Ваш

Ура! Наконец-то! Еще буквально часов девять, и я дома! Ааа… Как же чудесно звучит — дома… В своем родном городе я не был около трех лет — учился за границей на врача, но потом решил, что дома все же лучше, и переехал… чтобы доучиться здесь. Разумеется, там, в знакомой всем непонятным юмором и странной политикой Америке, было учиться намного легче, чем в моей солнечной и яркой стране. Да что греха таить, и оборудование, и технологии, и упорядоченность институтской системы — все это было на уровень выше, но… Всегда — всегда! — есть злополучное «но». Как бы ты не пытался выделяться из толпы, пытаясь доказать всем, что не патриот, априори ты будешь сравнивать любую иностранную страну со своей. И часто-часто, несмотря на очевидные преимущества чужбины, ты будешь осознавать, что Япония (в моем случае) все же роднее. И даже сейчас, оглядываясь на обшарпанные сидения, грязный пол и толстых уборщиц на нашем вокзале, я понимаю, что скучал. Тупо, банально и просто скучал. А еще я страстно желаю увидеть, наконец, Кьюби! Эта небольших размеров грязная дворняжка — мой лучший друг, не единственный, конечно, но… best friend. Сколько себя помню, когда жил в детдоме и после (мне выдали отдельную хатку еще в возрасте девяти лет — процент оставленных детей в том году был превышен втрое), он всегда — слышите? Всегда! — встречал меня у дверей обветшалой булочной, где я, не скупясь, честно и совестно покупал ему слойку с сыром (он их безумно любил… или любит, даже больше, чем «щенков»), а после — провожал, весело виляя хвостом и заливисто гавкая на всю округу, вплоть до невысокого ржавого забора. Кроме Кьюби у меня там никого нет, разве что моль, проевшая все стены (они с голодухи и не такое ели), и тараканов, полумертво шевелящих своими усиками. И я просто не представляю, что буду делать, если не увижу моего друга, если его вообще больше никто не увидит… С силой закусываю губу, стараясь сдержать слезы, что-что, а мочить вымытый уборщицей пол соленой влагой мне не хочется. Это все моя сущность, будь я альфой — не разревелся бы. Нет, не нужно думать, что мне не нравится быть омегой! Нет! Быть омегой круто, разумеется есть ряд неприятных мелочей, но они все несущественны по сравнению с мыслью о том, что у меня могут быть дети… маленькие комочки счастья. Однако как иногда тяжело, когда не обладаешь грубой физической силой. Мне бы она очень пригодилась, особенно сейчас. Итак, я двадцатидвухлетний омега с комплексом неполноценности (это из-за фигуры, я намного более крупный, чем должен был бы быть) и тяжелым чемоданом на одном колесике — второе отвалилось еще на границе. Стою я в очереди за билетом и смиренно жду своей минуты, как узник часа смерти ждет… Билеты заранее купить было нельзя, что меня просто невероятно выводило из себя! Вот что, если бы я приехал, а билетов нет?! Ночевать на вокзале прикажете? Хотя… почему бы и нет — опыт-то есть. Пф! Ладно, не об этом речь. — Здравствуйте, — обращаюсь к кассиру, склоняясь невозможно низко в поклоне; тот на меня даже взгляд не поднял, только кивнул! Невоспитанный и грубый! — Мне, пожалуйста, один билет до Токио. — До Токио билетов нет, — механически отвечая, без капли сожаления в голосе. Вот, а я что говорил?! — Что, совсем? — безо всякой надежды и уже приготовившись ночевать на рельсах. — Есть билеты на четырнадцатое, — красная шевелюра трясется, и парень поднимает голову, а его пустые зеленые глаза впиваются в меня, сканируя, как рентген. — Четырнадцатое?! — обреченно вскрикиваю на весь вокзал, запускаю руку в волосы и снова закусываю губу, ведь противные слезы уже начали подступать к краю нижнего века. — Это же через три дня! Молодой человек, миленький, ну пожалуйста, — придется давить на жалость, не люблю я этого, шимата! — У меня же муж и дети там… одни… как же они без меня-то столько времени?.. — Хорошо, — кивая, — я попробую что-нибудь сделать. Фух, Ками-сама! Этот молодой человек бета, поэтому не должен понять, что я не меченный и так-то девственник, а вот сзади кто-то подозрительно покашливает. — Вот, нашел, — второй раз поднимая взгляд. — Есть одно купе на четыре места, но его полностью выкупили два человека. Однако они дали согласие на то, чтобы к ним подселили третьего. Будете брать, муж и отец? — с явной издевкой в голосе. Неужели?!Он понял?.. — Эм, — как-то это странно, но выбирать не приходится, поэтому… — Давайте!

***

Вот стою я у двери и думаю: постучать и войти или постучать и подождать, пока мне откроют? А еще как быть с деньгами? Когда я спросил об этом на кассе, мне сказали, что купе выкупили и что все вопросы к ним. А кто это — «они»? Так, ну-с все, была не была! Постучав костяшками два раза, резко распахиваю дверь и застываю в немом шоке… Передо мной Бог! Нет, Аполлон! Нет! Это самый красивый альфа, которого я когда-либо видел. Сейчас главное не растечься лужицей на полу, но кажется, что у меня уже идут слюни. Тяжело сглатываю и отвожу взгляд, пробормотав тихое извинение. Слышу тихий смешок, а после альфа натягивает на свое бледное, почти белое — как у аристократов — тело… майку! Обрезанную футболку, открывающую вид на длинные руки с четко прорисованными бугорками мышц. После он делает непоправимое — он потягивается, привставая на мысочки, и спортивные штаны еще туже обтягивают упругие ягодицы. Ух, как бы я хотел укусить за них в пылу страсти… Медленно поднимаю взгляд выше, стараясь не обращать внимания на картинки в голове и на явное ощущение тесноты в штанах. Фу! Веду себя как бабочка при виде лишь одного красивого альфы! Но какого альфы… И тут я натыкаюсь на пронизывающий взгляд темных-темных глаз, а их обладатель вдобавок улыбается и приподнимает брови, вопросительно смотря на великого меня. А я ничего не могу сделать, лишь пялюсь на его волосы, длинные и блестящие (не грязные, а именно блестящие), и считаю, сколькими оттенками они недоливаются на солнце: от цвета спелого синего винограда до темноты бездны. Красиво… — И как тебя зовут, наш новый сосед? — его голос вышибает из-под меня землю, и могу я лишь глупо хлопать глазками, но руки сами тянутся к карману джинсовых бридж и достают… студенческий, протягиваю ему, совершенно сбитый с толку. — Наруто Узумаки, значит, — мурлычет (или мне кажется?), — нам очень приятно познакомиться, поверь. — Нам? — глупо переспрашиваю, а потом в сознании всплывают слова кассира насчет того, что купе выкупило двое. Наверное, этот очаровательный брюнет и его парень. У такого альфы просто априори не может не быть пары. И они, верно, хотели побыть вместе какое-то время. А может, и все время поездки… Я лишь помешаю… Я всегда мешаю. Всем. — А, да, — натягиваю на лицо дежурную улыбочку, — мне тоже очень приятно, — смеюсь, закинув руку за голову, и не замечаю, что в купе бесшумно входит еще кто-то. — Но вы можете не волноваться, я в вагоне похожу и приду только перед прибытием, так что вы сможете… — О чем ты говоришь, глупый котенок? — раздается развязный шепот у уха, а потом чьи-то руки обвивают меня поверх ребер. — Куда ты собрался уходить? Недоуменно поднимаю взгляд на длинноволосого красавчика (ха, лошадь в штатах тоже так звали, только с большой буквы — Красавчик), его горящий взгляд буквально гвоздит к полу, но я нахожу в себе силы отскочить от обнимающего меня бывшего инкогнито и развернуться к нему лицом… Меня прокляли! Это была единственная цензурная мысль в моей голове, когда я повернулся. Передо мной стоит еще один сильный альфа — высокий, крепкий, с ярко-черными волосами, они как крылья ворона трепещут при каждом дуновении ветерка, с мутными темно-темно синими глазами, кажущимися в полумраке совсем черными, и с алебастровой кожей! Кажется, скоро бледность кожи у альф станет моим фетишем… — Учиха Саске, — протягивает он руку для пожатия, но я не двигаюсь, просто не могу. Мне кажется, что если я сделаю хоть одно малейшие движение, то весь хрупкий придуманный мною мир, где эти альфы проявляют ко мне явный интерес и где мы втроем… но не важно, рухнет, и взору предстанет жестокая реальность, где я снова один. — Итачи Учиха, — представляется второй альфа, стоя все также у меня за спиной, но мне почему-то не боязно, нутро вопит об опасности, исходящей от второго альфы… от Саске. — Нам очень приятно, пугливый наш котенок, — ухмыляется не Итачи. — Я не ваш! — гордость срабатывает быстрее мозга и сердца (сердца, ага, caput). Сердито хмурю брови и возмущенно смотрю на Саске, стараясь сделать взгляд более устрашающим, однако, судя по его ухмылке, получается не очень хорошо. — Это пока ты не наш, но потерпи немного, котенок, все еще впереди, — мурлычет Итачи и ловит мою сумку (!), которую ему одной рукой кидает Саске. Вот! Об этом я и говорил! Я просто замучался, пока тащил багаж, а эти двое… одной рукой поднять, кинуть, другой закинуть на высокую полку… Ууу! Гады!.. — Ничего еще не впереди, — бурчу, хотя сам, признаться, уже и не против. Вот интересно: как они пахнут?.. А я не говорил? У меня насморк, я не чувствую запахи, и это ужасно плохо, особенно сейчас — ведь возможно, что я вижу их последний раз в жизни. Эх… — Хэй, пугливый котенок! — зовет меня Саске, садясь на довольно широкую для одного кровать и кладя какую-то коробочку на прикроватный столик; а его брат достает несколько пластмассовых стаканов и бутылку из темного стекла. Оборачиваюсь, приподнимая бровь и всем своим видом стараясь высказать свое пренебрежение к этим альфам. Выходит плохо. — Не хочешь? — и трясет в воздухе той коробочкой со стола, а на лицах у обоих — странные, загадочные и немного озорные выражения. — Карты? — задумчиво переспрашиваю у самого себя. — А что, можно! — и решительно улыбаюсь, предчувствуя скорую победу. Что-что, а в карты мы в «доме» играли почти постоянно. Но, как оказалось, я сейчас жестоко заблуждаюсь… Все до мельчайшего просто. Играем мы не на желание, не на шоколадку, не на поцелуй даже (в «доме» особо не разгуляешься в плане ставок). Играем мы… внимание!.. На раздевание. И все бы ничего, но эти хитропопые альфы продумали все до мелочей. Первые несколько конов я выигрывал с удивляющим постоянством, радовался как младенец под умиляющиеся рожицы братьев, даже в ладошки иногда хлопал. А потом медленно, как до душевно больного доходит приказ об обеде, до меня и докатило… В руках три карты, при любом раскладе мне не выиграть. И это я понимаю слишком ясно. Из одежды на мне лишь черная футболка со спиралькой — логотип какой-то крупной фирмы по производству одежды — и свободные оранжевые штаны. Снимать ни то, ни другое мне не улыбается. Но это лишь половинка моей маааленькой проблемки… Вторая же заключается в том, что прямо напротив меня, приковывая своими горячими взглядами к спинке сидения, сидят два прекрасных альфы, раздетые до трусов. Трусики ничего так, кстати, черненькие, как шортики. Хотя будь на них хоть полосочки, я не сильно бы удивился. А! Я же не говорил? Не говорил, да? Правила-то! Правила-то какие! Если я выигрываю — они оба снимают по одежде, но если выигрывают они в ничью, оставляя меня в дураках, то я снимаю две вещи! Справедливость?! Ну что вы, ее уже и с огнем не сыщешь. И вот он, решающий момент — я проигрываю! Черт! Я не стесняюсь, нет (хотя есть немного; всегда хотел и хочу, что уж греха таить, быть немного более женственным, как другие омеги, а то, если бы не запах — за бету приняли бы). Но это же альфы! Я вижу их горящие взгляды. Я чувствую их слишком явные (даже насморк не помог) запахи. Я вижу их желание. Да они и особо-то не скрывают. Но как говорят? Карточный долг — святой долг? Да? Почему сейчас очень-очень хочется поругаться скверными словами, но нельзя! Мат — отрицание веры. Делать нечего. Стягиваю футболку, буквально кожей ощущая их взгляды (я не дурак, прекрасно понимаю, что к чему), и кладу ее на сидение, стараясь не поворачиваться к ним спиной. На животе вокруг пупка у меня есть татуировка — причудливая спиралька. Когда только пришел в салон, сразу обратил на нее внимание. Она будто гипнотизировала, затягивала в глубину, как водоворот затягивает корабль внутрь, на верную гибель. Это кого-то может пугать, но мне понравилось — сделал. Остаются штаны. План у меня есть, как только разденусь, бегу к двери, а потом в кабинку задумчивости, и там буду сидеть все оставшееся время. Я прекрасно осознаю, что эти альфы уже сделали своей целью поиметь меня во всех смыслах и позах, я также понимаю, что буду далеко не единственным у них на счету, что как только они сойдут с поезда — меня забудут… И от этого, конечно, больно, но что я могу?.. Я, по сути дела, никто для этих двух великолепных альф. Тянусь к резинке штанов, медленно поддеваю ее, оттягиваю и приспускаю. Саске облизывает верхнюю губу, и от этого невинного с его стороны жеста все внутри закипает, сердце начинает биться быстро-быстро, будто желая вырваться наружу, как мечтает о свободе птица, попавшая в клетку. Я чувствую, что и мое естество начинает жить самостоятельно, поднимаясь и тяжелея, не слушая приказы своего хозяина (меня, то бишь). Вздыхаю, понимая, что неизбежное больше не отсрочить, и резко дергаю штаны вниз, выпутывая обе штанины, и также быстро бросаюсь к двери, но увы… Две крепкие руки перехватывают меня поперек живота, притягивая к крепкой голой груди, отчего сердечко, что до этого билось с бешенной скоростью, совершает кульбит и замирает. Чувствую поясницей его желание, все же он выше меня, гад, чувствую, как трусы (мои!) сзади промокают из-за выделяемой смазки. Черт! Я никогда так не реагировал на альф! Что же происходит?.. Пока я тихо размышляю себе в неспокойных думах, руки Саске поглаживают торс, перемещаясь к напряженным соскам. А вот фиг ему! Соски у меня почти не чувствительны, не то что у множества других омег, только бы они не узнааа!.. — Что ты делаешь?! — кричу на Итачи, но тот лишь ухмыляется и продолжает дорожку поцелуев от грудины и ниже. — Н-нет!.. Жарко, слишком возбуждающе, горячий и слегка шершавый язык…Каким-то образом он угадывает все наиболее чувствительные точки на теле, но вот он спускается к пупку, обводит языком эту впадинку и слегка прикусывает кожу по краю. И от этого я выгибаюсь, как кошка, которую гладят в ее удовольствие, приникая сильнее к телу Саске, но он лишь рад этому, как мне кажется. Обхватывает рукой мои руки сзади, мешая двигаться, а второй зарывается мне в волосы, сжимая и оттягивая, и исполняя тем самым мои самые заветные мечты. Мне всегда хотелось быстро, жестко, чтобы немного грубо, чтобы будто против моей воли. И они будто чувствуют мои самые потаенные желания; руки держат крепко, не давая вырваться, движение губ по шее требовательное, с прикусываниями, руки Итачи прижимают таз, не давая вырваться. Я возбуждаюсь все сильнее, и это не есть хорошо. Руки Итачи перемещаются на тазовые косточки, прижимая крепко, и я вскрикиваю от нахлынувшего возбуждения, а по хитрой улыбке отмечаю, что, кажется, Итачи все понял, и мне сейчас будет тяжко, так и есть — этот изверг, перемещает пальцы на сантиметр повыше, наклоняется и… — Ащ! Хва-атит! Нееет! — кричу, когда острые зубы смыкаются на нежной коже самой эрогенной зоны на моем теле. Член уже не просто стоит, он уже буквально лопается от напряжения, яички поджимаются, прося взять их в горячую глубину, но длинноволосый будто этого не замечает. Зато замечает Саске и, отпустив мою голову, протягивает руку и снимает с головы Итачи шелковую темно-синюю ленту, тут же подавая брату обратно, что тот охотно и делает. Мне не приходится долго думать, что они затевают, но когда я это понимаю — дергаюсь. Безуспешно, ведь Саске в несколько раз сильнее меня, даже по природе. Нет, не так. Это заложено в его природе. Да блииин!.. — А-ах! — кричу на все купе, мало волнуясь о соседях; едва ощутимые прикосновения к поджавшимся яичкам заставляют выгибаться сильно, просто до хруста. Тепло тянется по всему телу, превращая его в одну сплошную эрогенную зону. — Н-не наа… ах!.. до!.. Все же братья выполняют задуманное — на основании моего органа красуется довольно туго затянутая ленточка, причиняя сильнейшие неудобства, так как и добиться заветной разрядки я не могу, и давит она на пульсирующий и напряженный донельзя орган ощутимо. Тянусь руками назад, стараясь абстрагироваться от ощущения длинных пальцев, что ласкают меж половинок, надавливая на девственный вход, но не проникая внутрь, а лишь размазывая смазку по сжатому колечку мышц. Ладони нащупывают твердое и горячее тело сзади, понимаю, что это Саске, и начинаю ненавязчиво царапать ногтями по очевидным кубиками пресса, с удовольствием отмечая, как содрогаются мышцы под моими пальцами. Муррр, пррриятное ощущение. Резкий рывок, и я оказываюсь на Итачи, обхватив его ногами за пояс, а руками за шею. Никогда не боялся высоты, но это положение весьма… смущающе, особенно если учесть, что смазка, выделяемая из меня, пачкает его торс и ноги. Я чувствую его орган, прижимающийся к моему животику, и я чувствую его размеры. Стыыыдно. Мои бедра обхватывают чужие руки, слегка приподнимают, тянут на себя, а я готов кричать, потому как невыносимо хочется принять что-нибудь (и принять отнюдь не орально). Но Итачи, кажется, меня не понимает, он лишь приподнимает подбородок своими пальцами (стыдно от осознания, что он делал этими пальцами) и, наклонившись максимально близко, целует. Целует глубоко и страстно, но особенно нежно, будто пробует на вкус дорогое вино, нежно смакуя каждую губу. А я лишь тихо постанываю и тянусь навстречу этим умелым губам. Не хочется думать, откуда он это все умеет, но думается против воли, и почему-то становится грустно, но я лишь отгоняю эти мысли, растворяясь в нереально возбуждающем поцелуе. Распаленное тело приникает сзади, пристраивается… и резкая тянущая боль распространяется по всей пятой точке, уходя куда-то далеко, внутрь тела. Я чувствую орган Саске всем свои телом, обхватываю его сильнее и чуть двигаю бедрами. Мне хочется большего, а он не торопится, ждет… Не могу больше ждать! Жар топит изнутри, все горит и чешется, там все пылает. Я хочу, чтобы он двигался, я желаю почувствовать его полностью, всего целиком, смазка выделяется слишком обильно, поэтому я скольжу по идеальному телу Итачи, но цепляюсь, стараясь ухватиться крепче, сильнее, прижаться ближе. И наконец, он двигается. То быстро, наращивая сумасшедший ритм, почти доводя до исступления, буквально разрывая от нахлынувших эмоций; то, наоборот, замедляясь настолько, что едва ли останавливается, и мне приходится шипеть, чтобы услышать тихий смешок и почувствовать возобновившееся движение внутри себя. Через какое-то время к Саске присоединяется Итачи, и ощущение двойной наполненности совершает контрольный выстрел — я взрываюсь, извергаясь белым фонтанчиком, несмотря на ослабленную (когда только успели?) ленточку. Но пара слаженных движений — и мой орган вновь стоит… Мы занимались этим несколько часов, меняя позы, положения тела, поверхности. Они брали меня и по одному, в то же время второй доводил до криков, губами и языком лаская тело; и по двое, двигаясь то слаженно, будто один большой механизм, ударяя по простате с невероятной силой, то вбиваясь в разном темпе, разрывая опухшее колечко; и даже толкали в меня пальцы, сгибая их на манер крючков, чтобы упор был четко по простате. И я терялся. Это был первый в жизни мой сексуальный опыт, и я плыл. Я полностью отдавался в руки альфам, я позволял вытворять с собой такое, что мне и в самых смелых фантазиях не приснилось бы никогда. Я кончал раз за разом, и альфы тоже, благо они не забывали о защите. Мы все чувствовали то странное единение во время занятий лю… нет, во время секса. И утомленный донельзя я заснул у них на руках, не дожидаясь, пока из меня выйдут… — О-ла-ла! Ла… ла-ла-ла!.. — тянусь рукой под подушку, чтобы выключить противный звон будильника. На удивление, находится он быстро, смотрю на время и понимаю, что если верить билету, то через какие-то три минуты будет остановка. Ан нет, билет врет. Мы стоим. Значит, уже остановка, смотрю в окно и отмечаю родной край, хааа. Надо выходить. Поднимаюсь с кровати и потягиваюсь, отмечая, что полностью одет, все тело приятно ломит, и я чувствую себя… удовлетворенным? Только почему-то обидно немного, слегка лишь грустно, как будто меня предали. Но ведь это не так, что я себе напридумывал!.. Замечаю на столе шоколадный батончик и синий кусочек картонки с малой надписью на нем: «Спасибо, котенок!», свооолочи! Шмыгаю носом, ногтями впиваюсь в предплечье, чтобы не заплакать. Вот зачем они так? Я же решу, что понравился им, хоть и понимаю, что это банальная вежливость, ведь уйти от омеги, которого имели столько времени, даже не попрощавшись, — дурной тон. Несколько утомительных минут, проведенных в старом, пропахшем потом и совокуплениями такси, и я в родном дворе, с наслаждением вдыхаю застоявшийся, но от того не менее родной воздух. Знакомыми закоулками прохожу к родному строению, когда странное поскуливание с элементами веселого тявканья отвлекает меня. Словно не веря, медленно поворачиваюсь и не могу больше сдержать слез радости. Он здесь! Мой мальчик! Он живой, лежит и машет устало своим хвостом, и по глазам вижу, что он рад меня видеть. Он рад, он ждал, он верил, что я вернусь. И я вернулся, и он дождался. Не замечаю, как оказываюсь рядом и с наслаждением зарываюсь лицом в грязный мех, стискивая собаку в объятиях. А Кьюби лишь облизывается, мотая хвостом из стороны в сторону. — Мальчик мой, — отлепляюсь, наконец, от взрослого пса, — как же я скучал! Веришь? — заглядывая ему в глаза, в мудрые глаза старого, потрепанного несправедливостью жизни человека. Но это же невозможно. Ведь так. — Правда-правда, скучал, — целуя его в сухой потрескавшийся нос. Но неожиданно друг отстраняется, принюхивается к шее, а после дергается, отстраняясь, и скалит зубы. Недоуменно и испуганно смотрю на Кьюби и не понимаю… Что же случилось, что мой товарищ так себя ведет? — Малыш, — зову тихо, — ты обиделся? Да? Обиделся, что я уехал? Ну, ты это… прости, я больше не уеду, честно-честно, — начинаю тараторить, зная, что старый товарищ понимает все до последнего слова. Но хвостатый прерывает мою речь сиплым лаем, потом тыкается мордашкой в основание шеи и… облизывает меня! Щекооотно! У него шершавый язык… и слюнявый. Беее. Кьюби вновь отстраняется и негромко рычит, а я задумчиво провожу рукой по облизанной шее и натыкаюсь на непонятную шероховатость. Так, странно. Одергиваю край одежки и снова провожу рукой по тому же месту, но уже более медленно и внимательно… Гады! «Разбойники! Воры! Уроды!» Метка! Меня пометили! Ну и что теперь делать? Блин. Мне же сейчас вообще нельзя будет с альфами водиться из-за нее, а с Учиха мы вряд ли когда еще встретимся. Ну вот что они за сволочи то такие?.. От переизбытка отнюдь не положительных эмоций оседаю на землю, не волнуясь о сохранности брюк. Мои внутренние копания длятся не долго (точнее, я только начинаю), как довольно громкий и резкий гудок автомобиля заставляет невольно вздрогнуть и машинально повернуть голову назад настолько, насколько это возможно. — Извините, Узумаки-сан? — ко мне подходит довольно молодой мужчина с взъерошенными пепельными волосами, одетый в черный фрак. Красиво смотрится, и сам мужчина (бета, кстати) довольно красив. Даже не симпатичен, нет — красив. Эх… глупая метка. Киваю. — Прошу, садитесь в машину, Вас ждут. — Ждут? — удивленно переспрашиваю, заглядывая за бету и рассматривая дорогую черную иномарку, куда меня, собственно, и приглашают. — Кто? — Нет, мне и правда интересно, нет таких обеспеченных знакомых, которые еще и осведомлены о моем приезде. — Прошу, не задавайте вопросов, Узумаки-сан, — кланяется мужчина, — прошу, садитесь. Озадаченно хмурюсь, но потом широко улыбаюсь, ведь улыбка располагает к себе, беру Кьюби на руки и иду к машине, заявив при этом, что: — Без него не поеду! Он мой друг! — На это молодой человек лишь снисходительно улыбается и кивает, мол, как будет угодно. То, что у моего друга слабые задние ноги, а одна лапа вообще не функционирует, я заметил почти сразу, но он так исхудал за время моего отсутствия, что нести пса на руках проблемы не составляет. Сажусь на заднее сидение, прижимая Кьюби к себе настолько близко, насколько это вообще возможно, чтобы не причинить ему неудобства или, что еще хуже, боли. Блондин во фраке лишь мягко улыбается, но ничего не говорит, садится на водительское место и заводит мотор. Машина мягко двигается. Привозят нас (меня и моего друга) к довольно большому и просторному поместью, весь внешний вид которого кричит о том, что у его хозяина (хозяев) не просто тяжелый характер — жуткий. Дом весь темный и колючий, да. Бррр. Аж мурашки бегают по коже. Кто в таком живет? Я бы точно не смог нормально спать или есть в этом тихом ужасе, даже любимый рамен. — Узумаки-сан, прошу, — дверь возле меня отворяется, приглашая меня выйти. Не успеваю я сделать и двух шагов, как ко мне подходит очень милый омега — невысокий парень лет двадцати-семи, с заметным шрамом, рассекающим все лицо поперек носа. Не скажу, что это его портит, нет, довольно мило выглядит. У него очень искренняя улыбка, это очень располагает к общению. Пока я без малейшего стеснения рассматриваю нового знакомого (хотя мы даже не представились друг другу), к нему подходит блондин во фраке и, приобняв, увлекает в нежный, но в то же время страстный поцелуй, от чего молодой человек со шрамом тихо постанывает и прикрывает глаза, заставляя меня завидовать им белой завистью. Тоже так хочу… — Извините, Узумаки-сан, — наконец, оторвавшись от своего парня (?), произносит пепельный блондин. — Можете доверить Вашего друга, — кивает он на Кьюби, мирно дремлющего у меня на руках, — Ируке-сан. Он превосходный доктор, и я уверен, что он поможет. А я пока провожу Вас в нужную комнату. Расставаться с песиком не хочется, вот совсем никак. Но в то же время я понимаю, что, возможно, Кьюби и правда помогут. Или хотя бы снизят боль от больных лап. Надеюсь. Всем сердцем надеюсь. Тяжело вздохнув, обреченно киваю и протягиваю собаку омеге. А вместе с тем иду за Какаши-саном, как он представился минутой ранее. И интерьер, и экстерьер дома разнообразием не отличаются, как я уже понял. И снаружи, и внутри — полная безвкусица, темный цвет и атмосфера безвыходности и угнетения. Меня заводят в какую-то странную комнату с причудливым узором на двери (а планировка дома здесь, к слову, совершенно не японская, скорее зарубежного типа) и оставляют одного, прикрывая ту самую дверь и оставляя в полной темноте. Сколько я так простоял, не знаю, но, несмотря на абсолютный мрак, понимаю, что в комнате кроме меня еще кто-то есть. И это пугает. А еще пугает то, что этот кто-то не торопится себя объявить, а мне приходится вот так стоять, боясь наткнуться на что-нибудь или банально упасть. Неожиданно в нос ударяет сильный и на удивление знакомый запах, на глаза ложится плотная повязка (но зачем? Итак темно, как в черепе), а мои попытки вырваться и снять эту вещицу пресекаются железной хваткой одной руки. Знакомое ощущение. — Эй! — вскрикиваю, когда горячие руки принимаются снимать с меня кофту, и понимаю, что некто не один, их двое. Меня целуют… страстно, горячо и с нескрываемым желанием, и как это приятно — ощущать, что ты желанен, что тебя хотят. Глупо и банально хотят. — Что вы делаете? — возмущаюсь, когда меня кидают на что-то мягкое, предположительно — кровать. Но в ответ мне лишь громкая ухмылка и жесткие наручники, приковывающие руки в неудобном положении к спинке предположительно кровати. Дергаю руками, но понимаю, что не выбраться, и чувствую, что начинаю паниковать, отчего еложу по кровати (буду звать ее так), дергая ногами в воздухе, пока на них не садятся сверху, обездвиживая полностью. — Ну что ты, пугливый котенок, неужели страшно? Я не думал, что мы такие уж уроды, — весело раздается чей-то громкий шепот, в котором я узнаю голос Саске, и мгновенно, сам того не контролируя, расслабляюсь, что не остается незамеченным братьями. — И что вы хотите делать? — спокойно спрашиваю, вздрагивая под горячими руками Саске, что оглаживают голые коленные чашечки, и пальцами Итачи, которые сжимают напряженные соски. Ах! Черррт! Как же приятно… — Что мы будем делать? — «задумчиво» переспрашивает самый наглый из их дуэта, опять же якобы случайно проходясь горячими пальцами по тазовым косточкам… — Ааах! Свооолочь! — выдыхаю, прогибаясь в спине, и тут же шиплю сквозь зубы, так как длинные пальцы длинноволосого брюнета особо сильно сжимают соски и чуть карябают ногтями чувствительные головки. Мой член наливается кровью, медленно поднимается, но чувствует преграду в виде попы Саске, которой он так неудачно разместился прямо на самом чувствительном месте. И он, заррраза, это чувствует, будто нарочно слегка приподнимается и опускается на важнейший орган для людей и меня, в частности. — Ну хвааатииит! — кричу, когда шаловливые пальчики Саске пробираются под резинку трусов и сжимают болезненно восставший член. А Итачи вновь сносит мне голову, завлекая в умопомрачительный поцелуй… — Теперь ты наш, малыш, — шепчет кто-то, но уже и это не важно. «Наш.» Кто бы мог подумать, что одно простое слово будет так греть душу. Я кому-то нужен, и от осознания, что и эти альфы (идеальные, без прикрас) будут принадлежать мне, вся омежья сущность просто вопит от восторга. «Ваш, ваш», — счастливо прикрываю веки…