Контроль и порядок

Беку Митчелл никто бы не назвал одинокой. Замкнутой – да, немного странной – может быть, отчужденной – временами, но одинокой – никогда. У нее была группа. У нее была гитара. У нее были сигареты (которые лучше друзей хотя бы тем, что никогда не предают). Она не была одинока. Хлоя могла бы назвать ее одинокой – после нескольких шотов текилы, слизывая соль с губ и привычно улыбаясь. И то она формулировала это как-то по-своему. – Живые существа лучше выдуманных героев, Бекс, – непременно сказала бы Хлоя, и ее рука чуть дрожала бы, разливая новую порцию алкоголя по рюмкам, потому что текила – не лучший друг координации. – По крайней мере, – сказала бы Бека, окидывая взглядом бар и лица людей, наивно полагающих, что пришли сюда развлекаться. Развлечение – это не цель, это просто предлог, под которым скрывается что-то большее – желание встретить кого-то, или забыть о своих проблемах, или на один вечер притвориться кем-то другим – развязным и чертовски уверенным в себе. Побыть хоть раз тем, кто кого-то использует, а не наоборот. – По крайней мере, выдуманные герои не могут сделать тебе больно. Итак, Бека не была одинока и не умела развлекаться. Зато Бека умела играть на гитаре. Или же гитара просто позволяла играть на ней – и играть здорово! – потому что Бека прекрасно освоила обряды поклонения богам рок-музыки. Мрачный макияж, одежда унылых цветов, рваные джинсы, пирсинг и татуировки. Обри говорила ей, что это зависимость, болезнь, разрушающая ее изнутри. И что она не любит себя и свое тело, раз позволяет уродовать его таким дурацким способом. Бека не была одинока, не умела развлекаться, была зависима от тату, и ее до смерти раздражала Обри Поузен. Бека предпочитала видеть мир радикально черно-белым. Это проще, чем топтаться посередине, размышляя о морали и рассматривая события с разных точек зрения, пытаясь оправдать кого-то или саму себя. Все становится ясно как день, когда ответов только два – да или нет. И увильнуть нет совершенно никакой возможности. Поэтому на Обри, когда та только пришла в группу, Бека приклеила ярлычок «не нравится». Хотя, по большому счету, она никогда не разбиралась в людях. И, если начистоту, то она вообще не очень-то их любила, особенно – необходимость периодического общения с ними. – Объясни еще раз, зачем нам вообще нужны клавишные? – Бека задумчиво крутила кольцо на пальце и в сотый раз оглядывала комнату, никак не решаясь посмотреть на Хлою. Каждый раз, когда та глядела на нее своими голубыми глазищами, у Беки не оставалось совершенно никаких доводов для отстаивания своей точки зрения. – Звучание будет лучше, – просто ответила Хлоя, пожимая плечами. У Обри были светлые волосы и вечно крепко сомкнутые губы – как будто она постоянно была чем-то недовольна. У нее было свое мнение по всем вопросам. И она считала его неоспоримым. Обри не любила алкоголь и никогда не уродовала тело татуировками. А еще она предпочитала книгам фильмы, чем вызывала в Беке все новые всплески раздражения. И, вопреки этому, она была гениальным музыкантом. Звучание стало лучше. Песни стали лучше. Только Беке никак не становилось лучше. Сольные партии ее гитары стали короче, и на сцене она больше не стояла рядом с Хлоей. Ее место заняла Обри. Хлоя могла бы как-то повлиять на все, но она, как и все остальные в группе, была словно загипнотизирована. Ей нравились волосы Обри и смех Обри, а еще глаза, губы и голос. Когда Хлоя пела, то смотрела только на Обри, и представляла ее первой, когда концерт заканчивался. И Бека после этого отчетливо понимала, что выдуманные персонажи снова выиграли в той внутренней битве, которая никак не хотела стихать у нее в голове. Так что, в итоге, она была одна в их с Хлоей любимом баре. И это было странно – пить текилу, самостоятельно наполняя рюмки и насыпая себе соль на руку. Но она все равно не была одинока. У нее же были текила и дурацкая старая музыка, доносившаяся из музыкального автомата в их любимом баре. Вот только теперь никто не мог вызвать ей такси или вывести на улицу подышать свежим воздухом, когда оказывалось, что алкоголя в крови уже чересчур много. И никто, смеясь, не говорил ей, что она милая и совсем не умеет пить, и что это тоже по-своему мило. И Бека уже не улыбалась, не кивала головой, и не отвечала, что это был последний раз, и что с завтрашнего дня самым крепким ее напитком станет апельсиновый сок. Бека стояла на улице, чиркая зажигалкой, которую давно уже пора было выбросить или заправить, но ее подарила Хлоя – милую белую зажигалку с нарисованной на ней нотой – и Бека не хотела менять в ней совершенно ничего. У нее была сейчас стена, к которой она прислонилась в неловкой попытке не упасть, и сигарета, которую она еще надеялась выкурить. – Бека? – голос Обри показался всего лишь галлюцинацией, и Бека невпопад подумала, что текила оказалась еще лучше, чем она думала. И что это даже волшебно. Только вот Обри Поузен не была галлюцинацией, как бы Беке этого ни хотелось. Она явно не собиралась растаять, как туман, на рассвете, оставшись в памяти причудливым сном, забрав с собой каждое упоминание о клавишных и обожании, которое дарила ей Хлоя. – Посмотри на меня. Бека подняла голову, окидывая мутным взглядом девушку перед собой. Обри – реальная, настоящая, живая Обри – стояла перед ней, и, как Бека ни силилась, она не могла разглядеть осуждение в ее взгляде. Или, может, у текилы есть еще одно свойство – она заставляет видеть в людях только хорошее. Обри мягко забрала из ее рук зажигалку вместе с сигаретой, чем вызвала внутри Беки какой-то слабый протест. Но, вместо того, чтобы выбросить все это в урну, она просто прикурила и вернула сигарету обратно Беке. – Тебе не следует бывать в таких местах, Митчелл, – Бека с наслаждением затянулась, кивая, выпустив дым прямо в лицо галлюцинации, которая, на самом деле, галлюцинацией не была, но Бека никак не желала расстаться с этой идеей. – Беспокоишься о репутации группы? – насмешливо отозвалась она наконец. – Может быть. Это слегка безответственно, не находишь? – Мне не четырнадцать, Обри, а ты не моя мать, которая тоже любила когда-то рассуждать о морали и общественном мнении, а потом бросила нас с папой, укатив в Нью-Йорк со своим стоматологом. Двойные стандарты, не находишь? У нее не было матери, но у нее был отец, поэтому Бека не могла быть одинокой. – Я вот тебя сегодня не брошу, – отчего-то сказала Обри и, взяв за руку, потащила в сторону такси, которое Бека заметила только сейчас. Это было странно, даже как-то сюрреалистично – видеть Обри на месте Хлои. Похоже, она любила занимать места, которые принадлежали другим людям, и Бека не знала, как на это реагировать. Утро, которое обычно заставляло видеть все в других красках – пусть даже черно-белых – ничего ровным счетом не поменяло. Было по-прежнему странно пить кофе на кухне Обри, смотреть новости, глядя в экран телевизора, висевшего на стене. Было странно поехать к Обри, а не к себе, что казалось бы логично, и она все силилась вспомнить, почему же они приняли вчера такое странное решение, но ее мозг блокировал доступ к этой информации, так что Бека просто пила кофе. – Спасибо, – пробормотала она, глядя в чашку, стараясь не смотреть на Обри – потому что теперь не могла считать ее галлюцинацией, потому что волшебство исчезло с наступлением утра. Значит, теперь нужно взвешивать каждое слово. Особенно, когда разговариваешь с тем, кто тебе не нравится. Бека не была одинокой, но ей отчего-то казалось, что сейчас она именно такая. Потому что сейчас у нее не было ничего своего: чужая кухня, чужая футболка на ней, чужой кофе и чужой человек рядом. Такая вот безвыигрышная схема. – Я тебе не очень-то нравлюсь, да? – Обри молчала, а поэтому Бека решила зачем-то сказать что-то еще, кроме «спасибо». – Я думала, что это взаимное чувство. И мне не нравится твой стиль. – Ты меня даже не знаешь. – Я знаю таких, как ты. Тех, кто пытается казаться загадочным, а на деле – просто желает быть в центре внимания. Не очень-то здорово все это терять, да, Бека? – Галлюцинацией ты мне нравилась больше, – едва слышно прошептала Бека, но Обри все равно это услышала, судя по тому, как она непонимающе вскинула брови. Хлоя знала ее почти всю жизнь, но, тем не менее, никогда такого не говорила. И считала ее милой. И даже не думала, что все это – лишь блеф, лишь роль, которую она играет, чтобы не казаться слишком странной и слишком одинокой. А Обри вот подумала и угадала, и сообщила – просто как факт – эту правду, от которой было больно. С приходом Обри они больше репетировали. Репетировали и репетировали, так что в последнее время Бека так сильно уставала, что у нее не оставалось совершенно никакого желания идти и напиваться в баре. Хлоя говорила ей «привет» при встрече, привычно целовала в щеку и улыбалась, но между ними теперь была словно бы прозрачная стеклянная стена, которую Беке никак не удавалось разбить. Обри, Обри, Обри. У них теперь не осталось никаких общих тем, кроме Обри, так что Бека склонялась к варианту, что и стену между ними тоже зовут Обри, и что с этим совершенно ничего нельзя поделать. С этой треклятой Обри – по правде, Беку уже тошнило от одного только ее имени, поэтому про себя она называла ее Бри – у них продолжалось какое-то подобие холодной войны. Так что они обменивались равнодушными взглядами, как будто и не было никогда совместного утра и кофе на чужой для Беки кухне. И будто никогда не было той футболки Поузен, которую она почему-то забрала с собой и хранила на самом дне комода, под нижним бельем. В тот день после концерта она зашла в гримерку Обри. – У меня твоя футболка, – футболка, по какой-то неизвестной причине, вместо того, чтобы в тот самый момент находиться в руках у Беки, до сих пор лежала в комоде у нее дома. И она совершенно не понимала, к чему сейчас был весь этот разговор. – Можем заехать ко мне, когда закончишь, и ты сможешь ее забрать. Обри только кивнула в ответ, даже не поворачивая головы в ее сторону, но Бека и не ожидала другой реакции. – Твоя квартира похожа на тебя, – и это были первые слова, которые произнесла Обри, когда Бека впустила ее внутрь, закрывая за ними двери. У нее не было обоев, всего лишь стены, выкрашенные в темно-синий, и все в плакатах с рок-группами – как у девчонки, которая хочет показать свою индивидуальность и чертовски хороший музыкальный вкус. Не какая-то попса, как у ее тупых школьных подружек, не какой-то Джастин Бибер со смазливым личиком. Не какие-то сладкоголосые мальчуковые группы, которые оказываются лишь жалким подобием The Backstreet Boys. Обри с интересом разглядывала каждый из них – Оззи Осборн и Black Sabbath, Iron Maiden, AC/DC, Pink Floyd, Queen, Twisted Sister, Kiss и множество других. Прямо сейчас она смотрела на лицо Фредди Меркьюри и Бека тщетно пыталась понять, чтобы это все значило. – Это то, что я есть. Это не позерство. Я вообще никого сюда не привожу, – зачем-то попыталась объяснить ей Бека, хотя Обри, в сущности, и не спрашивала у нее ничего. Она просто отпустила замечание, чтобы поддержать разговор – или что-то в этом роде. – Футболка, Бека, – только и ответила ей Обри, и Бека разозлилась, сама не понимая, почему. Она молча достала футболку из комода и швырнула ее блондинке, так что у ног Обри, которая совершенно никак на это не отреагировала, футболка теперь валялась белой тряпкой. Обри переступила через нее, сделав несколько шагов по направлению к Беке, и продолжала идти, пока Беке было куда отступать, пока она не оказалась прижатой спиной к стене. И Обри была слишком близко – со своими сжатыми губами и нахмуренными бровями. Бека не была одинокой. Но сейчас ей казалось, что лучше бы была. Потому что никогда еще вторжение в личное пространство не было для нее таким удушающим. Она подумала, что Обри собирается ее ударить, наказать за такое дурацкое и совершенно неправильное поведение, учитывая, как она любит порядок, и как не любит ее, Беку. Так что Бека инстинктивно зажмурилась, но, вместо того, чтобы ударить, Обри зачем-то ее поцеловала – грубо и жестко. И этот поцелуй был в сто раз больнее пощечины. Бека попыталась вдохнуть немного воздуха, но Обри воспользовалась этим, чтобы проскользнуть в ее рот языком и поцеловать еще больнее, как будто ей было мало. Ей было мало и она была Обри, которая любила все контролировать. Так что она контролировала ее своими губами. И зубами, когда прикусывала нижнюю губу Беки. И руками, когда ее ладонь легла на затылок Беки, притягивая к себе еще ближе. И когда все это неожиданно закончилось, Обри только подняла свою футболку с пола и направилась к выходу. – У меня ничего нет с Хлоей, – зачем-то сказала она уже в дверях, обернувшись на миг. – Так, просто для информации. Бека не была одинока, не умела развлекаться, имела зависимость от тату, и ее до смерти раздражало теперь то, что она никак не могла забыть этот поцелуй Обри Поузен. Мысль о нем, прочно поселившаяся в голове, пульсировала и ныла, как надоедливая зубная боль, и как Бека ни пыталась от нее избавиться, стараясь думать о чем-то другом, все было тщетно. Воспоминания хуже, чем фотографии, которые, при желании, можно задвинуть в самый дальний ящик стола, или, того лучше, порвать на мелкие кусочки, сжечь – и никогда больше их не видеть. Бека никогда не могла похвастаться крепким сном, но теперь бессонница стала совсем невыносимой. Она любила свою квартиру, свою кровать и свою спальню. Но теперь спальню наполнял мягкий лунный свет, и окно прямо напротив кровати давало прекрасную возможность увидеть и сам источник света – огромную серебристую луну, круглую и полную, что смотрела прямо на нее и как будто видела, словно была живой. Словно и не луна это была вовсе, а кто-то с собственными мыслями, собственным мнением, желаниями и страхами. И, что самое жуткое, луна знала. Она определенно знала секрет Беки – мерзкий и липкий, как паутина. Он опутывал ее всю – растекался горьким ядом на губах, мерцал слезами в уголках ее глаз, дрожал на кончиках пальцев и застревал в горле очередным комком. Луна знала ее секрет, и шантажировала ее своим светом, злорадно усмехаясь. Луна знала, что Беке нравится Обри Поузен. Бека не была одинока, но теперь ей до смерти хотелось этого, хотелось избавиться от компании луны и от воспоминаний о поцелуе и, особенно, – об этом невыносимом чувстве, которое имело отношение к Обри. Она бы не смогла испытывать такого к Хлое, если говорить начистоту. Хлоя не заслуживала этого. А Обри вот заслуживала. Заслуживала стать одной из татуировок на теле Беки. Только она пошла еще дальше – въелась не только в кожу, но и просочилась глубоко внутрь, как болезнь. Впрочем, Обри избрала один из самых глупых способов – она начала игнорировать Беку. Не было даже холодных взглядов – никаких, в сущности. И Бека хотела бы, чтобы это ее не раздражало, но ничего не могла с собой поделать. Если до этого она не была одинока, то теперь точно была. Совершенно одинокая среди всех этих людей, которым было на нее не наплевать. Обри забрала у нее Хлою, забрала группу, почти вытеснила гитару в их песнях, осудила ее татуировки, – и отдала ей одиночество и дурацкий поцелуй. И теперь Беке приходилось жить со всем этим. После очередного концерта (даже ее фанаты теперь стали фанатами Обри, и это уже не расстраивало) Бека вышла на улицу с черного входа, чтобы покурить. И с удивлением обнаружила там Обри с сигаретой в руке. Впрочем, она не сказала совершенно ничего, только встала напротив, доставая едва начатую пачку. – Не знала, что я курю? – сказала Обри, как будто прочитав ее мысли. Потому что это предположение навязчиво крутилось в ее голове, но она все не решилась облечь его в слова. Бека покачала головой. – Ты тоже совсем меня не знаешь, Бека, – медленно протянула Обри, и эта фраза прозвучала почти отчаянно и печально. – Отчего же? У тебя в жизни сплошной контроль и порядок, Бри, – вылетело у Беки прежде, чем она успела об этом подумать, так что Обри даже замолчала от удивления. – Все на своих местах – как вещи, так и люди. Как и ты сама. Хотя ты больше любишь находиться на чужих местах, да? – Разве ты не понимаешь? – Обри выбросила уже погасшую сигарету и теперь смотрела на Беку во все глаза. – Да, я люблю порядок. Я люблю все контролировать. И поэтому мне сейчас так плохо. Когда я смотрю на тебя, я совершенно теряю контроль, Бека. После этого она вернулась в помещение, оставив Беку одинокой – наедине с теми вопросами, которые она так и не успела задать. Когда Обри Поузен потеряла контроль над ситуацией? И почему именно она, почему именно Бека, почему не Хлоя, которая обожала Обри? Почему именно Бека, любившая клеить на людей ярлыки и не умевшая дружить? Бека, которая не была одинока, хотя, на самом деле, она теперь не могла подобрать другого слова, чтобы описать ситуацию. Она была так одинока. Когда Обри решила уйти из группы, то Хлоя почему-то выбрала Беку для – по ее мнению, чертовски нужной, а на деле совершенно глупой – миссии уговорить Обри подумать. – Я ее терпеть не могу, Хло, – попыталась отвертеться Бека, по привычке крутя кольцо на пальце. Она всегда так делала, когда нервничала. А сейчас еще и пыталась скрыть истинную причину своего беспокойства. – Именно! Поэтому твое мнение будет особенно важным, Бека, – Хлоя никогда не умела слушать. Она думала, что у нее хорошо выходит выслушивать кого-то, но то и дело только делала вид, чтобы, в итоге, послушали ее. – Она нужна группе, Бека. – Если бы я решила уйти, Хлоя, если бы на чашах весов были я и Обри, что бы ты сделала тогда? – Не заставляй меня делать выбор, Бека. Задавая вопрос, всегда нужно помнить, что ответ может тебе не понравиться. Она ушла, почти что хлопнув дверью на прощание, и Бека еще никогда в жизни не видела ее такой расстроенной. Бека теперь была так одинока. У нее не было Хлои, у нее не было группы, и она знала, что у нее скоро не будет и Обри, – хотя, по правде, у нее никогда и не было Обри. Всего лишь галлюцинация – и поцелуй, который видела только луна. Сидеть на кухне Обри вечером – еще больше странно, чем утром. И пить на этот раз не кофе, а виски со льдом и кока-колой, и еще смотреть на Обри – с сигаретой во рту – все это вообще выходило за границы того, что Бека привыкла называть нормальным. – Хлоя хочет, чтобы ты осталась, – произнесла Бека каким-то безжизненным голосом, и задумчиво бросила взгляд на такой же безжизненный экран телевизора. То, что Обри курила на кухне, совершенно не вязалось с тем, как она любила порядок. И это выбивало почву из под ног Беки. Люди не должны вести себя так, как никогда до этого не вели. Они должны быть предсказуемыми. Обри должна быть предсказуемой. Она не должна целовать ее, а потом уходить из группы и расстраивать Хлою. Она не должна пить виски и курить в своей идеально чистой кухне. – Ты нужна группе. А Бека не должна быть одинокой. Бека никогда не была одинока, правда же? – А что нужно тебе, Бека? Чего хочешь ты? – Задавая вопрос, всегда нужно помнить, что ответ может тебе не понравиться, – зачем-то повторила слова Хлои Бека, и только сейчас заметила, что Обри уже не сидит напротив нее, а стоит совсем рядом – опасно близко, – так близко, что, если бы Бека захотела, то смогла бы к ней прикоснуться. – Как ты можешь судить о том, что мне нравится, Бека? Ты ведь совсем меня не знаешь, помнишь? Бека шумно втянула воздух носом, силясь вспомнить, о чем они говорили сначала, и понять, о чем речь теперь. И почему Обри не ведет себя так, как обычно? Почему не задевает ее, показывая, как ей не нравятся ее татуировки и вечный беспорядок в одежде? – Потому что ты никогда об этом не говоришь, Бри, – выдохнула она, а в следующую секунду поцеловала Обри, неловко вцепившись пальцами в ее пушистый желтый халат. В конечном итоге, она тоже не обязана была делать то, что делала всю свою жизнь. Она не обязана была следовать какому-то порядку, потому что порядок, в принципе, не для нее. Не обязана каждый раз повторять предыдущий день – снова и снова – будто запертая в кольце событий, не имеющих никакого отношения к ее собственной жизни. А еще она совершенно точно не обязана была оставаться одинокой. Потому что Беку Митчелл никто бы не смог назвать одинокой. Замкнутой – да, немного странной – может быть, отчужденной – временами, но одинокой – никогда. У нее была группа. У нее была гитара. У нее были сигареты (которые лучше друзей хотя бы тем, что никогда не предают). У нее была Обри (которая совсем другая, когда не пытается приводить свою жизнь в порядок и все контролировать). Она не была одинока. И даже Хлоя теперь не смогла бы ее назвать такой.