в Америке. Зейн думает (он уверен), что всегда будет нуждаться в Лиаме.