Эксперимент

Ладони у Нейтана теплые, мягкие, и он прикасается к ней таким трепетом, с таким даже благоговением, что она тает под этими ласками. То есть буквально. Нагревается изнутри и оплывает, словно размягчившийся воск. Ее кожа начинает гореть. Жар становится нестерпимым, быстро выходя за рамки приятного, свет – белоснежно-белый и одуряюще яркий слепит глаза. Кажется, он выжигает ее изнутри. Она начинает метаться по кровати, пытаясь выскользнуть из этих рук, которые сжигают и душат ее, и чувствует себя птицей – только не в клетке, а скорее уж в микроволновке. Сердце бешено колотится в груди, и она пытается вспомнить нечто важное, нечто, что охладит ее пылающий лоб и объятый паникой разум. Нейтан уже не только касается ее, он с жадностью целует ее грудь, плечи, живот, он трется об нее щекой, поднимает затуманенный любовью и желанием взгляд и словно бы не замечает ее состояния, не видит ее боли. - Одри, - бормочет он в каком-то полубезумном упоении, - Одри… В голове раздается сухой щелчок – все встает на свои места. Жар уходит, ничто больше не стесняет движений – околдовывающий дурман теряет свою силу, а Нейтан словно съеживается, теряя свою власть над ней. Она поднимает голову, смотрит на него долгим, пристальным взглядом и чеканит по слогам: - Я – не Одри. Я – Мара. Она открывает глаза и медленно выдыхает сквозь стиснутые зубы. Какого черта, в конце концов?.. И когда это, наконец, закончится? Воспоминания, опять эти треклятые воспоминания, они не оставляют ее даже во сне. Стоило подумать о том, что она не смогла пристрелить Уорноса – и вот, пожалуйста. А ведь действительно не смогла. Но так ли это удивительно на самом деле? И что, черт возьми, имеет в виду этот малохольный, заявляя в очередной раз: «Одри сильнее тебя». Какого хрена?! Мара понимает, что снова начинает злиться, а это плохо, она и так истощена физически и – придется это признать - морально. Ее силы подточены долгими веками забвения, а тех крох, что она получила, наделяя бедой Крокера, надолго не хватит. И тогда шанс вытащить Уильяма станет еще более призрачным, чем сейчас. Только вот… стоит ли? Мара вздрагивает и зло щурится в темноту. Это – не ее мысль. Но она пришла в ее голову. Да, она теперь Мара, не Одри, и Одри действительно ушла навсегда, они все ушли, и ни одной из них ей не быть, но память о них, вся эта вереница лиц, отношений, чувств и привязанностей – она никуда не делась, отнюдь. Все они теперь умещались в ней одной, грозя разорвать изнутри, растащить ее по кускам и свести с ума. Пока она справлялась, но надолго ли ее хватит? Особенно когда рядом ошивается этот недобитый Ромео… Да и другие тоже – они все видят в ней Одри, а Одри – это она, черт их раздери! Неужели не понятно? Она не может исторгнуть ее из себя, как бы не старалась, но и принять тоже… Как? Как принять это существо – слабое и сильное одновременно, как принять то, что была ею, что это – тоже ты? Мара судорожно вздыхает, рывком поднимается на ноги и подходит к окну. Темное, беспокойное море нестройно рокочет, полностью захватив горизонт и сливаясь с небом. Пенистые волны с тихим всплеском разбиваются о деревянный настил и с шуршанием откатывают назад, чтобы собраться с силами для новой атаки. Так и они, все эти женщины – отступают в тень лишь для того, чтобы вернуться. И им действительно есть, что вспомнить, о чем сожалеть – множество едва прожитых жизней, покинутые друзья и любовники, поиски себя – каждый раз мучительные и в результате бессмысленные. О, наказание вышло отменным. Наказание за их с Уильямом… жестокость? Перед глазами встает убитый ею сегодня парень. Мара вздрагивает. А ведь он хорошо к ней относился. Ну, то есть не к ней – к Одри. А значит и к ней тоже – в каком-то смысле. Чушь! Что за чушь лезет ей в голову? Мара отходит от окна и сама не замечает, как начинает мерить шагами комнату – сначала медленно, словно на ощупь, потом все быстрее – ей кажется, что жар, который преследовал ее во сне, каким-то образом просочился в реальность. Пламя в груди разгорается все сильнее, и она с силой прижимает к ней руки, а затем хватается за голову. Она не должна поддаваться, не должна! В конце концов, она не просто какая-то там преступница! Она пожертвовала не одной жизнью, чтобы вырваться из душившего ее мира, и наградила стольких людей бедами, что… Приглушенный стук внизу заставляет ее оборвать собственные мысли. Тем более что она понятия не имеет, чем собиралась их закончить. В какой-то момент все сдвинулось, и прежние заслуги перестали быть такими… однозначными. Проклятая человечность! Словно сорная трава, она пробивалась в каждый незащищенный уголок ее сознания. Шаги внизу становятся отчетливее – скорее всего Крокер возвращается в свою берлогу. И он, конечно же, не нашел Дженнифер, и поэтому страшно зол сейчас, опустошен и ненавидит весь мир. А еще он почти что мертв, просто пока еще не знает об этом. Можно было бы спуститься и вдоволь насладиться его подавленным состоянием, но… ей в голову приходит совсем другая мысль. Какое-то время Мара стоит, не шевелясь и прикрыв для верности глаза. Она роется в чужих воспоминаниях, словно в ворохе грязного белья, брезгливо отбрасывая ненужное и ища то самое – одно, единственное… Интересно, если бы оно ей приснилось, как бы это было? Ведь чувства пресловутой Одри к этому вообразившему себя пиратом пареньку далеко не так однозначны, как к Нейтану. Тот ровный, теплый свет, что выжигал Мару изнутри, здесь оборачивался беспокойными язычками пламени – почти потухшего, но стоило их хорошенько раздуть… И они были близки, пожалуй настолько, что сами не осознавали этого. Что-то не такое однозначное, почти запретное и противоречивое было между этими двумя. Он видел в ней что-то… черт, Мара была готова поклясться, что временами он видел ее, или как-то ощущал ее присутствие. И он первым заметил ее возвращение. Возможно дело было в его беде, в той связи, что могла родиться между ними, сконцентрировавшись в его крови, а может и нет… Теперь это не имело значения. Но имело другое – он мог стать тем самым проводником, что сейчас ей так нужен. Мостиком между сущностями. Конечно, она с большей радостью послала бы все это куда подальше и собственными руками передавила бы тех, кто хотя бы заикнулся о ее жалком человеческом воплощении, но сегодняшний опыт подсказывал – не выйдет. А если и выйдет, то непременно боком, и муки совести, чуждые ей прежде, будут разрушать изнутри. Мара открывает глаза – она давно нашла нужное воспоминание и была готова впустить его... Когда первая волна отторжения прошла, она стала медленно, с опаской, прокручивать одну картинку за другой. И вот оно – лицо Крокера, взволнованное, чуть бледноватое в свете электрических ламп, темные, блестящие глаза и немой вопрос в них… Внутри что-то завибрировало, потянулось навстречу, подталкивая к тому, в чем она совсем не была уверена. Но горячая волна всколыхнувшегося желания начисто стирает последние сомнения, и она подается вперед… странно, этот жар не обжигает, возможно, от того, что в нем есть толика той самой запретности. Мара не дает себе времени задуматься. Сохраняя ощущение внутри, на кончиках пальцев, на ставших чувствительными, словно набухших губах, она стремительно выходит из квартиры и спускается вниз, в «Чайку». Промелькнувшее было облегчение от того, что это действительно Крокер – сидит и напивается виски за барной стойкой в гордом одиночестве, она также отметает прочь, быстро приближаясь к вскочившему на ноги, ошарашенному ее внезапным появлением мужчине и впиваясь в его губы горячечным поцелуем – как когда-то давно… Он замирает, стоит, словно истукан, не отталкивая, но и не отвечая на поцелуй. Но ей пока и не надо, она исследует – его рот, собственные ощущения от прикосновения к нему, от этой близости, переживает заново собственные воспоминания, которых иногда почти стыдилась. Но и тянулась тоже… Конечно, стыдилась и тянулась не она, но все же, все же… И это не так как с Нейтаном. Тот слишком любит ее, ту, которой ей уже никогда не стать, даже если бы она вдруг, окончательно свихнувшись, захотела этого. Он строит свои воздушные замки на зыбком песке беспамятства, но Крокер… Крокер другое дело. Он видит ее. Видит их обоих. Но любит только одну. От этой мысли внутри поднимается волна раздражения, и одновременно с этим, словно в противовес - сворачивается теплый клубок, постепенно разрастаясь и накрывая ее с головой. Она скользит ладонями по его плечам, снизу вверх, затем обхватывает лицо, ерошит волосы, прижимается и ластится, словно кошка, начисто забывая о цели своего эксперимента… Его холод отрезвляет. Не сдержав разочарованного полустона-полурыка, она шепчет: - Ну же, Дюк… Только вот голос, интонация – ей не принадлежат. Крокер вздрагивает и напрягается еще больше, а она чувствует странную слабость, почти испуг. Он слегка шевелится, кладет ладонь ей на талию и снова замирает в нерешительности. Ну и черт, черт с ней, если это поможет! - Пожалуйста… Она уже хочет отстраниться, когда Крокер вдруг сгребает ее в охапку. Его прикосновения грубы и резки, он сжимает ее тело до синяков, когда с какой-то ошалелостью исследует ее рот своим языком. Круто повернушись, он усаживает ее на стол, наматывает на кулак светлые волосы и заставляет запрокинуть назад голову, то ли целуя, то ли кусая в шею, спускаясь все ниже в вырезе простой, безвкусной футболки, которую она нашла в шкафу. Громкий треск предвещает безвременную кончину последней, лоскуты ткани летят на пол, а Дюк набрасывается на ее обнажившуюся грудь, мнет и сжимает ее, другой рукой расстегивая джинсы. Он входит в нее одним сильным толчком, и она с готовностью выгибается ему навстречу, обвивая ногами за талию. Их движения порывисты, в них нет места нежности или чему-то подобному, и ей это нравится. Но когда финал уже совсем близко, он обхватывает ладонью ее затылок, притягивает к себе еще ближе и целует так долго, так сладко-тягуче, что у нее внутри все переворачивается. Возбуждение достигает своего предела, и вслед за ним она начинает тонуть в волнах сотрясающего их обоих удовольствия. На какое-то время в баре воцаряется тишина, нарушаемая лишь плеском волн и их тяжелым, прерывистым дыханием. - Всегда думала, что это будет как-то так… - хрипло, срывающимся голосом, бормочет она куда-то ему в плечо. И тогда он отстраняется. С силой сжав плечи, внимательно вглядывается в ее лицо. И она видит – он готов поверить, готов выдать желаемое за действительное, обмануть его хотя бы на время будет несложно. Но она хочет не этого. Поэтому щурит глаза и выдает свою коронную усмешку. От выражения лица Крокера ее передергивает – пожалуй, никто еще не смотрел на нее с таким отвращением. Она понимает, что часть этого отвращения предназначается ему самому, но от этого почему-то не легче. Он резко отводит руки в стороны, словно ему противно касаться ее. - Больше никогда, - глухо бросает он и размашистом шагом идет прочь из бара. - Ха, я думала, это должна быть моя реплика, - насмешливо говорит она вслед, но стоит двери хлопнуть, как улыбка сползает с ее лица. – Чертовы людишки… Поджав под себя ноги, она еще какое-то время сидит на том же, теперь уже наверняка расшатанном столе. Она точно не знает – совершила сейчас ошибку или же наоборот, сделала умный ход. Насчет Уильяма переживать не приходится – они никогда не обращали внимания на подобные шалости, пожалуй, волноваться стоит за нее… или не стоит? Она все еще ощущает тот самый поцелуй Крокера на своих губах, влагу и приятную пульсацию в самом низу. Ее тело расслабленное и обмякшее, и пожалуй, она не прочь разделить с кем-то это состояние умиротворенности… И это по-своему опасно. С другой стороны, в одном Мара уверена - хоть Одри и не в восторге от ее поступка, она получила не меньшее удовольствие от происходящего и даже ненадолго притихла. Что ж, кажется, им все-таки удалось найти точку соприкосновения, а значит, все было не зря. И да – ей определенно пригодится союзник. Кто-то, кто будет если не на ее стороне, то хотя бы просто с ней. И может быть – только может быть – она даже исцелит его. Если он окажется достаточно сговорчивым, конечно. - Больше никогда? – она усмехается, спрыгивая со стола. – Это мы еще посмотрим, Дюк Крокер. Когда Мара поднимается наверх, на ее губах блуждает рассеянная улыбка.