Я сожалею

А я вот все понять не могу: что ей было не так? Чем я плох? Я хороший охотник, дом у меня крепкий — сам строил, Лефу вокруг еще бегал, суетился: «Хлеба принести, Гастон?», «Пива принести, Гастон?», «Подать гвозди, Гастон?». Я отмахивался: мужчина должен построить дом самостоятельно. По вечерам, когда я уже не чувствовал под собой ног от усталости, мы пили пиво и смотрели на закат. Не знаю, может, это и по-женски, но мне это правда нравилось: красный, оранжевый, желтый постепенно отгорают, появляется синий, лиловый и, наконец, черный. И так спокойно и светло на душе становится от этого. Я дом с любовью строил. Мечтал, как жену туда приведу. Детишки у нас будут — лучше побольше, пять или шесть: от болезней в семьях всегда половина погибает. Пять мальчуганов и одна девчонка, чтобы братья ее защищали. Жена бы ее шить научила, другой женской премудрости, а я бы мальчиков учил охотиться, строить, защищать себя, чтобы могли, если что, и мать заслонить, и сестру. У нас ведь с ней... с Белль... были бы очень красивые дети, разве нет? Я — высокий, статный, черноволосый, и она — маленькая, нежная, хрупкая... я даже боялся, что она детей не родит, бедра узкие совсем, но всегда хотел только от нее. Только ее. С детства. Сначала я дергал ее за косички (за хвостик, точнее), а с тринадцати лет она стала моей мокрой фантазией. С шестнадцати я уже точно знал, что хочу ее себе в жены. Я бы даже Мориса, этого чокнутого старичка, к нам взял, пусть бы она за ним ухаживала, а я бы их обеспечивал. По-моему, жена вообще не должна работать. Пусть сидит дома, в безопасности. Мужа ждет, ужин готовит, детей нянчит, по дому всякое планирует, а уж как это в жизнь воплотить — я сам придумаю. Мужик должен за все отвечать, а женщина — у него за спиной, а то в жизни ведь всякое бывает, с чем девушка — тем более, такая, как Белль — справиться не сможет. А Белль... она всегда немного странная была. То в латах самодельных бегала, то наоборот так себя вела, будто принцесса с родовым замком. Я уж грешным делом подумывал, не от Мориса ли у нее это. А так... думал — блажь. Помается да пройдет у нее это. Станет моей женой, заживем в мир и лад. Собаку, может, заведем. Уже детям имена придумывал: Мишель, Пьер, Шарль, Олли — Оливер — Рене и Вильям — это в честь моего отца. А девочку я хотел назвать Виолеттой. В честь матери Белль. Добрая была женщина, пирожками меня угощала, когда я ей помогал яблоки собирать из сада. У них был большой такой сад, очень красивый. По осени мальчишек оттуда — и меня в том числе — прогнать было невозможно, обрывали все подчистую. Мадам Виолетта ничуть не сердилась. Только улыбалась ласково и немного вымученно. Она всегда была замученная. На ней одной хозяйство-то держалось. Она и яблоки собирала (потом продавала — этим и жили), и в доме прибиралась, и за дочкой — Белль — следила. За ней, впрочем, слежки нужно было меньше, чем за отцом. Белль-то тихая, а отец — живой ураган! И весь — в своих изобретениях, о доме никогда не думал. После смерти Виолетты хозяйство и вовсе прахом пошло, как только дом не обветшал... яблони скоро загнили, не плодоносят больше. Я до сих пор просыпаюсь иногда — и чувствую на губах этот вкус. Самые сладкие, что я пробовал. Белль-то за ними не ухаживала, чудачка. Она все в книжках. Я, конечно, предлагал помощь, даже пару раз деревенских на это организовывал, но мужики мне потом прямо заявили: ты нас, Гастон, прости, но за дочкой изобретателя мы бегать не станем, чтобы слюни ей подтирать, пусть сама справляется. Она и справлялась. Хуже, чем мать, но справлялась. Да и я помогал. Тайком — она бы от меня помощи не приняла. Не знаю, почему. По-моему, ее книжки избаловали. Начиталась про всяких там принцев, вот они и не оставили мне никаких шансов... а жалко, знаете, очень жалко... Но я не отчаивался. Все пытался поухаживать. Домой проводить, цветы подарить, по дому помочь, еще что-то. Наконец, лопнуло терпение — пришел к ней в лучшем костюме (около десятка экю на него убил: почистить, подлатать...), как есть все сказал. Попытался, конечно, не выглядеть влюбленным олухом. И правильно сделал. Она меня за порог выставила с позором. И Лефу, дундук, не видит, что я явно не с невестой под руку вышел — скомандовал оркестру играть. Представляю, как она надо мной смеялась. Как я на нее злился, а! А все ж таки... любил. Беспокоился, когда она пропала, но не слишком. С Белль сталось бы укатить куда-нибудь в Париж. Я же говорю — чудачка, не удивлюсь, если она о каком-нибудь Людовике мечтала, или другом коронованном идиоте. Все же попытался лес вокруг деревни прошерстить, поискать ее, но ничего не нашел. Потом Морис вернулся. Растрепанный, лица на нем нет, глаза безумные. Что-то про чудовище плел... а я пьяный в стельку. Ну, конечно, насмеялся над ним. А кто бы не насмеялся? Вламывается толстый безумный старикашка, несет явную ахинею... я как протрезвел — сразу же про него опять вспомнил. И подумал, что его в желтый дом нужно. Ну, серьезно, какое чудовище? Совсем умом двинулся, бедолага, даже жалко его. А потом еще подумал... и решил Белль снова поискать. Мало ли, может, ее правда звери загрызли... так хоть похороню. И знать буду, что с ней. А то уже сплю ночами плохо, Лефу — и тот при мне весь какой-то пришибленный, спрашивает то и дело: «Все хорошо, Гастон?». В глаза преданно заглядывает. Мне аж совестно перед ним немного, но сказать, что я по Белль все еще сохну — не могу, стыдно. Ну, что это такое, в самом-то деле? Я — Я! — влюбился в какую-то городскую сумасшедшую! Хоть и красивая. Такая красивая... Когда она вернулась — вместе с Морисом, кстати — она все еще была очень красивая. И даже какая-то более холеная, чем была раньше. Будто не по лесу скиталась, а жила где-нибудь в королевском замке. И я по-прежнему хотел ее к себе в жены. А потом выяснилось, что Морис — не сумасшедший. И неподалеку от нас живет огромное кровожадное чудовище с гигантскими — из пасти вылезают! — клыками. Вся деревня в ужас пришла! И я тоже. Вдруг он озвереет окончательно и нападет на нас? Безопасно ли теперь пускать детей собирать ягоды в лес? А самому охотиться? Что у этого зверя вообще на уме?! Кто-то более трусливый, может быть, собрался бы да уехал. А я собрал мужиков — и на замок, штурмовать. И такая злость меня взяла! Это чудище держало в плену мою, мою Белль, свело ее с ума (она его и защищает! Как там такое называется? Не помню, какой-то там синдром...), угрожает нашей деревне! Я хотел его убить. Это опасный монстр, любому здравому человеку это ясно! ...у меня не получилось. Последнее, что я видел, падая в пропасть — это Белль. Мою Белль. Она вытаскивала чудовище на балкон, обнимала и гладила уродливую морду, а он ей что-то рычал. А я падал. А потом пришла боль. Я не умер сразу. Я лежу здесь уже третий день... или второй, не помню точно, все спуталось в голове. Кости переломаны. Так больно, что я этой боли странным образом не чувствую. Я словно отрешился от нее. И вот теперь — вспоминаю... На висках соляная корочка от слез. Видел бы меня сейчас Лефу... наверное, мигом бы разочаровался. Все плывет перед глазами, покачивается в мутной дымке. У меня жар. Сердце стучит реже, реже и медленней. Смерть ко мне подбирается на мягких лапах, замирает в гортани дыхание... Жалко. Правда, очень жалко. Очень жаль, что все так получилось.