But they won't flower like they did last spring

Как бы Фрэнк действительно не восхищался Питер Пэном или человеком, написавшем об этом недолюбленном ребенке, он упустил слова, утаенные Джеймсом Барри о том, что странные вещи происходят со всеми нами на нашем жизненном пути, и мы не сразу замечаем, что они произошли. Прошло буквально четырнадцать дней, в течение которых Фрэнк купил столько бесполезных вещей, которые не собирались на его стеллаже несколько лет. Попытался убить себя около восьми раз, наклоняясь головой к коленям и смеясь так, что хихиканье отталкивалось от колотого кафеля и било его по голове. Ходил на пляж каждый вечер, забывая толстовку на крючке деревянной вешалки. И засыпал, столкнувшись с чужим бедром. Все получилось так неожиданно в их первую встречу, Фрэнку было так жаль, что в бардачке его старого автомобиля не оказалось чего – то тяжело, имеющего возможность спасти его от грабителя, или ненужного автостопера на трассе вблизи Окленда. Голова этого взъерошенного юноши показалась за стеклом пассажирского окна Фрэнка так внезапно, что он резко ударил по рулю, надеясь на то, что разбудил лишь малую часть дремлющих на парковке водителей. Он сказал только: - Ты слышал об Элиоте Смите? И когда Фрэнк напугано забормотал что – то бессвязное, отходящее от контекста их едва завязавшегося разговора, юноша залез на соседнее сидение рядом с водителем, вытащил из внутреннего кармана темно синей куртки черный диск в блестящей упаковке и сказал, что лучше ехать, если Фрэнк не хочет быть привлеченным к краже тоже. Его имя было Джерард Уэй, и если бы Фрэнк не был его другом спустя четырнадцать дней, то он бы несколько раз подумал над тем, чтобы вообще позволять кому – либо ступать за ступень, именуемую личным пространством. Джерард работал в старом магазине увядшей старушки Долорис, продавая людям черные постеры с белыми кривоватыми буквами, собирающими в себе вдохновляющие фразы, бодрые слова поддержки или предложения, населенные большим человеческим духом, чем его сосед Кларк, который позволял себе уcтраивать вечера – барбекю со своими друзьями – футболистами прямиком на газонной дорожке, расположенной недалеко от входной двери чахлого дома Фрэнка. Джерард не умел плавать, но написал на постере о том, что вода – единственный способ человека узнать, насколько сильно он тонет, потому что он был слишком с циничными взглядами на труднопереносимые человеком вещи, отнимающими у него возможность свободно дышать. Однако Долорис умерла спустя четыре дня после того, как Фрэнк увез Джерарда с окраины Окленда, и он не мог отрицать душащего ощущения, тянущего всю шею после того, как магазин обанкротился, и он остался один. Джерард был авангардистом со жжеными выпрямленными волосами, ставшими малиновыми, с едва заметной родинкой на конце вздернутого носа и бесконечными штрафами за парковку автомобилей, которые он крал, прячущимися в кармане его зауженных джинсов. Но он был тем, чего не хватало в доме Фрэнка. Джерарду нравилось, что Фрэнку было двадцать два года, потому что он был всего лишь на год старше его, что делало их менее далеким друг к другу. После потери каких – либо сбережений, Уэй стал разбивать маленький протестующий лагерь под окном одноэтажного дома Айеро, который не был спичкой, загорающейся от того, что в соседней комнате может существовать идеализированный мир, наполненный инди – рок музыкой и запахом кокоса, который вцепился в Джерарда, как вторая кожа. Фрэнк был зажигалкой, по которой стоило только провести пальцем. Первая неделя с двадцатиоднолетним американцем Джерардом началась с того, что они пытались утопить его. Постер, который он повесил над сушкой, говорил о том, что главным страхом может стать то, что ты умрешь так, как всегда боялся. Джерард убирал свои малиновые волосы за уши, стоя перед Фрэнком и оборачиваясь спиной к наполненной ванной, и сказал: - Моя мама бы назвала меня счастливчиком. - Ты топишься, - осудительно бросил ему Фрэнк. - Почти – мертвецы вспоминают тех людей, которые больше всего участвовали в его жизни, - для большей важности Джерард укоризненно приподнял темные брови, прежде чем наклониться к теплой воде. - Мамы всегда больше всего мелькают перед глазами. - Я свою с семи лет не видел, - устало ответил Уэй, поворачиваясь корпусом к юношей в дверях, будто он действительно мешал ему осуществить задуманное. - Зачем тогда говоришь? – вопрос Фрэнка больше неряшливый, когда он отталкивается плечом от дверного косяка и уходит в коридор из ванной комнаты. - Когда мне было девятнадцать, я пытался учиться на психолога, это просто книги, - заговорил он. – Я пытаюсь умереть очень драматично. А после его никто не останавливает. И даже когда Джерард чувствует уходящие ноты чего – то разумного, когда перестает хотеть зажимать борт ржавой ванны, вода становится более сладкой, когда он открывает рот, а пузыристая линия путается в его уже влажных волосах, которые кажутся мягкими. Фрэнк стоит над ним и сыпет апельсиновый сок, стертый в порошок, из упаковки какой – то старой фирмы, чье название мелькало еще в восьмидесятых. Первую неделю Джерарду так страшно, что он есть все только рыжее или желтое, после того, как Фрэнк вытягивает его из ванной, наполненной водой с ароматизатором цитрусов. Спустя несколько дней они грают в ассоциации, лежа на красном диване Фрэнка в его бунгало, застеленном темнотой, как периной укрыта односпальная кровать одинокого человека. Джерард не умеет правильно подбирать слова, поэтому злится на себя, когда не понимает слов Фрэнка, звучащих в ответ на его. Он вытягивается так, что брюнет соскальзывает на пол, и видит, что нагая ступня Джерарда вылезает за приделы дивана, а его рука безвольно свисает над его лицом. - Черный, - кидает Айеро снова. - Волосы, - незамедлительно отвечает Уэй. - Джерард, это четвертый раз подряд, сколько можно их называть? - У меня одни ассоциации с этим – в этом смысл игры, по – моему, - недовольно заговорил он где – то с дивана и Фрэнк нахмурился. - Когда я еще учился, нам говорили выкладывать логическую цепочку ответов людей, если тебе не ясна суть сказанного по слову. - Это правильно, наверное, - растерялся Джерард. - Тебе было семнадцать и у тебя были черные волосы? – спросил юноша. – Как это вообще связано с поцелуем и фото? - Что происходит с людьми в старшей школе? - Арест, - утвердительно и четко произнес Фрэнк. - Я тоже был в старшей школе и ни разу не арестован, копай глубже, - прыснул Уэй. - Не знаю, - замельтешил Айеро, водя руками по ворсистому ковру и рассматривая обтянутую кожей худую руку собеседника над собою. – Самостоятельная жизнь, развод родителей, любовь. - Динь – динь! – заворковал Джерард, переворачиваясь так шумно, будто косточки в нем перемешались. – Любовь случается тогда, когда тебе ее хочется - Случилось что – то плохое, разве нет? - Скорее да, чем нет, - с сомнением ответил Джерард, наклоняясь к нему. – Она – лучшая из лучших, я – лучшее из худшего, и когда она согласилась поцеловать мои губы, то просила не афишировать, а фотографии сделали старшеклассники. - Ты так говоришь, будто губы не часть тебя, - засмеялся Фрэнк, задирая голову так, что пряди скошенной челкой легли назад. – Это твои губы и это твой язык с другим языком, к слову. - Это извращение, когда ты говоришь об этом так непринужденно, - затарахтел он, высказывая свое поражение. - Для тебя это что – то очень высоко духовное, я смотрю, да? – заехидничал Фрэнк. - Ну, знаешь, сейчас девяносто шестой год за твоими плечами, и я встречал людей, считающими любовь, как особое обязательство, - серьёзно вытянул из себя Джерард, приподнимаясь на локтях и убирая выпавшие пряди за уши. - Считаешь, что не так? – и Уэй кивнул. – О, наивный ты парень, ворующий вещи. - Заимствующий, - ударил он Фрэнка по торсу рукою. – Любовь – открыта и насыщена, когда ты любишь человека таким способом. - Я не буду забираться к нему под кожу, и я не смогу подарить ему жизнь, которую он хочет, Джерард, - говорит он. – Жизнь трудная и в ней влюбленность иногда встречается, как несчастье. И Джерард смотрит на него несколько минут, суживая чайные глаза, теребя зубами потрескавшуюся середину полных губ, молчанием оглушая. А потом говорит: - Слепым тяжело, но ты столько пережил, как мне кажется, попробуй найти себе хирурга, - и уходит, закрывшись в старой комнате, отданной под чулан. Джерард заинтересован в человеческих взаимоотношениях даже тогда, когда Фрэнк настойчиво и безукоризненно просит поделиться об его собственных шрамах, потому что иначе влюбленность он не поэтизирует. Вместо этого Джерард закатывает рукава облезшей синей толстовки и на его запястьях два заживших белесых пореза, проросших в синюю гамму вен. Это похоже на застывшую каплю гуаши, и Фрэнку кажется, что Уэй так буквально воспринимает его, создавая впечатление заболевания Аспергера. Они ходят на пляж каждый четверг. Небо тяжелеет, мир сужается в оттенке сероватого, Джерард все еще забывает куртку на вешалке, когда идет к морю. Они сидят на выцветших камнях, залитых мхом и водорослям на возвышенности пляжа, и мир Джерарда зациклен на противоречии, когда они с Фрэнком обсуждают общепринятое. Во многих вещах они находят компромисс: оба не верят в церковь и сомневаются в Боге. Джерарду ближе агностицизм, а Фрэнк склоняется к атеизму. Джерард считает Калифорнию очаровательной и затонувшей в солнце, а Фрэнк скептически фыркает и говорит, что ему ближе то место, откуда он ушел. - Иногда ты забавный, - подытоживает Джерард. – Ты любишь праздники, но не любишь подарки. - Ты не любишь кексы, но слизываешь с них всю глазурь, - возмущается Фрэнк немного вяло. - Возможно, это часть моей природы, - тихо отвечает Уэй. - Иногда забавный больше ты, знаешь, - Фрэнк садится более ровно. – Яркие волосы, пылающие глаза и щеки. - Ты делаешь мне комплимент, - смеется тот. - Нет! – хихикает Фрэнк. – Я пытаюсь тебя хоть немного осудить. Они как всегда сидят на пляже. Под ними камни и сырой песок, путающийся в шнурках и заваливающийся за края дыр в обуви при ходьбе, солнце их не греет, они дышат в ворот, стараясь создать клубы теплого воздуха. Они молчат и просто переглядываются, ехидно и своенравно качая головой, когда один говорит что – то бессвязное и не имеющее значение. Если ты не можешь говорить внятно – это не имеет смысла, и у твоих слов нет шанса остаться здесь подле твоих костей. Так писал Джерард на постере, который Фрэнк повесил в прихожей, завешивая его курткой, будто это не казалось ему мудрым. - Я хочу иметь в запасе вопрос, на который ты обязательно ответишь, - говорит Фрэнк, пока Джерард перебирает пальцами мокрые камни. - Ладно, - кивает он. - Откуда ты вообще и что с тобой стряслось? – удерживая паузу, осторожничает Фрэнк, он тянется рукою к капюшону Уэя и он тихо – тихо падает ему на спину, а волосы разлетаются от ветра. - Я из Нью – Джерси, - говорит он. – Я почти рядом с тобой с самого начала. - Хорошо. - С девятнадцати я учился на социального работника, - вытягивается струною он, выпрямляясь. – Собирался быть психологом в учебных учреждениях. И взял академ. И не вернулся. - Так на тебя похоже, - старается вытеснить холод Фрэнк, но холоднее, когда он обхватывает тебя со спины и дышит в шею, как запоздалый октябрь. - Я всегда возвращаюсь, Фрэнк, - серьёзно говорит Джерард, поворачиваясь. – Я вернулся домой после того, как сбежал оттуда в семнадцать. Я вернулся к наркотикам, когда перестал их принимать. Мы сделали кульбит с алкоголем. - К чему ты не возвращался? – прерывает его Айеро. - К поцелуям под омелой, - улыбается он, и его нижняя губа атрофирована от рефлекса, она остается тонкой и выгнутой. - Ох, - выдыхает брюнет, вскидывая собственные брови. - Ох, - вторит рыжий. – Они похожи на моих родителей, - говорит он, смотря на пожилую пару, прогуливающуюся вдоль колотого берега. - Они старики, как и мои? – неподдельно интересуется Фрэнк. - Нет, - произносит Джерард. – Они были бы такими, будь живы. Девяносто четвертый и девяносто пятый всегда сменялся тем, что Ральф, будучи почтальоном Окленда, всегда клал поздравительную пеструю открытку с певучим голосом Синатры внутри, и Фрэнку казалось, что будь его тембр почерком, то он бы был витиеватым. Он был тем, у кого всегда было ружье или плотная веревка в шкафу, был тем, кто не ел индейку на День Благодарения, тем, кто сидел в костюме для Хеллоуина в доме, казавшимся картонным. Был тем, кто читал книги, где кто – либо выживал в любом случае в конце, пересматривал «Форест Гамп» каждое Рождество и считал, что существует его собственная Дженни, которую не хочет встретить. Иногда Фрэнку казалось, что девяностые годы привели людей к заболеванию, но был болен только он сам. Саркастичностью, одиночеством и неописуемой трезвостью даже тогда, когда он напивался. Его девяносто шестой остановился тогда, когда Джерард забрался к нему в автомобиль, стал жить на деньги от кончины тети Фрэнка, и воровал кулинарные книги с вегетарианской кухней, стараясь сделать жизнь Фрэнка немного любвеобильней и правильнее. Он продолжал писать метафорические тексты на постерах, продолжал подкрашивать волосы и слушать старые американские квартеты, играя с Фрэнком в «фанты» и дешевые монополии, которым не было места нигде, помимо чулана. Это не было поцелуем под омелой. Это не было касанием, кое отображалось в «Приведении» с Патриком Суэйзи и Деми Мур. Джерард убирал стаканы с бренди с раздавленного кофейного столика, и Фрэнк ждал его где – то в конце, пока Уэй был в начале, и из – за столкнувшихся плеч они оказались где – то посередине, ненароком поцеловавшись. Стаканы были разбиты, Том Хэнкс в телевизоре не договорил свою реплику, счетчик был сбит лопатками Джерарда, когда он столкнулся со стеной и Фрэнк уже был где – то посередине, и Джерард вновь его догонял. Вместо россыпи татуировок, затерянных в черном и красном, у Джерарда была россыпь родинок, разметавшихся в коричневом по спине. Его ногти не были острыми до того момента, пока не съехали с позвоночника к копчику Фрэнка, вверх к ямочкам на широкой спине и вбок к самым выпирающим краями тазобедренной кости. По щетинистой линии подбородка его губы были едва ощутимы, пальцы скользили от спины к шее, путаясь бледной пятерней в темных отросших локонах. А Фрэнк только был всегда на шаг ближе к тому, чтобы увидеть, как перекатываются мышцы в зоне торса, как выглядывали ребра при изгибе худобы, как губы алели и яркие волосы спутывались прядями. Шел итоговый этап девяносто шестого, и он был единственным из всех годов в девяностых, способных отогнать выливающийся в ноябрь октябрь. И как писал Джерард: Мы способны знать друг друга до того момента, как встретились. А когда встретились – безоговорочно понять любые странности, прицепленные к нам так же, как и снег к зиме, и опавшие листья к осени.