Дар побеждённых

Степь пахла пылью и цветами, и спелыми дикими злаками. Толстый шмель сел на лиловую головку клевера, и, неуклюже перебирая лапками, устроился на закачавшемся цветке. Пёстрая корова наклонила лобастую голову и прихватила мягкими губами охапку травы вместе с клевером. Шмель едва успел вылететь из захлопнувшейся пасти, загудел сердито и полетел, набирая высоту. Летний зной упал на землю стремительно, вслед за взошедшим на утреннее небо Светилом. Пастухи лениво переговаривались, оставив присмотр за стадом на собак. Четыре пастушьих пса, страдая от жары и вывалив из пастей розовые языки, лениво брехали на скотину, то и дело почёсываясь от укусов насекомых. Ялко забрался в густую тень дикой смородины и лёг на живот. Голоса остальных пастухов доносились до него, словно сквозь шерстяной полог, невнятно и тихо. Дрёма неслышно подкралась, веки налились тяжестью, мальчик уронил голову на руки и заснул. Место под названием Лосиный Брод уютно расположилось в долине между двумя холмистыми грядами. Одним концом долина упиралась в Великую реку, а другим уходила за горизонт, сливаясь со степью. По весне Лосиный Брод заливало водой. После, когда земля напитывалась влагой, долина покрывалась густой сочной травой, на которой скот благоденствовал и жирел. Ялко разбудил шум. Юный альфа приподнялся и высунулся из своего укрытия. И тут же сдал назад, стараясь не дышать, чтобы ничем не выдать своего присутствия. В долине появились чужаки. Со своего места пастушок не мог их пересчитать, но по тому, что они не скрывались, по громкой раскатистой речи, по стуку копыт их лошадей, он понял, что незваных гостей явилось много. Раздалось глухое рычание верной пастушьей собаки, сменившееся жалобным визгом, который, впрочем, быстро оборвался. Видно, пришедшие расправились с псом. Ялко пополз назад, через кустарник, обдирая в кровь локти и колени. Ветки больно кололи тело, хлестали по лицу, позади раздавались крики боли своих и отрывистые возгласы чужаков, но мальчик, не оборачивался. Выбравшись из кустов, он поднялся на ноги и побежал в посёлок. Ялко был хорошим бегуном, и, милостью предков, между ним и чужаками теперь тянулась низина, густо поросшая кустарником, но всё равно юному альфе казалось, что в спину ему вот-вот вопьётся копьё. Вдруг Ялко услыхал позади себя резкий повелительный окрик, но не обернулся, а припустил ещё быстрее. Его заметили. Хруст сломанных веток за спиной оповестил беглеца о близкой погоне. Ялко припустил, как ужаленный, несмотря на то, что в боку болезненно кололо, а в пересохшем горле саднило. Посёлок Детей Большого Лося назывался Хаяр-пэ, что означает «Солнечный камень». Он стоял на холме, выдающемся в тело Великой реки тупым мысом. Люди издавна приметили здешние луга, и каждую весну род перекочёвывал в эти места, пока кто-то из старейшин не решил поселиться здесь насовсем. Как рассказывал Ялко отец, вначале предки ставили чумы внизу, в долине, там же, где пасли скот, но после того, как весной река подтопила жилища, решили перебраться на вершину согреваемого солнцем холма. Так и выросло на Хаяр-пэ поселение. Посёлок огораживал двойной ряд крепкого частокола, пространство между которым строители набили глиной. Внутри вдоль ограды располагались Общинный дом, Омежий дом, клети для гончара, кузница. Посреди посёлка на утоптанной площадке стояло изображение Большого Лося, вырезанное острым каменным резцом на большой глыбе песчаника. Вокруг него были вкопаны камни поменьше, они были вместилищами духов предков. Напротив Большого Лося располагалась высокая и узкая известняковая глыба, с которой на людей смотрело само Светило. У божества было три глаза и добрая улыбка. Ялко влетел в ворота с быстротой молнии. Он бежал и кричал, что было сил. Мальчик успел добежать до центральной площадки, там силы оставили его. Возле жертвенного камня он упал, задыхаясь и прижимая руки к животу. - Лошадники, там… Лошадники! Лошадники! – надсадно кашляя, повторял он сухими губами. Его услышали. Вокруг стал собираться народ. Взволнованные, помрачневшие лица, шёпот и многозначительные взгляды – о Лошадниках слышали все, и слухи эти были темны и зловещи. Разговоры о Лошадниках шли давно – Ялко был ещё совсем несмышлёным, а первые слухи уже подогревали опасливое любопытство Детей Большого Лося. Поговаривали, что воины у Лошадников – чудовища, сросшиеся со своими лошадьми в одно целое. Ещё говорили, что в бою они страшные противники, которые не щадят никого, что род Бобра, живший ранее много выше по течению Великой Реки, был истреблён чужаками до последнего младенца. И Дети Бобра были не единственным родом, сведённым Лошадниками на нет, после ещё несколько родов подверглись нападению. И теперь их больше нет под солнцем, души их скитаются по лугам загробного мира, не способные перейти подземные реки, ведь нет тех, кто принёс бы за них жертвы богам, кто вспомнил бы в урочные дни добрым словом. Страшная участь. Раздвинув толпу плечами, к Ялко подошёл старший альфа в роду. Был он человеком невысокого роста, и не мог похвастаться ни шириной плеч, ни могучим торсом, как большинство воинов и вождей. Но о силе его говорили шёпотом и с уважением. Ханавато было не впервой ставить на место тех, кто сомневался в его праве приказывать. Про таких, как он, обычно говорят – двужильный. Его когда-то чёрные, а теперь седые волосы были коротко острижены, тёмно-карие, раскосого разреза, глаза смотрели непроницаемо и спокойно. На высоких скулах темнела короткая мягкая щетина, твёрдую верхнюю губу оттеняли узкие усы. Ялко уже отдышался и пришёл в себя настолько, что мог говорить связно, и он рассказал старшему обо всём. Ханавато кивнул и сразу же послал пятерых альф на ворота, а остальным велел вооружаться и идти на стены, не медля. Вождь волновался, и было отчего. Нёсшие стражу на приречных холмах дозорные не послали Ханавато весть о вторжении. Эти воины, выбранные из лучших следопытов и охотников, в случае малейшей опасности разводили костры на вершинах холмов. Наверное, их всех перебили - вчера или сегодня утром. Но тогда выходит, что те Лошадники, которых видел пастух, пришли не сами по себе, они только часть большого войска. Этого следовало ожидать - говорят, что в землях, где жили Лошадники, в тени Стоящих у солнца гор, земля перестала родить, а пастбища выгорели от небывалого зноя. Чего ещё ждать - разве будет Светило терпеть тех, кто не довольствуется имеющимся, а отбирает у других стада, жилища и саму жизнь? Вот они и идут, как саранча, от заката солнца, уничтожая всех, кто встаёт у них на пути. Если так, то отсидеться за стенами не получится. Более того, без скота, отрезанные от леса и реки, обитатели Хаяр-пэ обречены на голодную смерть. Остаётся только одно – пока не подошли основные силы Лошадников, разгромить их передовой отряд и отбить обратно свои стада, чтобы забить скот и дать людям пищу. Стена, защищающая Хаяр-пэ, была сделана на совесть. Юный омега Зарви ловко влез по внутренним уступам наверх и высунул голову наружу. У подножия холма в кажущемся беспорядке сновали всадники. Мальчик насчитал около двух десятков чужаков. Они, похваляясь воинской удалью, с весёлым гиканьем носились на виду у сгрудившихся под защитой стен обитателей поселения. Ловкие, сильные, чужие. При взгляде на всадников Зарви подумал, что слухи об их чудовищной природе не лгут – человек и лошадь словно слились в единое существо. Они точно летели по воздуху, не касаясь ногами земли – только пыль летела из-под копыт. Зарви зябко повёл плечами. По всему выходит, что сражения не миновать. Когда пастух Ялко утром принёс злую весть в селение, ворота тут же закрыли. Сам жрец принёс Светилу богатые подношения, а отец Зарви – старший альфа в роду, Ханавато, сам зарезал белого ягнёнка и окропил рот божества жертвенной кровью. А старшие братья-альфы нанесли ритуальные надрезы на свои тела. Все вели себя так, словно радовались чему-то, хотя Зарви точно знал, что ничего хорошего не происходит, и отец тревожится. Но нельзя спугнуть удачу, обидев богов недоверием. Ханавато дал знак, и воины, прогнав со стены облепивших её мальчишек, заняли свои места. Натянули луки, тщательно целясь. Луками род Большого Лося гордился, и недаром – оружие, сделанное из берёзы и лиственницы, с костяными накладками, славилось далеко окрест. Пропели тетивы, посылая стрелы вниз. Конники рассеялись по долине, трое упали на землю, и их лошади, прижав уши, поскакали куда-то за холмы. Защитники посёлка, воодушевившись первым успехом, снова выстрелили. На этот раз конники подготовились к атаке, и только одна стрела поразила в круп лошадь, которая от боли и страха тут же сбросила седока. Остальные стрелы всадники приняли на щиты. Ханавато приготовился в третий раз осыпать стрелами незваных гостей. Лучники высунулись из-за частокола и тут же с криками отпрянули – стрелы, выпущенные всадниками в ответ, убили двух воинов, остальные их стрелы частью застряли в частоколе, частью перелетели через него и упали наземь. Зарви тут же кинулся их собирать. Они были не такие, к каким привыкли Дети Большого Лося. Чужаки снабдили своё оружие бронзовыми наконечниками, а местные всё ещё делали наконечники из камня и из кости, считая эти материалы ничуть не хуже бронзы. - Дай сюда, - Натако, один из старших братьев Зарви, требовательно протянул руку. Зарви отдал стрелы и с жадностью стал смотреть, как брат натягивает тетиву и пускает стрелу в конника. Стрела прошла выше и правее цели. Натако поморщился: Непривычно, - пояснил он, - ничего, сейчас… Что он хотел сказать, Зарви так и не понял. Вылетевшая из-за частокола стрела пронзила горло брата, и тот, схватившись за неё обеими руками, словно пытался вытащить, упал на землю. Зарви бросился к нему, но Натако уже не смотрел на брата. Его глаза остекленели, а из приоткрытого рта потянулась струйка крови. Зарви обернулся к отцу. Тот, конечно, видел гибель сына, но не счёл нужным хоть как-то показать свои чувства, только стиснул покрепче лук, да голос стал более отрывистым и резким. Ханавато раз за разом отдавал приказы лучникам, пока не счёл, что ряды противника достаточно поредели. К этому моменту среди защитников крепости уже пятеро были убиты, двое были ранены, и возле них хлопотали травницы. Оставшиеся на ногах собрались у ворот, и, когда те открылись, бросились вниз по холму, потрясая боевыми топорами и палицами и подбадривая себя яростными криками. Когда воины из Хаяр-пэ достигли подножия холма, их встретили разъярённые конники. Напрасно лучники со стен посёлка поливали Лошадников стрелами, те научились уворачиваться от летящей сверху смерти. Ханавато подбросил в руке топор на длинной ручке, с размаху метя в несущегося на него всадника, но промахнулся, и только слегка задел лошадиный круп. Напуганная лошадь звонко заржала и пустилась вскачь, подкидывая задом. Но всадник будто прирос к конской спине. Он с размаху всадил в Ханавато копьё. Зарви, обливаясь слезами, видел, как упал, истекая кровью, отец, и как средний брат Совня, метнув дротик, свалил с коня убийцу Ханавато. Омега сидел на стене, поэтому одним из первых увидел, как из-за дальнего холма появились странного вида повозки, за которыми бежали люди. Он слышал, что эти повозки называют «колесницами», и знал, что чужаки на них непобедимы. Колесниц было всего пять. Они были низкие, на двух колёсах, с трёх сторон надёжно защищённые деревянными бортами, за которыми мог спрятаться сидящий на корточках человек. В повозки были попарно впряжены лошади, которыми управлял возница. За спиной у возницы стоял лучник, вооружённый, кроме лука, копьём и палицей. Четыре колесницы несли на себе по двое воинов, и только одна, передовая, управлялась одним человеком. Зарви сразу почувствовал в нём вождя. Лишь самый сильный и могучий воин мог обходиться без возницы и править упряжкой, а когда в бою ему нужно было освободить руки, он цеплял поводья к особым дужкам на поясе и сражался топором, копьём или булавой. - Берегитесь! Там повозки! Берегитесь! Совня!!! – во всё горло кричал Зарви, - бегите!!! Среди шума, стоящего на поле боя, среди криков дерущихся людей, ржания лошадей и топота копыт голос омеги был подобен комариному писку. Никто не услышал и не обратил внимания на новую опасность, а когда колесницы влетели в ряды защитников Хаяр-пэ, стало поздно убегать. Зарви в отчаянии смотрел, как погибают лучшие воины их рода, как Совня, кинувшийся с топором на вождя чужаков, падает, сражённый булавой, и понимал, что это конец. Всё закончилось очень быстро – ещё не все чужаки успели добраться до холма, а с Детьми Большого Лося уже было покончено. Вождь Лошадников, перемазанный кровью, потрясал зажатой в правой руке булавой и кричал что-то на незнакомом языке. Его обращённое к посёлку лицо уродовала издевательская гримаса, а слова были явной хулой над побеждёнными. Ворота никто открывать не торопился – все помнили, что случилось с Детьми Бобра. Зарви, старейшины и жрец сидели в центре посёлка, под сенью идолов. - Нужно сражаться, - горячился один из старейшин, Мосена, - неужели мы сдадимся? - Может быть, духи гневаются на нас? – поддержал его второй. – Мы мало даём им пищи, плохо восхваляем их. Нужно принести в жертву ребёнка, только такая жертва покажет наше смирение перед их волей. Остальные закивали головами, и только жрец - высохший, как древесный гриб, старик, сидел, прикрыв глаза, и молчал, словно чего-то выжидая. - Разве духи могут оживить мёртвых? – глухо сказал Зарви, - разве мой отец встанет, возьмёт свой топор и прогонит чужаков, если мы принесём новую жертву? Разве сумеют духи вселить жизнь в тех, кто уже погиб? Нет, мы можем надеяться только на то, что они сохранят жизнь тем, кто ещё жив. - Ты хочешь сдаться? – возмутился Мосена. – Нужно выйти всем и дать последний бой! - Я сдамся, если это поможет людям остаться в живых. - Это слова труса! Твой отец никогда бы так не сказал! Хотя, чего ещё ждать от омеги! - Мой отец умер за вас, как альфа, - возразил Зарви, и никто не знает, чего ему стоили эти слова, - а я готов погибнуть за вас, как омега. Я – последний в семье, и я пока сын своего отца, хоть и мал и слаб. Вам придётся сделать по моему слову. Что скажешь, жрец? Жрец приоткрыл выцветшие глаза и кивнул. - Зарви прав, слушайте Зарви, духи предков радуются, когда слышат его голос. С этими словами он вновь погрузился в дремоту, не слушая возмущённый ропот остальных. Зарви стоял, прикрыв глаза, и стараясь не думать о том, что его ждёт. Двое омег надели на него праздничную рубаху, пошитую к свадьбе, которой у Зарви уже никогда не будет. Рубаха была расшита узорами из мелких ракушек и сверлёного жемчуга, сверху накинули безрукавку и подпоясали широким поясом из мягкой кожи. К поясу прикрепили множество фигурных подвесок – пусть шумят, отгоняя злых духов. На ноги Зарви обул короткие сапожки. Омеги расчесали его длинные чёрные волосы и выкрасили их красной глиной - ведь красный цвет новой жизни, пусть боги возродят Зарви средь лугов подземного мира - заплели две косы. Голову покрыли островерхой шапочкой, закрывающей уши, расшитой на лбу бусинами из пёстрых камней. Косы украсили накосниками с бронзовыми подвесками, запястья – браслетами. Стоило Зарви шевельнуться, и все украшения на нём принимались звенеть. Мосена вызвался ему в сопровождающие, но омега отказался наотрез. Возле самых ворот Зарви остановился на минуту, принял из рук старейшин полную молока чашу и, не оглядываясь, вышел из посёлка. Он спускался вниз, чувствуя спиной множество взглядов, думая о том, как оправдать надежды людей. Чаша тяжелела с каждым шагом, молоко то и дело грозило выплеснуться из неё. Тяжёлый неудобный наряд путался в ногах, мешая идти. Вождь Лошадников ждал внизу, у самого подножия холма. Он был совсем ещё молод, кажется, моложе Совня. Его голова была не покрыта шлемом, и светлые волосы, заплетённые в три косы и перехваченные на концах кожаными шнурками, спадали на грудь и спину. Длинная рубаха, распахнутая на груди, позволяла видеть крепкие мышцы, отличавшие всех "стоящих на колесницах". Узкие штаны были заправлены в высокие, выше колена, сапоги из мягкой кожи, перехваченные нитками бронзовых бус у щиколотки и под коленом. В правой руке вождь держал булаву с круглым каменным навершием, левой опирался на топор. Черты лица вождя показались Зарви непривычными. Они были, на взгляд омеги, довольно резкими – большой нос, удлинённый череп, крупный подбородок, большие глаза – но лицо было энергичным и сильным. В пользу юного возраста говорил мягкий редкий пушок на подбородке и верхней губе, хотя сложение у альфы было на зависть самым могучим воинам из рода Большого Лося. Вождь ждал, нетерпеливо постукивая ногой о землю. Зарви остановился в двух шагах от чужака, протянул ему чашу и заговорил. Прата верил, что выиграет эту битву. Он ушёл из родительского дома, чтобы завоевать себе место на этой земле, и долина между холмов ему приглянулась. Прата хотел сражаться так, чтобы о нём слагали песни, и чтобы духи предков порадовались за него. Он знал, что альф и не желающих покориться бет придётся перебить, но он не воюет со слабыми - омег, женщин и детей можно оставить в живых. Но только если все они покорятся. Прата никогда ещё не поднимал оружие против безоружных, поэтому он старался не думать о том, что будет, если жители поселения продолжат своё бесполезное сопротивление. Он всегда успеет подумать об этом, но не сейчас. Сейчас горячка боя пьянит, словно священная пангха, кровь бурлит в жилах, а сердце жаждет борьбы с достойным противником! Появление в воротах человека вначале даже обрадовало Прату - быть бою один на один. Но когда он понял, что это вовсе не самый лучший боец, присланный осаждёнными, его охватил гнев. Слишком лёгкой показалась ему победа, словно никому не нужная обглоданная кость, брошенная собаке на великом пиру. Между тем человек спускался по холму, держа в руках какой-то горшок, и уже можно было разглядеть, что это омега, совсем ещё юный. Юнец был разряжен в странные одежды, и волосы его, измазанные красной глиной, спускались длинными косами на грудь. Омега остановился перед Пратой и склонил голову, протягивая дар на вытянутых руках. Подношение оттягивало ему руки, но он крепился, и руки его не дрожали. Горшок, полный молока, - понял Прата. Омега залопотал на непонятном языке. Эти странные звуки и манера держать лицо опущенным окончательно взбесили и без того раздосадованного молодого вождя. Он размахнулся и выбил чашу из рук омеги. Горшок перевернулся и упал, расколовшись на мелкие кусочки. Молоко выплеснулось на землю, забрызгав рубаху омеги, а сам юнец, потеряв равновесие, растянулся в молочной луже. Казалось, все замерли. На стенах Дети большого Лося уже готовы были выть по Зарви, как по покойнику, и ждали только минуты, когда страшный вождь Лошадников смахнёт голову с плеч омеги. Сам Зарви поднялся с земли, и, стоя на коленях, ждал, что будет дальше, как именно захочет победитель лишить его жизни. Прата сбил с головы омеги шапочку, схватил его за основание косы и задрал лицо кверху. Омега был круглолиц. У него были большие чёрные миндалевидные глаза, прямой нос и по-юношески пухлые губы. Немного плосковатое смуглое лицо было непривычным, но приятным. Прата наклонился и ткнулся носом в место за ухом юнца, вдохнул сладковато-молочный запах, и его повело от удовольствия. В груди стало тепло и щекотно. Прата неожиданно куснул омегу за щёку, так, что тот взвизгнул, совсем как щенок. Он и пах как щенок, и Прате захотелось… да много чего захотелось. - Это – не дар, - сказал вождь, указывая на разбившийся горшок, - вот – дар! И слегка толкнул омегу в грудь, утверждая свои слова и своё право. А старый жрец сидел на земле, привалившись к каменному Большому Лосю, и напевал заунывно, словно заклинание или молитву. - Придут чужаки, и возьмут наши дома, и будут приносить жертвы духам собственных предков, и станут пить воду Великой Реки и есть её рыбу, и возьмут наших омег и наших женщин, и родятся дети, и будут они как мы – с нашими глазами, и нашими волосами и нашей кровью. И кто потом различит, где мы, а где чужаки, и род Большого Лося не прервётся. Он шептал, улыбаясь, и не замечая, что из-под закрытых век по морщинистым щекам текут слёзы.