Долгое, долгое время

      Виноградная лоза вьется вокруг шпалера и, хотя лето давно кончилось, с нее никто не собрал ни одной ягоды.       В саду гудят ветра, рододендроны и лиесмы давно отцвели и заросли диким хмелем, фонтан не работает уже несколько лет, а по грушевому стволу лениво сползает крестовик. Пахнет травой, сырой землей и переспелым виноградом. Где-то чирикает качурка.       - Ты правда думаешь, - произносит Наталья по-польски, так и не повернувшись к Литве, протянув руку к зеленому завитку винограда, - что они оставят нас в покое?       Литва молчит, и Беларусь качает головой:       - Когда мы успели стать такими слабыми? - спрашивает она скорее у себя, чем у собеседника. Ссадины на ее лице уже начинают сходить.       “В тот момент, когда феодализм себя изжил”, - думает Литва, но вслух ничего не говорит, опуская взгляд в сырую землю.       Он понял это, когда восстание потерпело поражение. Понял он, что от былого величия, от шикарных костюмов, дорогих украшений, прекрасного цветущего сада с воркующими зимутками, от шума на городских площадях и запаха пшеницы с полей остались какие-то обрывки воспоминаний. И остатки их королевства запомнятся Литве еще надолго.       Хуже всего приходится Польше. Он мрачнеет, перестает есть, забывает о чем-то важном, что связывает их с Литвой все эти годы, помимо общего королевства; кричит, что они все молятся не тому богу, говорят не на том языке, и что православная церковь должна гореть в языках пламени. Феликс все еще смеется, только как-то нервно, неестественно высокомерно, задирая голову, чтобы казаться выше, а те его забавные смешки Литва начинает постепенно забывать, как и цветущий в середине лета виноград, ягоды которого Польша всегда ждал с необузданным нетерпением.       “Он пропал”, - думал Литва, находя его в опустевшем от слуг и послов доме, на полу, раскинувшим руки и бурчащим что-то о том, что это не конец, что он все еще велик, могуществен, что никто больше не посмеет тронуть их, а шляхта все еще подчиняется ему и королю. И смотрел на него, не говоря ни слова, чувствуя, как беспомощность больно скручивает руки и давит где-то в районе сердца, не давая шелохнуться, хотя бы глупо притянуть Польшу к себе и стиснуть в ослабевших руках.       Лицо у Беларуси неизменно не выражает ничего, только губы плотно смыкаются в тонкую полоску. Литва знает, что ей все бесконечно надоело, и не может с точностью сказать, жалеет ли она о том, что скоро случится. Она, постояв еще немного, уходит, шурша цветастой юбкой, и Литва остается в саду один.       - За веру, закон и короля, - шепчет он. - Если с нами бог, то кто против нас? Кто… Против...       Виноградная лоза вьется вокруг шпалера. Они с Польшей придумывали эти слова, пока Литва сажал побег, а Феликс, жуя травинку, валялся в цветах и делился новостями о Новом Свете и немецких композиторах, которые Торису были едва ли интересны. Тут, отправляя взглядом солнце за горизонт, Литва забывал обо всем, и казалось, что момент этот никогда не закончится, на грудь ему ложилась рука Польши, а голова - на плечо. Здесь же они давились французским вином, или английским элем, пока заняться было нечем, а потом Польша, чуть охмелев, брал Литву за руки, или приобнимал за плечи и лепетал что-то о том, что они всегда будут вместе, будут гнать ужас на Европу, а может даже и Азию.       “Не всегда”, - думал Литва, но говорил совсем иное. И, наверное, как всегда, оказался прав.       - Не злись на меня, ладно, Лит?       Литва оборачивается. Польша стоит на крыльце, улыбается, и в его зеленых глазах отражается небо. Его лицо в ссадинах и синяках, правое плечо перебинтовано, а на уголке рта до сих пор не зажила ранка.       Литва и не злится.

***

      “Ваш король сложил свои полномочия”       25 ноября, предзимний морозец сквозит в открытые окна, пожухлый сад покрыт тонким слоем инея, а в гостиной пахнет чем-то сладким и пылью, потому что она тут практически везде. На столе кипа бумаг, треснувшая чернильница и ваза с перезревшими яблоками; зеркала завешаны какими-то тряпками, и на подоконниках вянет горошек в горшках.       Литва смотрит куда-то, и перед собой будто ничего не видит, но знает, что Польша сидит напротив, глядит в сторону и вид у него как у “надутого индюка”, как бы выразился он сам. В комнате тишина, но за дверью тихие голоса и иногда смешки - Союзники ведут какие-то переговоры.       - Вот и все? - вдруг спрашивает Литва слишком тихо и он боится, что Феликс его не услышит, но тот, не меняя выражения лица, отвечает:       - Типа да.       - Типа да, - зачем-то повторяет Торис.       Польша будто оживает, подается вперед и они встречаются взглядами.       - Лит! Как же я… Вот мы все, а вот… Лит, как же не будет Речи Посполитой? Помнишь, как было здорово, а? - он трясет головой, и Литва моргает, жмет плечами, а Феликс продолжает: - Мы же русского на лопатки положили, а этого Австрию… Помнишь? Лит, как же я без тебя?       Феликс ждет, что Литва что-то ответит, но тот совершенно не знает, что можно сказать, а потому просто молчит и чувствует, как цепенеют конечности. Феликс снова отворачивается.       И становится похож на ребенка, у которого забрали булочку.

***

      Феликс говорит Пруссии: “Не ешь столько хлеба, а то будешь толстым”, а Австрии: “У тебя дурацкие очки, сделай себе другие”. Литва думает, как они уживутся с ним, и вспоминает, как медленно шло время, когда он только приехал в этот дом.       Они уезжают, пока Беларусь дремлет на диване, свернувшись клубочком, а Литва наблюдает, как Феликс седлает коня в яблоках с именем, которое мог дать только Польша - Коняшка. Он больше ничего не спрашивает, только мелит всякий бред про то, как ему не нравятся Пруссия и Австрия, ругается, а потом просит затянуть подпругу.       Солнце еще не встало, и в саду холодно, сыро, пар клубами валит изо рта, а пахнет уже зимой и мерзлотой. Возможно, для Ториса зима уже наступила.       Россия выдыхает облачко пара и тонко улыбается.       - Боже мой, - вздыхает он, озираясь, - вам тяжело было нанять садовника?       Литва качает головой:       - Это был наш сад.       Россия явно не понимает такого объяснения и жмет плечами.       - Ваш сад, не ваш… Какая разница? Бог, кем бы он ни был, создал нас странами, а не людьми, и такие слова как “наш сад” для нас не могут существовать.       Торис качает головой и подходит к той самой виноградной лозе, что вьется вокруг шпалера и покрыта тонким слоем инея.       - Только бог, кем бы он ни был, совершил дурацкую ошибку, - говорит он, как-то опуская плечи и прижимая руки к груди. - Сердце у нас как у людей бьется.       Иван подходит сзади и кладет Торису руку на плечо, пока тот опускает взгляд в мерзлую землю.       - Людям хватает десятков лет, чтобы все забыть, осмыслить, кого-то простить, влюбиться и разлюбить, - говорит Иван, растягивая слова. Торис уже забыл как это - слушать русскую речь. - У нас есть на это сотни лет. И, скорее всего, через эти сотни лет ты забудешь, что этот сад существовал.       “Не забуду”, - думает Литва, но неожиданно понимает, что хотел сказать Россия. Хотел сказать, что все пройдет, потому что за секундой следует минута, а за минутой идут часы и, в конце концов, время меняет все. И понимает, что следовало сказать Польше, когда он умоляюще смотрел на Ториса в пыльной гостиной. Литва ненавидит Россию всем сердцем, но убеждает себя, что он прав.       - Зачем ты привел меня сюда? - спрашивает Иван, отходя от Литвы на пару шагов и потирая руки. - Я не ценитель заросших садов.       - Хотел тут все уничтожить, - говорит он, словно во сне и, вспомнив, что все и так уничтожено, добавляет: - Окончательно.       - А-а-а. Я что-то вроде монстра, который уничтожает все своим взглядом?       - Да.       Иван усмехается и некоторое время молчит. Торис слышит, как где-то чирикают последние птицы.       - Закончил? - спрашивает Россия, кажется, спустя целую вечность.       - Еще одну минуту, - просит Торис и, найдя в кустах можжевельника топор, одним резким движением перерубает виноградную лозу у самого ее основания.