* * *
- Почему ты вечно носишь этот цвет? Прохладный ночной бриз трепал распахнутые полы чёрного шёлкового халата, обвивал легкие штаны вокруг лодыжек, и разве что серебристые блики вырисовывали стройную фигуру на фоне погружённого во тьму города. Авид невозмутимо выдохнул густой сигаретный дым и скинул пепел за решётку балкона. - Не нравится? - светлые брови его едва изогнулись, вторя вопросу, и невозможно было понять, всерьёз он это или издевается; казалось, к чему ему было говорить вообще, растрёпанные ветром льняные волосы, изысканный разрез глаз и кожа нежного светлого цвета всю жизнь заменяла ему любые устные аргументы. Рим оттолкнулся от косяка, к которому привалился, и медленно подошёл к Авиду. Тот следил за ним внимательным и меж тем безмятежным взглядом. Будто из них двоих именно он был опаснее. Авид его никогда не боялся. - Нравится, - сказал Рим, вытягивая сигарету у Авида из губ. - Но не всё. Он с чувством затянулся и с напускной элегантностью скинул недожженный окурок вниз. Оба они чуть склонились над перилами, провожая глазами маленький огонёк, быстро исчезнувший в бесконечной темноте под ногами. - Какое расточительство, - вздохнул Авид. - Могу себе позволить. - Полагаю, тебе это доставляет удовольствие. - Конечно. Иначе в чём смысл? Даже ночью клаксоны автомобилей не прекращали свою перекличку, и истеричные завывания сирен то и дело врезались в общий городской фон, но звуки эти были далеко за спиной, семьюдесятью этажами ниже и будто десятками жизней до, в очень далёком прошлом. Иногда Рим задумывался, было ли это следствием акустики старых стен, его психологической привязанности или же какой-то неуловимой для него магии - сгущающаяся тишина, немыслимая, несвойственная ему умиротворённость и потусторонняя, гипнотизирующая басами музыка, доносившаяся словно из глубины квартиры и вместе с тем отовсюду. Проём балконной двери зиял чёрным провалом - Авид не включал свет, не зажигал свечей, он прекрасно ориентировался в темноте, - и было в этом что-то жуткое, напополам с волнующим искушением: пойти за ним следом, поддаться мелодии, сбивающей сердечный ритм на свой лад, потеряться в черноте, где мерцали бы только его белесые руки и обнажённая грудь. - Вон то окно, видишь? - спросил Авид, лениво указывая точёным пальцем куда-то влево и вверх, и будто разбил собственный морок. - Сегодня утром один репортёр свесился оттуда на неком подобии каната, чтобы сфотографировать меня. Рим отвёл остекленевший взгляд от балконной двери и посмотрел вверх. Старинная лепнина вокруг окна почти стёрлась, но каменные гаргульи, упиравшиеся макушкой в свод, всё так же щерились любому, взглянувшему на них. - И что ты сделал? Авид пожал плечами. - Проклял его, наверное. - Наверное? - Я пожелал ему провалиться на месте, - пояснил Авид. - Верёвка лопнула, и он чуть не полетел мимо балкона. Ему повезло, что друзья держали его за ноги. Забавная была бы гибель. Верёвка была хорошая, крепкая. Может быть, это я, а может - недобросовестный производитель. Не берусь утверждать наверняка. Рим запрокинул голову и захохотал. Авид относился к жизни легко, как к чему-то смешному, нелепому и совершенно не заслуживающему особого внимания. Это не было ребячеством или попыткой сбежать от проблем - поведением, так свойственным бесплотным в сущности своей людям. Он был серьёзен, но меж тем казалось, что он наблюдает за всем свысока - едва достигший двадцати пяти лет парень, державшийся, как седовласый царь семи народов. В его картине мира любое действие получало смысл лишь в том случае, если доставляло удовольствие, если питало силой, и порой Рим допускал, что влюбился в него именно поэтому. А вовсе не за длинные ноги, как напечатали в той несчастной газетёнке. - Я ведь задолжал тебе, - сказал он, вставая перед Авидом; руки его сами собой вцепились в железные перила балкона по бокам от парня, запирая в кольцо. - Ты говоришь о трёх десятках папарацци, которые следуют за мной последние два дня? Или о том, что теперь только слепой и глухой не знает, что мы любовники? - Обо всём. - Мы по-разному смотрим на эту проблему. - Я вижу скопление мелочных, посредственных людей, пытающихся сделать себе имя или заработать на горячем, трепля кому-то нервы и бессовестно вторгаясь в чужую личную жизнь, - отчеканил Рим, смотря Авиду в глаза. - Меня просто трясёт от мысли, что теперь ты - главная тема для кухонных бесед домохозяек и светских сплетен этих стервятников. Что они ещё месяц будут высасывать эту тему из пальца, придумывать свои тупые шутки и дешёвую интернет-рекламу. Что они ведут себя так, будто имеют право судить тебя. Судить меня. Я искалечил эту чёртову газетенку и продал, практически пустив по миру, но почему мне так хочется свернуть шею каждому встречному, а? Скажи мне, Авид. Вместо ответа мужчина чуть подался навстречу и прижал ладонь к губам Рима, запрещая ему говорить, нагло и грубо, уж точно не задумываясь о правах. И в ту же секунду Денем понял, что в выговоре его и вопросе, ребяческом и по-своему страшном, было столько требования, что он напоминал приказ. Рим сжал зубы, чтобы подавить чувство отвращения к самому себе. Разговаривать так с Авидом было неправильно, словно оскорблять его, совершенно незаслуженно. - Это потому, - выдохнул Авид, кончиками пальцев сминая его губы, - что ты влюблён в меня по уши, - голос его был полон мягкого сострадания. - И теперь каждый встречный знает об этом. Каждый в курсе, что ты любишь меня и спишь со мной. Меня вполне устраивает, что теперь, когда я иду с гордой поднятой головой, они точно знают, чем именно я так горжусь. «Глядите, я трахаюсь с Римом Денемом», - Авид усмехнулся и качнулся обратно к перилам. - Вот как я это воспринимаю. Рим схватил его за горло, почти нежно, и потащил в темноту квартиры. Рот у Авида всегда был удивительно горячим, будто лихорадка вечно сжигала его тело, и губы, с виду бледные и сухие, пылали жаром. Никакой пошлой припухлости, никаких мыслей об оральном сексе - если просто смотреть, - приличный аристократичный рот, но у Рима неизменно кружилась голова, и летело что-то там ко всем чертям, стоило прикоснуться, прижать губу зубами, сладко, до дрожи, пачкая слюной, пока мурашки не пройдут по спине до загривка. Смех вибрировал у Авида в груди, вырывался из жаркого рта звоном, он заглядывал Риму в глаза и облизывался, что кошка, которая только что кого-то сожрала, и Рим набрасывался на него, давно не боясь обжечься. Он целовал его жадно, всегда, и сейчас тоже, вжав спиной в заставленные книгами полки - какое-то больное желание вечно запирать, ограничивать, а Авид отвечал, глядя из-под приоткрытых ресниц, дразнил и выламывал Риму пальцы, которыми тот держал его за шею. К горячему рту привыкнуть было легко, к этому - не очень. Рим стряхнул руки Авида, перехватывая власть, опять и снова, взял его лицо в ладони, осторожно, хотя и знал, что такого не разбить. Авид не был ни податливым, ни слабым, он наматывал его шарф на кулаки, тянул так, что шею ломило, и целовал глубоко и с упоением, будто не мог насытиться. Было в нём что-то от поглотителя, от агрессора, чистое мужское начало, идя к нему, сталкиваясь с ним, зажимая его, Рим встречал не мягкую плоть, а жёсткие мускулы, не покорность, а сопротивление ветра. Вместо капитуляции и подчинения Авид только крепче вцеплялся в него, он встречал его ответным нападением, отбрасывал собственным напором, и Риму не оставалось ничего другого, кроме как наступать снова, быть откинутым и опять наступать - до бесконечности. Под гипнотический бой барабанов, разносившийся из динамиков. Но ему это нравилось, и Авиду, кажется, нравилось тоже. Вдвоём, друг другом, они напивались вусмерть. - Ты сказал, что гордишься, - прошептал Рим, лаская лицо Авида губами, в сторону от рта, горячим дыханием по щеке и к скуле, - тем, что я укладываю тебя к себе в постель. Ты правда гордишься? Он спрашивал, словно говоря про собственные руки, жадные и слишком большие на теле Авида, про ладони, что скользили по плечам, оглаживая; Рим подцепил пальцами чёрный шёлк халата, скидывая его, спуская вниз вдоль вен под белой кожей, дальше и дальше, до самых запястий, пока ткань не упала им под ноги, а пальцы его не сомкнулись оковами. Авид не сопротивлялся, раскрыл только ладони, будто святой, и следил за лицом Рима внимательными своими глазами. От взгляда этого каждый раз сердце замирало и сжималось, будто не зелёная радужка была там и чёрная точка зрачка, а целая бездна, древняя и неумолимая, и Рим не знал, почему так. Пульс Авида бился Риму в ладони, и дыхание опалило шею, когда тот подался вперед, вплотную, касаясь голой грудью дорожного пальто, и сказал тихо, но отчётливо: - Да, - он поднял руки свои, всё ещё зажатые в стальной хватке, свёл перед собой и добавил: - Но... посмотри, ты же весь мой. Лицо Рима неуловимо изменилось, дрогнуло в попытке изобразить улыбку, но лгать он никогда не умел, лгать достаточно хорошо, и это Авид смеялся, когда Рим сжал его волосы на затылке, оттягивая назад, оглядывая бегло призрачную шею его, благородную линию челюсти, и пытался, кажется, не вцепиться в глотку. - А если я уйду? - спросил он, и голос его был низким и хриплым. - Прямо сейчас? Он даже отступил на шаг, отважный боец, будто испытывал, а пальцы всё тянули короткие светлые пряди. Авид позволял ему это, долгие мгновения, дышал изогнутым в улыбке ртом и молчал. Потому что оба они знали, что Рим не смог бы. Авид, как легка ни была бы его хватка, не позволил бы. - Переживу, - усмехнулся он. - Сними уже это чёртово пальто. Одежда полетела на пол, кашемир и шелк, чистый хлопок - всё на паркет, и треклятый шарф тоже; Рим обнажался не задумываясь, потому что перед Авидом уже давно был ободран до кожи, и скажи ему кто-то лет пять назад, что подобное чувство будет пьянить его пуще вина, он плюнул бы наглецу в лицо. Чёрное пальто что лужа нефти, Авид переступил через него одним легким шагом, и никто не смог бы сказать, была ли его грация и скупая элегантность позёрством или частью личности. Рим думал, что это был танец. Благородный танец мраморной статуи. Он притянул Авида к себе плавным движением вальса, вжимая пальцы в жёсткий корсет мышц, собственник по природе, владелец и добытчик, он знал, что Авиду это нравится, он чувствовал его дрожь, едва заметную ещё, и хотел, чтобы Авида трясло в его руках. Словно читая мысли, тот поднял голову выше, как бы говоря: вот оно, моё лицо, ты же хочешь целовать меня - так целуй. Любить или давать себя любить - Рим никогда не думал о чём-то подобном, он просто наклонился и поцеловал, на пробу, почти по-детски. Усмехнувшись ему прямо в рот, Авид сжал зубы и до крови прикусил его нижнюю губу, тут же зализывая рану интимным широким движением, медленным - почти звериным и нежным, как мать и любовница. Риму большего и нужно не было, он крепко сжал пальцы у Авида на подбородке и припал к его рту, лаская языком, забирая чужой воздух. Даже в поцелуях его, в том, как он всё тянул Авида к себе, сжимал, сквозило это собственничество. Словно Рим действительно боялся, что тот ускользнёт. - Мне понравилось, - поделился Авид, не открывая глаз, будто это действительно было важно, прямо сейчас. - То, что ты сделал с этой газетой. Тебе стоит иногда разрушать. Рим на мгновение замер. - Вот как, - выдохнул он, не отстраняясь, касаясь губами губ. - А тебе их не жаль? - А им меня? - Ты не отличаешься гуманностью. - Никогда не считал человечность достоинством, - поделился Авид, будто раскрывая секрет, а потом отвёл назад руки и со всей силы толкнул Рима в грудь. Басы, невидимыми волнами разносившиеся по квартире, не попадали в три счёта вальса. Рим сделал вынужденный шаг назад и остановился. Авид смотрел на него с едва различимым любопытством. Это не было отказом - да и с чего бы, - не было игрой в нормальном людском понимании, но даже не разбираясь в сути этого психологического механизма, Рим едва ли был с состоянии сбавить обороты. Он взглянул на Авида сверху вниз, с высоты своих ста девяносто сантиметров, будто оценивая, а потом схватил его за руку - совсем не нежно даже для страстного любовника, - и кинул на кожаный диван. Авид умудрился упасть на чёрные подушки с большим достоинством, чем иные устроились бы на троне. Друзья шутили порой, говорили Риму, что он околдован. Рим шёл к Авиду быстрыми, нетерпеливыми шагами, едва ли отдавая отчёт в том, что сдерживать себя не в силах, и склонен бы верить, что да - околдован. Он упёрся коленом в диван, дыша тяжело, будто три шага встали ему по затратам в городской марафон, и навис над Авидом всем своим телом, крупным, сильным, способным бороться со всем - кроме одного взгляда. Авид потянулся к нему, тепло и нежно, отгладил пальцами щеку и шею, а глаза его хитрые будто смеялись, над вызванной дрожью, над всей этой слабостью и покорностью, что обрушивалась на Рима, стоило Авиду захотеть. Это была того рода власть, что ценна лишь сама по себе, которую приятно ощущать и которой хочется владеть, и Авид не скрывал её, как не скрывал холодности своей к миру, презрения к людям и бесконечного огня внутри. Огонь этот тёк в его венах, проскальзывал в движениях и обжигал - не важно, страсть, ласку или любовь Авид дарил. Он приподнялся, плавно и осторожно в затянувшейся сладкой паузе, коснулся губами губ Рима, а потом резко повалил того на диван и оседлал его бёдра. - Не всё же тебе быть сверху, - прошептал он свысока, не особо удавшейся шуткой; с телом, натянутым, как тетива, он был вправе оставить слова тем, кто не мог без них обойтись. - Хорошо, - ответил Рим, накрывая ладонями напряжённую поясницу, едва поглаживая белую кожу, ямочки над ягодицами. - Играй, как тебе нравится. - Позволяешь? - произнёс Авид, прогибаясь вслед за чужими руками. - Позволяю, - кивнул Рим, смотря снизу верх. Авид запустил пальцы ему в волосы, мягким собственническим жестом, удивительно подходящим и ребёнку, и столетнему старику - заключавшим в себе всю жалость наделённого знанием. - Ладно, - сказал он ровно. - Но ты тогда пропадёшь. «Пусть», - думал Рим, прижимаясь губами к его солнечному сплетению. «Не важно», - повторял он, выжигая каждую букву горячим дыханием по коже. Авид смотрел на него из-под ресниц, будто знал наперёд все эти мысли, будто знал больше, и уже не улыбался, только лихорадочный румянец двумя штрихами подчёркивал острые скулы. Рим поглаживал его бока, подушечками пальцев очерчивая рёбра, покрывал лёгкими поцелуями живот и грудь, Авид в ответ дышал часто и хрипло, и Рим сопровождал его вдохи долгими влажными движениями языка по соскам. Кажется, уже с их второго раза Рим, сам того не понимая, превратил прелюдию в акт чистого поклонения чужому телу. Авид же ему это позволял, с легким любопытством, с покорностью неуязвимого существа, отзывался на каждое движение и будто змея изгибался вслед за ласкавшими руками, терся в ответ плавными толчками наездника. - Открой рот, - попросил он, склоняясь к Риму, обнимая рукой за шею, и кончики пальцев его прижались к тонкой линии губ. Должно быть, в пронизанной ночными огнями темноте, сопровождаемые трансовым гулом колонок, они казались сумасшедшими. Но некому было их судить. Да и кто бы посмел. Рим заглянул Авиду в глаза, испытующе - те, кто действительно доверяет, знают, что искать, - качнул головой, утыкаясь носом в раскрытую ладонь, а затем раскрыл рот, мокро лизнув горчащее одеколоном запястье. Авид тихо рассмеялся - старая привычка, позволяющая не искать нужные слова, - и медленно погрузил пальцы Риму в рот. Денем принял их легко, скользящим касанием горячего языка, и обхватил губами - никому бы в голову не пришло представить его вот так, настолько пошло и грязно, самому ему-до-Авида тоже, а сейчас тело его колотило дрожью возбуждения, и Рим вбирал пальцы глубже, позволяя Авиду играть с его ртом, ласкать его изнутри. Авид раздвигал его губы, почти с научным интересом наблюдал, как выскальзывают пальцы, блестя от слюны, и погружал их обратно, и движение его руки продолжалось всем телом: чуть вверх и вперёд, назад и вниз, размеренными фрикциями. Риму казалось, что он находился на корабле, где-то в сердце шторма, и волны раскачивали его в том беспощадном, величественном ритме, который океан держал из века в век, и вот уже кровь его - этот океан, и шум в ушах был беспощаден, и Авид смотрел Риму в глаза, то ли приказывая, то ли моля - царь без царства, - рука его, так, с мокрыми от слюны пальцами, была заведена назад, и кокон нежности вокруг них трещал, сметённый вновь, как лишняя шелуха. Подхватив Авида под бедро, Рим сбросил его на диван и накрыл собой, всем телом, как отражение, лицом к лицу. Авид задохнулся, выгнулся дугой навстречу - он всегда был голоден до тепла и касаний, - и Рим заставил его опуститься назад, под давлением своей широкой ладони, от груди к низу живота, близко-близко, но ещё нет, и впился зубами в жилистую шею, кусая - действительно кусая, - и целуя краснеющую кожу. Он никогда не умел играть как другие дети, без напора, без причинения боли, просто не умел играть и притворяться, и Авид расплачивался за это - каждым сантиметром своей будто бы идеальной кожи. Сейчас ему казалось, что он мог укрощать моря, что не было власти, превышающей его собственную, и это чувство было обусловлено одной-единственной причиной - безграничным обладанием. Рим никогда не искал возвышения через половую связь, не утверждал себя через секс - он был слишком сильным, слишком целым для этого, - но именно в постели с Авидом - в постели, на диване, на полу, у стены, на столе, просто стоя рядом, - он ощущал себя богом. И он не знал, как Авиду это удаётся, да и не желал разбираться. Он просто держал его крепко и целовал так долго, как мог. - Я что, должен просить? - шёпот Авида - у самого уха, - едва пробивался сквозь наполнивший сознание плотный туман. Рим повёл головой, ловя звуки, комната вращалась, как сбивающаяся с такта карусель. - Ты этого ждешь? Авиду не нужен был прямой ответ, он выучил и читал Рима, как старую карту, и вслед за шёпотом рука его скользнула между их телами. Из них двоих он играть умел. Рим заметил его шалый взгляд, почувствовал, как Авид взял в ладонь его член, бережно, будто взвешивая, и прижал к своему собственному, такому же твёрдому и влажному уже. Рим содрогнулся всем телом, словно его не для удовольствия касались, а ударом пытались выбить дух. У них не было правил - просто делай, что тебе нравится, - но дразнить, издеваться, когда от желания внутренности скручивает жгутом, когда все мысли вытесняет низший плотский инстинкт, было почти подлостью. Авид, наверное, читал мысли - точно читал, потому что обхватил ногами бока его за миг до того, как сам Рим потянулся к нему, подхватывая под поясницу. Всегда так получалось, что они накручивали себя, доводили до озлобленного нетерпения, и не ясно было, кто же вёл в этом хаосе. Рим дёрнул Авида на себя - под себя, - ближе и плотнее, клацнули перед самым лицом зубы, в тихом, пробирающем, как музыка, смехе, и от одного этого движения навстречу перед глазами меркло. Сил не осталось ни на осторожность, ни на нежность, Рим знал, что слюны было недостаточно, но всё равно приставил член к едва смазанному кольцу мышц и вошёл одним долгим, тягучим толчком. Авид раскрыл рот в нарастающем, ломаном стоне - он кричал, каким бы сильным ни был, - и мышцы под белой кожей напряглись, застыв на мгновение в прекрасном рельефе. Рим накрыл его губы своими, в нелепом, усталом поцелуе, и вновь сомкнул руки у Авида на запястьях, вжимая пальцы в свежие, едва проступившие синяки. Авид пронзил его взглядом, чем-то необъятным за светлой радужкой, и подался навстречу, сбивая плавные толчки в дикое, жёсткое движение. Рим подавился собственным стоном, опалившей внутренности горячей волной, и прижал Авида всем своим весом, чтобы лежал смирно, чтобы не смел ничего, кроме как стонать в голос и выгибаться навстречу, чтобы хоть несколько секунд просто принимал его тело и его обнажённое, полное обожания сердце. На Авиде можно было оставлять синяки и засосы, следы от хлёстких ударов, и ему было всё равно, что сжимает его запястья - чужие руки, наручники, стальные оковы или кандалы. В нём было столько свободы, что это было не сковать и железом, и Рим вколачивался в распластанное под ним тело с отчаянием человека, понимающего, что не привязать, не приковать к себе, никак. Авиду ничего не нужно было от него, ни подарков, ни ласки, ни слов - вообще ничего, он знал, что если велит Риму умереть за него, то тот умрёт; знал, что к ногам его хотели бы положить весь мир, и лишь улыбался в ответ, потому что сам он любил именно так - плевав на всё это, потому что любовь его превышала материальные пределы, простиралась за те грани, что Риму были недоступны. Сам он мог лишь держать Авида в своих руках, касаться его кожи, наслаждаться его дрожью и слушать голос - чудный, низкий и властный. Авиду не нужен был Рим, это Риму нужен был он, и этого Авиду было достаточно. Рим же - разом - получал сверх того, что мог выдержать - вожделения, близости, нежности, - и эта любовь пронизывала его до костей, наполняя жизнью так, что почти разрушала. Рим чувствовал это и не жалел. Авид в его объятиях жадно глотал воздух, смотря на мир мутными глазами, и потное тело его, содрогающееся от толчков, скользило по дивану. Он будто плавился от наслаждения, всё сильнее сжимал дрожащие от напряжения бёдра, но в последний момент нашёл силы высвободить запястье. Протянув руку, он обхватил Рима за шею и упёрся лбом в его лоб. - Я ношу чёрный, - сказал он хрипло, - потому что это цвет угля. Шёл четвертый час ночи, и раздражающий звон мобильного ввинчивался в виски двумя крупными шурупами. Рим Денем свесился с кровати в поисках телефона и увидел в темноте лишь огонёк сигареты, слабо подсвечивавший точёное лицо. Авид медленно направлялся к нему от окна - тихо шелестел чёрный шёлк штанов, - и на вытянутой руке, подцепив ворот пальцем, он держал скинутый Римом пиджак. - Спасибо, - Рим обшарил карманы и, ровно сев на постели, приложил трубку к уху; будто робот, перешедший в рабочий режим, он собрался за секунды, и нега покинула его тело и разум, оставляя лишь то, что было его остовом - решительность, целеустремлённость и волю. Авид скинул пепел на паркет, ничего не ответив, и вернулся к распахнутому окну. Голое беззвёздное небо всё ещё было тёмным, и лишь край горизонта едва заметно вылинял до зеленоватого цвета. - Когда? - спросил Рим у собеседника, тоном, каким вопрошают у фельдшеров дежурные врачи. Авид затушил сигарету о каменную стену дома и тихо закрыл створки окна. - Во сколько нам это может встать? - звучал голос в темноте. Авид неторопливо подошёл к трюмо и один за другим надел свои золотые браслеты. Ему, такому, деньги ссыпали бы к ногам, только чтобы запечатлеть штрихами белое тело в сумраке, чёрную нефть шёлка и золото, в металле и волосах. - Понял, - сказал Денем отрывисто, и мышцы его будто бы напряглись в боевой готовности. Авид натянул чёрный свитер и обернулся; во взгляде его, направленном на любовника, читались любопытство и вопрос. - Мне понадобится тридцать минут. В такую рань пробок нет. Подготовь документы и жди меня. Рим откинул мобильник коротким досадливым движением и обратил лицо к Авиду. В на мгновение потеплевшем взгляде его было признание некой вины, которую он не почувствовал бы ни с кем другим. - И завтрак нам только снится, - подытожил Авид, продевая кожаный ремень в пряжку. Без синяков, скрытых тканью, никто бы не подумал о том, что делали с ним ночью. Что делал он сам. - На «Grontera» подали в суд, - Рим поднялся и стал быстрыми, точными движениями подбирать с пола вещи. - Повестка пришла с опозданием, на неверный адрес. Её отправили туда умышленно, чтобы выиграть время - отнять его у нас. У Рассела есть два дня на выстраивание защиты. Мне нужно к нему. - Без проблем, - отозвался Авид, уже из кухни, где, гудя, кофеварка всплескивала жидкость в плотный пластиковый стакан. Рим нахмурился и вскинул голову. То, что Авид одет, он заметил только сейчас. - Что ты делаешь? - Кофе. - Я вижу. - Зачем тогда спрашиваешь? - Авид закрутил на стаканах крышки и невозмутимо повернулся к Риму. В глазах его промелькнула странная, двусмысленная насмешка. - Или ты о чём-то другом говоришь? - Не совсем, - ответил Рим, так же холодно, как уверенный в своём превосходстве владелец нескольких десятков шахт, но словно ребёнок, сказавший свою фразу не в той части пьесы. Авид склонил голову на бок, ожидая продолжения. Ожидая, пока ребёнок поймёт, что сделал, и покраснеет. Рим посмотрел на него, на два стакана, на свою смятую рубашку, валявшуюся на полу, и на чёрный прямоугольник сотового телефона на простыни. Без света и обычного для его утра голоса диктора новостей, без ярких ночных огней и усталой тяжести в ногах эта студия казалась ему местом невероятной, ужасающей катастрофы - крушения, в котором сошлись и смешались друг с другом два его мира, до этого момента, кажется, никогда не пересекавшиеся. Стоя здесь, он не мог - даже для себя - определить, разделить, как раньше, где было место чистому, бесстрастному бизнесу, которым он руководил, как дирижёр оркестром, а где была его мирная гавань, в которой он отдавался на милость всем тем чувствам, которые гнал прочь большую часть жизни. Всё это смешалось, проникли одно в другое, а он заметил только сейчас. Казалось, Авид знал, о чём он думал. Отставив пластиковые стаканы, он обогнул стол и подошёл к Риму. - Я еду с тобой, вот что я делаю, - сказал он, и тон его не подразумевал ничего, кроме констатации факта. - К Расселу, на встречу. Потому что я так хочу. А ты позволишь мне. «Нет», - прозвучало у Денема в голове, его собственный голос - лидер сопротивления. Ему не нужно было это смешение миров, ему не нужен был любовник, не отходящий от него ни на шаг, только не с Авидом, Авид не мог, не имел права уподобляться подобным тварям. И Рим почти повторил это вслух, громкое «нет» вслед за голосом, но онемел, стоило посмотреть Авиду в лицо. У него был прямой, чистый взгляд, осанка короля, и открытость простой истиной отражалась в каждой его черте. Авид не был нахлебником, лизоблюдом и комнатной собачонкой, от которой нет пользы, один только запах. Он смотрел так, будто свернул бы шею первому же, кто посмел бы так о нём подумать. Авид пускал корни в его мир, ввязывался в его работу с поразительной естественностью, и Рим не знал, почему; Авид будто умел читать людей, он всегда видел правду и говорил её за них, хлёсткими, прямыми словами, не пытаясь, как многие, прикрыть отвратительнейшие её стороны. Словно не верил, что они есть. И сейчас он смотрел Риму в глаза, ничего не скрывая, но и не произнося вслух. Авид предпочитал людям камни и металлы, но сварил кофе на двоих и предлагал Риму разделить с ним всю его жизнь, целиком. - Хорошо, - сказал Рим. - Славно. - Но сначала заедем ко мне. Мне необходимо сменить костюм. Авид закатил глаза, подошёл к шкафу и небрежно отодвинул дверцу. - Именно для таких случаев я и просил тебя оставить один у меня в студии. Солнце всё ближе подбиралось к горизонту, и сумрак комнаты тихо отступал. В бесконечном чёрном пространстве шкафа, различным только текстурой, стальной кольчугой выделялся тёмно-серый костюм. - Чтоб я без тебя делал? - выдохнул Рим, отбрасывая мятую одежду на кровать. - Жил бы, - усмехнулся Авид, - долго и счастливо. Но без меня. Без него Рим уже не представлял. Не раздумывая, он протянул руку и прижал Авида к себе - спиной к груди - неудобно, но какое ему было дело, если хотелось, если тело снова ныло. Авид тихо рассмеялся, поворачивая голову, и с готовность встретил его искусанные губы, попутно пытаясь засунуть сигареты в карман джинсов. - Куплю тебе зажигалку, - пообещал Рим, поглаживая Авида по щеке. - Вечно ходишь без неё. От пальца сигареты прикуриваешь? - О нет, это всё сила моей любви.* * *
- Здравствуйте, Вы же Авид, верно? Тот самый Авид, о котором писали? - крепкие пальцы, такие же настойчивые, как и голос, уверенно впились в рукав куртки. - Я Зоуи Ланс, я репортёр, но Вы не волнуйтесь, я здесь неофициально, я только задать пару вопросов. О небо, как трудно было Вас найти! По инерции Зоуи продолжала что-то щебетать и тащиться следом, ловко переставляя туфельки в безжалостном водовороте мегаполиса, и едва не налетела на Авида, когда тот остановился и невозмутимо повернулся к ней лицом. - Я стараюсь, чтобы было трудно, - подтвердил он и будто невзначай, но вполне галантно стряхнул её руку. - Ну, - Зоуи автоматически сжала пальцы в кулак, в неловком жесте, которым пыталась удержать себя от прикосновений, и пожала плечами, - у Вас получилось. - Недостаточно хорошо. Натянутая на лицо Зоуи маска участия немного потрескалась, радушная улыбка увяла. Авид - мужчина, которого она представляла совсем другим, - спокойно взирал на неё с высоты своих ста восьмидесяти сантиметров, совершенно не пытаясь поддержать её игру, и ей вдруг показалось, что набрасываться на него со своим неудержимым любопытством и эксцентричной манерой брать интервью было всё равно что штурмовать каменную стену. Ей явно следовало сбавить обороты. - А я думала, вы начнёте отпираться, - сказала Зоуи, будто делая комплимент. - И что же навело Вас на эти мысли? - Не то чтобы Вам было чем гордиться. - Моя гордость - это исключительно моя забота, разве нет? - Уж точно не моя, - Зоуи загадочно, как ей казалось, улыбнулась, она привыкла вести, и в разговорах, и в жизни. И она ожидала, что это будет прямой удар в цель, и потому жадно вглядывалась в лицо Авида. К своему ужасу, она увидела там лишь слабую насмешку. Так - снисходительно и забавляясь - смотрят на глупого ребёнка. - Но я искала Вас не за этим. - Не сомневаюсь. Пытаясь избежать этого пронизывающего, полного иронии взгляда, Зоуи бегло смотрела по сторонам, словно ведущая ток-шоу, молящая о помощи, пока её главный гость херет сценарий программы к чертям. В качестве аудитории у неё был целый город, толпы безликих равнодушных людей, и только сейчас она вдруг осознала, что стоит посреди этого огромного живого потока - стоит там, где останавливаться нельзя, а то сметут, - и люди обходят её стороной, по широкой дуге, будто она одна на острове, омываемом сотней течений. Всё шло не так, не так, как Зоуи себе представляла, и это было из-за него, Авида. Он остановился посреди узкого тротуара - монумент из чёрного мрамора да золота, - и толпа, будто рассечённая чем-то неведомым, неслась в обход него. - Я рассчитывала спросить у Вас, что Вы думаете о той статье, вышедшей три дня назад, но, похоже, уже знаю ответ, - Зоуи не позволяла себе молчать, в конце концов это было её работой. - Вы довольно равнодушны к окружающему миру, не так ли? Авид издал тихий смешок, будто человек, понявший очень сложную и тонкую шутку. - Я заметил, что большая часть людей вашей профессии или знают ответы заранее или придумывают их сами. - Наша беседа начинает окончательно терять доброжелательный тон, - Зоуи притворно вздохнула. - Зря Вы мне грубите, Авид, ведь Вы в моих руках. - Даже при условии, что Вы смогли бы меня поймать, вряд ли бы я поместился в Ваши ладони. - Ну, Авид, ну что вы как ребёнок... А кстати, не скажете ли, почему я перешерстила все доступные источники, но так и не узнала Вашу фамилию? - Могу ответить, что она просто никогда не была мне нужна. Не так должны вести себя мелкие послушные мальчики, не так высокомерны были знакомые ей подстилки удачливых дельцов. Выслеживая его - в прямом смысле этого слова, ибо Авида, до недавнего времени никому не известного, найти было труднее, чем четырёхлистный клевер, - Зоуи отдавала себе отчёт в том, что движет ею лишь прихоть да перспектива лёгкого гонорара. Теперь она смотрела на Авида по-другому - он будто заставлял смотреть на него иначе, как воздвигнутая в знак величия статуя, накрывающая своей тенью приступы гор. При общей лёгкости его ладного тела вся фигура Авида словно утяжеляла воздух вокруг, занимала пространства больше, чем могла покрыть, и эта необъяснимая аура разжигала любопытство Зоуи значительно сильнее, нежели бестолковая статья в жёлтой газетёнке. Зоуи откинула с плеча курчавые рыжие пряди, и воодушевление в её прищуренных глазах сменилось другим, более опасным блеском. Кто бы ни стоял перед ней, из чего бы он ни был сделан, Зоуи всегда была хищницей и думала, как хищница. - Как так вышло, - спросила она, - что о Вас, вращающемся в столь высоких кругах, никому ничего не известно? - Не уверен, что понимаю, о каких кругах речь. - Вы слишком скромны. - Вы используете слишком размытые конструкции. - Люди, Авид, всегда оставляют следы, даже если десять лет проводят в запертом доме с десятью кошками. Почтальон, участковый, родственники, болтливые соседи, доставщик из ближайшей забегаловки, - Зоуи загнула последний палец и расправила их веером. - У меня есть доступ ко всем - работа такая. А спрашивая о Вас, я получала ответы вроде: «А, тот парень, о котором писали?». Совершенно беспрецедентный случай. Вы что, родились три дня назад? Лицо Авида утратило то неуловимое ироничное выражение, что придавало ему хоть каплю заинтересованности, и по бесстрастным чертам едва ли кто смог бы определить его возраст, но глаза... Глаза эти принадлежали существу, начавшему мыслить задолго до того, как род людской появился на свет. - Люди много говорят, - произнёс Авид, почти диагнозом целой цивилизации. - Даже если сказать им нечего. Поддерживают ничего не значащие беседы - из вежливости, слушают не волнующие их новости - из вежливости, и в целом, встречаясь, они заводит разговор лишь потому, что какое-то гнетущее чувство внутри подсказывает им, что они должны это делать. Я же подобных наклонностей лишён. Поэтому обо мне ничего не знают. Зоуи красноречиво повела рукой, будто очерчивая всю его фигуру, его крепкое тело и пламя, запертое внутри. - Вас должны были видеть. И будь Вы хоть немы, о Вас бы говорили. - Очевидно, в Вашей теории есть какой-то просчёт. - Душу бы продала, чтобы узнать, - усмехнулась Зоуи, нагло вскинув голову; с презрением к себе она боролась только так - собственным пренебрежением и презрением, непробиваемостью своей мнимой самоуверенности. Вот только с Авидом это не работало. Он вдруг подался вперёд, едва-едва, но достаточно, чтобы сердце у Зоуи в груди подпрыгнуло до самого горла, и сказал серьёзно: - Не бросайтесь такими заявлениями. Вас могут услышать. Могучий, безостановочный поток людей нёсся мимо, с шумом сотен голосов, со стуком каблуков и сигналом машин, но до Зоуи окружающий мир пробивался словно сквозь стальную преграду, в её будто изолированное пространство, и слух её и зрение были сосредоточены на одном человеке, который не должен был, но внушал ей одновременно страх, трепет и дикое любопытство. Сглотнув, Зоуи собрала воедино свои разлетевшиеся мысли и спросила, настолько спокойно и хладнокровно, насколько могла: - Вы всегда так агрессивны или лишь с репортёрами? - Мне кажется, Вы искали меня, чтобы задать совершенно другие вопросы, - Авид вскинул брови - в откровенной насмешке, вновь сменившей глухое равнодушие, и убрал руки в карманы, неторопливо и совершенно по-хулигански. Зоуи почему-то подумала, что у неё чудовищно мало времени. Гораздо меньше, чем у него. - Ваша правда, - сказала она, ощущая вдруг, что просто зверски устала. - Перехватив Вас на улице, я первым делом собиралась выяснить, действительно ли Вы и Рим Денем - любовники? Те несколько секунд, что Авид молчал, показались Зоуи вечностью. Вечностью, проведённой на коленях перед мраморной статуей, в ожидании, когда же камень заговорит. Она не удивилась бы, если бы он просто развернулся и ушёл, стерпела бы - во имя собственного упорства, - если бы он вновь стал насмехаться. Но, будто решив что-то для себя, Авид ответил: - В вашем понимании - да. - А в Вашем? - Я точно знаю, что это такое. - Но делиться своими соображениями не собираетесь. - Нет, не собираюсь. Зоуи фыркнула, совершенно вульгарно, рассерженная кошка в ней всё больше распушала хвост. - Это просто удивительно. Неужели именно Вы, высокомерный, скучный, выдрессированный, как морпех, удостоились внимания такого человека, как Денем. Подумать только, Рим Денем, магнат угля, источник тепла и движения для всей страны. После всех его женщин, которые, между прочим, всегда принадлежали к высшему сорту, - она развела руками, показывая, что бессильна понять. - Что он в Вас нашёл? - Это Вам следует спросить у самого угольного магната, - Авид пожал плечами. - Если не боитесь. - Невероятно. Где, в таком случае, он Вас нашёл? Зоуи сама не знала, на что она рассчитывала, задавая эти вопросы, мысли, как ворох сухих листьев, метались в её мозгу, и казалось, что Авид видел её насквозь, и этот ворох тоже. Но она не могла остановиться, как не могут не бежать звери от огня, и делалась ещё наглее. Но всё равно вздрогнула - от низкого, растянутого смеха, что сорвался у Авида с губ. - А с чего вы взяли, - оскалился он, - что кто-то кого-то ищет? - В смысле?.. - Это ведь та самая романтическая теория, которую так любят и в которую так верят маленькие девочки? Что люди предназначены друг другу судьбой. Что настоящие влюблённые сразу это почувствуют и обязательно будут вместе. Жить друг без друга не смогут. Что существуют родственные души, которые принимают друг друга, безоговорочно, понимают и любят - не за, а вопреки. Невзирая на то, что любить не за что. Найдётся кто-то, кто стерпит все пороки, кто найдёт в них что-то прекрасное и костьми ляжет, себя отдаст во имя их ответного чувства, - голос Авида опустился до угрожающего шепота. - Это ведь было бы так легко, правда? Он ждал её ответа. Ясное, чистое лицо его было обращено к Зоуи, и взгляд не отпускал, будто гипнотизируя, требовал, не нуждаясь в таком праве. Внимание Авида, всеобъемлющее, оказалось тяжелее, чем ощущение сотен глаз, направленных из глубины студии, и Зоуи внутренне содрогнулась от мысли, что так воздействует на неё человек, ещё даже не пересёкший линию её личного пространства. - Что Вас так возмущает? - она гордо вздёрнула подбородок. - Разве не это чистая любовь? Та самая, не обусловленная корыстью, не вызванная лестью. Любовь двух душ, как говорят. - Посмотрите на тротуар, на котором стоите, - сказал Авид снисходительно. - На эти трещины в асфальте. Вон те тёмные влажные пятна от отбросов. Взгляните на втоптанные вечность назад жевательные резинки. Тротуар, на котором вы стоите, отвратителен. Он грязен, истоптан и воняет мочой. Попробуйте полюбить его своей чистой любовью душ. Несмотря на. Попробуйте. Сбитая с толку, Зоуи покачала головой. Ей казалось, что самое время брать блокнот и записывать. - А что Вы скажите всем тем парам, которые нашли друг друга и счастливы? Я видела много идеальных союзов. Крахов ещё больше, но те люди, они действительно были созданы друг для друга. - И создали они друг друга сами. Каждый для себя. Притирались, искали компромиссы, жертвовали чем-то. Чтобы в итоге, хотя бы со стороны, выглядеть идеальной парой. Никто не создаёт людей по парам. Они просто мечутся по свету и, как атомы, притягивают к себе первых попавшихся из тех, кто хоть немного подходит по смешным, нелепым критериям. Натягивают маски на себя, верят в иллюзии о других. Иллюзии, которые сами же создают, пока гонятся за недостижимы. А потом создают Великую Любовь из того, что есть под рукой, - сказал Авид и вдруг усмехнулся, совершенно иначе, как-то неуловимо и зло. - Вот и вся людская любовь. - Вы ужасны, - проговорила Зоуи с безотчётным восхищением. - Спасибо. Прищурившись, Авид обмерил её взглядом и с ленцой достал из кармана пачку сигарет - будто одно это действие было призвано скрасить ему скуку. Казалось, что и звуки собственного голоса не были ему столь дороги, как большинству людей, склонных от тщеславия высказывать своё мнение часами. Он тряхнул пачку и, зажав фильтр губами, вытащил себе сигарету - манерой, списанной у самых отъявленных засранцев, но с достоинством и элегантностью коронованного принца. Когда-то, когда Зоуи ещё была маленькой рыжеволосой девчушкой, она часами сидела, прижавшись щекой к грубой деревянной двери, и смотрела в замочную скважину, которая отделяла её от душной, переполненной кухни отцовского ресторана. Она час за часом подглядывала за поварами, за тем малым участком, что был ей доступен, и всё хотела, чтобы скважина стала больше, чтобы она могла увидеть всю картину. Стоя перед Авидом, слушая его, Зоуи испытывала то же чувство, что ощутила бы, если бы дверь вдруг начала открываться. Ей позволяли увидеть другую картину - другого человека, за которым все прочие лишь подглядывали через скважину. И хоть от увиденного ей становилось не по себе, она вглядывалась с безотчётной жадностью. И поняла, что всё это время пользовалась неправильной постановкой вопроса. - Зачем он Вам? - спросила она. Авид усмехнулся и взглянул на незажжённую сигарету в своей руке. - А Вы как думаете? - Я выбираю мужчин по длине ног и объёму свободного времени. Прочие дамы, в большинстве своём - по объёму кошелька, - Зоуи выждала многозначительную паузу. - Но Вы ведь не я и не прочие. - Прекратите говорить очевидные вещи, это утомляет, - Авид поморщился, как профессор, выслушивающий сущий бред, но всё же ответил, спокойно и будто очевидно: - Я увидел в нём то, что привлекло моё внимание. Зоуи подалась вперёд. - И что же это? - Сила его духа. Она ждала, что Авид рассмеётся ей в лицо. Потому что не верила. И он видел, что она не верила. Он словно читал её мысли, легко и насквозь, видел пронёсшиеся перед её глазами картины: пачки денег, ввинчивающиеся в голубую высь небоскрёбы, угольные бассейны и белые руки в манжетах дорогой рубашки. Фотографии Рима на обложках, его светлые пронзительные глаза. Авид знал, о чём она думала, и казалось, что сама суть её сознания, работа его вызывали в Авиде чувство гадливости и сожаления. - Вы ведь не серьёзно, - сказала Зоуи, кривя губы. - Сила духа? В наше-то время. Что, только она? - Это единственное, что имеет значение, - отрезал Авид, - что стоит ценить. Сила духа - это внутренний потенциал человека, энергия, что течёт в его теле, воля, что служит реализации его мысли. Именно сила духа отличает неординарного человека от жалкого обывателя, именно она в ответе за то, что человек имеет цель, жаждет достичь этой цели и достигает её. Сильный духом, - продолжал он, - не сворачивает с выбранного пути или с достоинством выбирает другой, если тот оказывается ошибочным. Они знают, чего хотят, и получают это. Они знают цену жизни, цену времени. И готовы платить. А мне это нравится. С каждым словом, простым, но наполненным величайшим сознанием собственной правоты, Авид будто вбивал Зоуи какую-то истину - ей не доступную. В которую оставалось лишь поверить, но не понять. Зоуи не склонна была верить, но, открыв рот, от чего-то не смогла найти слов. Глядя на неё, всё с тем же снисхождением, что взрослый смотрит на ребёнка, Авид улыбнулся. - Я полагаю, вопросы кончились? - Напротив, - Зоуи покачала головой. - Их столько, что мне нужно их записать. - Зачем? - Я хочу пригласить Вас на свою передачу. Люди должны услышать то, что Вы говорите. - Вряд ли им удастся. - Вы не понимаете, это уникальный шанс! Мы можем обсудить и выход статьи, и ваши с Денемом отношения. Вы расскажете свою версию. При желании можно подтянуть ещё парочку человек из богемы или элиты. Или, - спохватилась она, - мы можем быть только вдвоём! Решайтесь, я дам Вам час эфирного времени и никакой цензуры. Что скажите? - Выгодное предложение, - хмыкнул Авид, вертя в руке сигарету. - Вы себе не представляете. - Но я вынужден отказаться. Зоуи опять не могла поверить, на этот раз - своим ушам. - Вы с ума сошли... Нет, постойте... - пальцы её снова вцепились в рукав его куртки, но Авид едва ли придал этому значение. - Боюсь, мне пора идти. - Я не отпущу Вас, не после такого! - Отпустите, куда вы денетесь... И кстати, - сказал Авид, и сигарета у его рта вспыхнула от лёгкого пламени, дымкой скользнувшего в его приоткрытых губах, - ты забудешь всё это.* * *
Шампанское, что жидкое золото, переливалось в бокале, и лёгкие пузырьки медленно поднимались вверх - олицетворением праздности, веселья и беззаботности, что царили в освещённом яркими люстрами зале. Собравшаяся публика переливалась и искрилась так же, бриллиантами в оправах, стразами на вечерних платьях и неуловимым вежливым смехом. Оркестр играл джаз, в меру тихо, но так, чтобы банальный людской гомон и звон стекла не пробивались сквозь мерный плач саксофона, не портили атмосферу. Авид стоял в стороне от общей массы гостей - в стороне от людей, как он делал всегда, - и без особого интереса наблюдал за медленным передвижением живых фигур. Узор ромба на паркете был для них что шахматная доска, и они один за другим делали каждый свой шаг, с клетки на клетку, от группы к группе, сыпля словами и намёками. Они пили шампанское и плели великие интриги, даже от мысли о которых Авиду становилось нестерпимо скучно, и, может, что-то такое было в его глазах, раз Рим незаметно подошёл и сказал: - Создаётся впечатление, что ещё минута, и ты начнёшь комментировать происходящее голосом диктора из передачи о дикой природе. - Две минуты, если ты достанешь мне ещё бокал какого-нибудь горячительного напитка. Покосившись на любовника - откровенно любуясь, Рим усмехнулся и поправил его бабочку, жестом более интимным и лёгким, чем другие мужчины поправили бы лямку бюстгальтера своей спутницы; Авид не оставил Риму ни одного способа выразить свою привязанность и заботу, будто ему доставляло удовольствие видеть, как невыраженное тепло переполняет Рима до белой дымки перед глазами, и мелкие, неуловимые знаки остались единственной малостью, что Денем мог себе позволить. Ни он, ни Авид не подозревали, как выглядят эти малости со стороны. Рим - потому что не в его природе было замечать чужие предрассудки, Авид - потому что на подобных мероприятиях появлялся редко. Никогда. Не пришёл бы и теперь, если бы Рим не сказал: - Феликс улетел на острова. Дайан из эскорта отказалась ввиду вышедшей статьи. Больше я никому не доверяю. Остался только ты. Я бы не просил тебя, если бы не обстоятельства. Ты должен пойти. Ты не можешь меня бросить. Риму Денему и вообразить было не дано, что Авид мог, однако тот всё равно стоял рядом с ним, в этом зале, облачённый в чёрный фрак, но будто голый без своих золотых браслетов, и вместе они терпеливо считали песчинки в воображаемых песочных часах. Только Рим, в отличие от Авида, понятия не имел о том, что добрая половина из всех этих маленьких групп, жемчугом рассыпавшихся по залу, выбрала темой своего обсуждения их двоих. - Давай сюда, приятель, - сказал Рим непринуждённо, щелчком пальцев привлекая внимание курсировавшего в толпе официанта. Молодой человек, как лёгкий маневренный люггер, сменил направление и устремился к нему. - Ты в курсе, что у тебя замашки члена царской фамилии? - осведомился Авид, вместе с Римом следя за приближавшимся официантом. Денем бросил на любовника выразительный взгляд. - А ты? Авид ничего не ответил, и выражение его лица заставило Рима улыбнуться. - Бокала будет мало. Пусть молодой человек оставит нам разнос, - Авид сдержанно вздохнул и отвернулся к оркестру. - Жаль, но ему не положено, - Рим взял два бокала и, кивнув в знак благодарности, протянул один Авиду. - Попробуй напиться этим. - Я не напиваюсь, - сказал Авид и пригубил шампанское. - Я гашу огонь. Бросив на Авида нечитаемый взгляд, Рим осторожно, но твёрдо перехватил его руку. - Огонь... оставь для меня. На краткий миг им обоим стало тесно - в зале, в идеально сидящих фраках, в собственных телах. Авид держал ножку бокала длинными сильными пальцами, словно вот-вот собирался сломать, и губы его, едва примятые стеклом, неуловимо дрогнули, будто обозначив улыбку. Он смотрел Риму в глаза - он ведь всегда смотрел в глаза, словно лишь сказанному ими можно было верить, - и что-то невыносимо сильное мерцало на дне его собственной радужки. Будто Рим говорил не то, что думал, а Авид слышал и понимал то, что Денему никогда не понять. «Что ты знаешь об огне, которого просишь», - думал Авид, кладя ладонь Риму на запястье и разжимая его пальцы. И всё так же, удерживая его взгляд, Авид вытянул руку и небрежным медленным жестом оставил свой бокал на разносе проходившего мимо официанта. - Как скажешь, - проговорил он, отстраняясь, и, как будто ничего не было, качнул головой в сторону, указывая на человека в толпе. - Разве это не Лан Боуи, который подал на тебя в суд? Боуи был не из тех людей, кого легко заметить. Тщедушный и приземистый, невнятный и скользкий, он легко терялся из виду, и лишь блеклые навыкате глазки его внимательно ощупывали пространство, запоминая и отслеживая. Чем-то он напоминал слабого падальщика, вынужденного долго бегать и ждать, чтобы урвать свой кусок. И он умел ждать, изредка скаля зубы. Рим едва ли замечал его прежде, до повестки в суд - трусливого, подлого шага, - и так же не заметил его в суете зала. Зато Лан Боуи увидел его - его и Авида - сразу. Даже если бы захотел, не смог бы не увидеть. Как и все прочие. Среди многих черт, что делали Рима и Авида похожими, людям в глаза всегда бросалась одна: заходя в любое помещение, лишь ступив на порог и окинув стены взглядом, они мгновенно будто бы делали это место своим. Как звери, присваивающие территорию, они вошли и в этот зал, плечом к плечу, и не было на свете людей, что чувствовали бы себя увереннее, будучи запертыми в огромном, битком набитом пространстве, и застёгнутыми на все пуговицы официального костюма. Этот зал стал их залом, люди - их людьми, а музыка - их гимном. Сотни огней освещали зал так ярко, что не было место и малой тени, но всё же она была - тень величия сознания собственного достоинства, что разом накрыла гостей. Рим шёл поступью человека, уверенного в собственных силах больше, чем в том, что солнце взойдёт ещё раз, и уверенность эта заслоняла собой и его богатство, и его ум, и его влияние. Люди привыкли видеть его, привыкли ненавидеть восхищение, что он вызывал у них, ту белую зависть, которой не хочешь, но пятнаешь недостижимое, привыкли бояться его, но никогда ещё вид его не внушал им чувство, схожее с ужасом. Потому что теперь вместе с Римом шёл Авид - человек, который не имел трона, но производил впечатление, что весь мир - его царство. И, растягивая губы в приветственных улыбках, задавая вопросы и получая ответы, и новые лица, и даже те, кто всегда был на стороне Рима, ощущали в горле спазм - школьный, детский страх перед сценой. Они видели лицо Авида - чистое, ясное, его бесстрастные глаза, - и боялись говорить. Авид знал это и с садистским равнодушием продолжал идти вслед за Римом. Разговоры и шутки становились всё короче, желание навязываться – весь смысл мероприятия – гасло, пока они не оказались одни у подножия пустой лестницы, преданные сами себе. И их обоих это вполне устраивало. - Крайне сомнительно, что в подобном месте можно заключить хорошую сделку, - говорил Рим. - Или открыть новое месторождение угля. Я не получаю удовольствия от подобных приёмов, не получаю прибыль. Я зря теряю время. Рима называли спрутом, и иногда он понимал, почему. Но лишь иногда. Ещё будучи мальчишкой он осознал, что люди смотрят на мир иначе, чем он. Они смотрят неправильно. Но страдать от этого почему-то приходилось ему. - Полагаю, - продолжал Авид, внимательно наблюдая за Боуи, - человек, включивший его в список гостей, отличается неплохим чувством юмора. Или полным неуважением к тебе. - Или он просто не уверен, на какую лошадь ставить. - В таком случае, он глупец. Рим едва ли выказал своё несогласие, лёгким прищуром светлых глаз, но Авид почувствовал его, почувствовал сомнение и спросил: - Что не так? - Рассел подозревает, что Боуи уже успел подкупить и судью, и присяжных, и тех, кто от них кормится. Он носом чует такие вещи, - Рим помолчал. - Ты тоже наверняка это видишь, правда? Шутка за шуткой, череда полунамёков, и сам собой сплёлся этот нелепый миф - будто Авид был ведьмой. Или кем-то похлеще. Не всерьёз, с улыбками и смешками, но казалось, что люди - насквозь деловые, логичные, рассудительные - не признавались сами себе, но верили в это. Что-то заставляло их верить. Оно было глубоко-глубоко, там, где таился страх темноты, где сидела жестокость и жажда крови, и инстинкты накрепко спаяли части черепа. И Рим так же то верил, то не верил, но впервые заговорил об этом лишь сейчас. Авид не ответил ему, как не отвечают боги тем, кто молится им, но Риму его молчание заменяло сотни слов. Он сам вкладывал их в возникавшую пустоту. - Я могу проиграть, - сказал он наконец, то, что глодало его, что Авид знал и так. - Я прав, но я могу проиграть. И тогда шахты у Зелёных Озёр станут собственностью Боуи, даже если его притязания на землю несостоятельны. И это бесит меня так, что в глазах темнеет. Лицо Авида оставалось всё таким же равнодушным, но голос, которым он заговорил, от чего-то напоминал шипение. - Ему не шахты твои нужны, - сказал он, наблюдая за Боуи. - Что они человеку, который уголь от куска навоза не отличит. Он возьмёт твою землю, ту, которую считает своей, но не будет её возделывать, не будет строить на ней, не будет заботиться. Единственное ценное там - это твои шахты, и он будет зарабатывать на них. Но не сам, - добавил Авид, переводя взгляд на Рима. - Он отдаст их тебе, но потребует плату за аренду его земли. И будет требовать эту плату, ежегодную мзду. А ты будешь платить ему, обогащать, хоть он и пальцем не пошевелит. Таков план. Был он ведьмой или нет, но Авид умел разжигала гнев, и тот вспыхнул в Денеме - всегда таком собранным и контролирующим себя - ярче ночного пожара, волной боли прокатился по мышцам и высвободился в мёртвой хватке, которой пальцы Рима сжали Авиду плечо. Вряд ли он понимал, какую боль причиняет, иначе отнял бы себе руку. - За всё уже уплачено, - процедил Рим сквозь зубы, будто не слова это были, а чья-то шея. Как защищают собаки кости, так он был готов защищать своё - не знал только, как. Но в ту же секунду Авид встал перед ним, как плотина или стена, отсёк собой весь зал и жалкого Боуи, сжал руку у Рима на загривке и этим будто закрыл ему глаза. - Так дай больше, - услышал Рим, словно в собственной голове. - Деньги - средство, так отдай их и получи то, что хочешь. Неверный путь лишь тот, что не приводит к цели. - Нет. - Почему? - Не могу. - Почему? - Поступив так, я буду ничем не лучше них, - ответил Рим, ощущая мерное поглаживание горячих пальцев под воротом рубашки. Оно успокаивало, оно позволяли думать, что пояснения не нужны, что Авид всё понимает. - Я изваляюсь всё в том же дерьме. Отвращение к одной мысли этой было настолько сильно, что Денем рванулся в сторону, назад, слепым шагом от подножия лестницы. И тут же попал в водоворот вальса, который доселе не замечал, и музыка набросилась на него с удвоенной силой. А Авид так и не убрал руку с его шеи и шагнул следом. Ведь это делают настоящие влюблённые - не отпускают. - Что за... - растерявшись, Рим снова попытался уйти, но чуть не налетел на одну из пар. Авид, неотрывно смотревший ему в глаза - единственный, кто никогда не боялся, - сориентировался быстрее. Он дернул Рима на себя, с едва заметной властностью, положил руку ему на талию и со следующим движением влился в вальс. - Ты - сильнейший, - проговорил он на их третий шаг, с особой, исполненной гордости интонацией. - Если захочешь, ты можешь раздавить Боуи уже через месяц. Его и судей, что он купил. Так чего тебе бояться? - спросил Авид, пламя в его глазах разгоралось всё ярче. - Главное - победа. Скажи Расселу прямо сейчас, и он сбежит отсюда выполнять приказ. А ты будешь лучше спать. Раз-два-три, раз-два-три, Рим двигался по заученной со школы схеме, и зал вертелся вокруг него со всем своим великолепием, огнями и искрами и пузырьками шампанского. И удивлёнными, непонимающими лицами. О, этим вечером им было, чем поживиться: двое мужчин в смокингах, один из них - тот самый Рим Денем, ведомый, как барышня, - танцуют вальс, без стеснения, без оглядки, и смеют ещё говорить что-то друг другу, вместо того, чтобы сгонять румянец с щёк. И Лан Боуи среди этих лиц - мелкая сошка по сути, червь. Они перемывали им кости последнюю неделю, они позвали их лишь за этим – развлечься, а Авид одним своим решением смёл все их насмешки и бросил им в лицо. Рим вдруг усмехнулся и почувствовал, насколько лёгок у его Авида шаг и крепки плечи, увидел его длинную шею и наглые, шалые глаза. Авид вёл и Авид летел, будто совсем не касаясь пола, будто не замечая людей вокруг, будто не было ни единой цепи, что держали бы его дух, и лёгкость эта передалась Риму. Он запрокинул голову и захохотал, разметались на ветру чёрные пряди волос. - Иногда я хочу кричать о том, как люблю тебя, - тихо сказал Рим, крепче прижимаясь к Авиду. - И как же? - спросил тот, передавая звук из губ в губы. Вдвоём, среди немногих оставшихся пар, они лишали вальс той невинности, для которой он был создан. - Слишком сильно. - Нет. Ещё нет. - А сколько тебе будет достаточно? Рим видел довольный блеск в его глазах, видел торжество, но Авид не ответил, лишь немного резче повернулся и вывел их двоих из круга и из танца. Толпа расступилась, давая им дорогу. Когда-то, в самом начале, Авид накрывал рот Рима пальцами, запрещая говорить о любви. «Всё, что я чувствую, - пояснял он, - это только моё. Незачем об этом кричать». А Риму хотелось, все сильней, показать миру, как прекрасен и безупречен человек, которым он владеет, будто сердце Авида было куском золота наивысшей пробы, и он, Денем, был единственным, заслужившим держать в руках эту ценность. И когда он осознал это, приём перестал быть скучным, ведь Риму и кричать не нужно было, чтобы все смотрели. На Авида нельзя было не смотреть, нельзя было игнорировать его плавно движущуюся фигуру и осанку царя, кожу его, непогрешимым мрамором белевшую в ярком свете, и то пламя, что скрывалось за мрамором, и ясную, как солнце, мысль. Авид прислонился к стене, будто специально отдалившись от Рима на предельно возможное расстояние, и официанты замедляли свой бег, чтобы предложить Авиду шампанское. От которого он отказывался и, качая головой, неуловимо улыбался Риму через весь зал. Он улыбался так же, когда уходил вдаль по коридору, и приглушённый свет играл тенями на его лице. Густой ворс ковра глушил звук шагов, но Рим знал, что Авид слышал, что он идёт следом. И что Авид чувствовал, как сильно Рим хочет его. Бесшумно захлопнулась дверь туалетной комнаты, и твёрдая ручка врезалась Риму в поясницу - Авид, не дожидаясь тишины, развернулся и прижался к нему всем телом, беззастенчиво вдавливая бедро ему в пах. - На этих званых вечерах невыносимо скучно, - прошептал он, перекрывая тихий щелчок замка. - Ноги моей здесь больше не будет. Рим запустил пальцы в его светлые волосы и притянул к себе. - О ком же тогда шептаться всей этой своре? - усмехнулся он и невесомо коснулся тонких губ, не целуя даже, а лишь лаская теплом и дыханием, зная, что так - понравится. Авид плевать хотел на шёпоты, дверь была закрыта, коридор пуст, а напряжённое тело его горело - именно это он и сказал, без слов, лишь углубив поцелуй, с тем отчаянным напором, что появляется, когда просят. От одного этого Риму показалось, что под кожу ему влили жидкий металл, что его собственный уголь опалил его внутренности, и нутро сжалось в сладкой агонии - с недавних пор только так он понимал желание. Сдавленно застонав, Рим сгрёб Авида в объятия и потянул за белую ленту его бабочки, пытаясь оголить шею. Авид повернул голову, уходя от поцелуя и от пальцев, дыхание его хриплое прошивало Рима десятком игл, и точно такими же иглами прокатилась дрожь по телу, когда Авид, комкая рубашку, обхватил его за талию одной рукой, а другую просунул спереди под пояс брюк, бесстыдно и требовательно показывая, чего именно он хочет. Как сквозь туман Рим увидел его горящие глаза, алый рот и бледную кожу в мертвенном свете ламп. - Здесь... - сказал вдруг Рим. - Я не могу. Его слова, отразившись от малахитового кафеля, эхом прокатились вдоль ряда пустых кабинок. - Почему? - спросил Авид, подымая на него глаза, но рука его - Рим слишком хорошо чувствовал - оставалась там же. - Из-за тебя. Не могу с тобой так. - Как? - В туалете, - Рим твёрдо взял Авида за запястье. - Будто... шлюху. - Ага, - выдохнул Авид, будто уяснив что-то. А потом прижал член Рима раскрытой ладонью и медленно, в особом - их - ритме, провёл по стволу вверх и вниз, лаская через ткань боксеров. - Но я хочу, - сказал Авид и поцеловал Рима в приоткрывшийся рот. - А ты всё можешь. Потому что на самом деле тебе плевать на общественное мнение, тебе всё равно, где и как. Лишь бы тебе это нравилось. Это правильно. Это естественно. И я обещаю, - он усмехнулся, сжимая ладонь, - тебе понравится. Следующее, что Рим помнил, были белые, сломленные в судороге руки, упёртые в тёмно-зелёную кафельную плитку, мокрая рубаха на широкой спине и двукратно усиленные стоны, мешавшиеся с шумом крови в ушах. И он осознавал, как бесконечно сильно любил эти руки, этот голос и человека, которому они принадлежали - именно потому что это были его руки и голос. «Это правильно, - звучало снова и снова, в одной только его памяти, - это естественно». С Авидом так и было, словно все условия и правила теряли силу, словно Рим оказывался свободен - в мире с другими законами, и тепло и жар его тела, его способность обладать, отдаваясь, кружили Риму голову. Авид был воплощением власти и силы, чего-то недосягаемого, совершенного в своей природе, и позволял любоваться собой, позволял себя любить. «Ещё нет», - сказал ему Авид, и Рим, помня, сильнее стискивал пальцы на его боках. Он не представлял, как можно любить ещё сильнее. Он практически ложился на Авида, желая быть ближе, двигаться внутри него, держать снаружи, даже если прелюдия в его голове уже превратилась в вихрь ощущений, слишком сильных, чтобы их запомнить. Оставалось только текущее мгновение, только сбитое дыхание, и Авид, что низко склонял голову, подставлял сильную шею и холку. Один за другим позвонки проступали под кожей, и Рим, повинуясь, наклонился вперёд и вцепился зубами в загривок, зная, что именно этого Авид хочет, что от одного только крика, что он издаст, можно было бы кончить. И действительно было плевать на сброшенную у раковины одежду, на то, где и как. - Думаю, завершения банкета мы дожидаться не будем, - Авид стоял, опёршись на раковину, и Рим видел его спину в отражения зеркала на стене. Фрак сидел на нем так же идеально, как и прежде, только растрепавшиеся волосы было никак не уложить. - Почему вся моя жизнь не может состоять только из контактов с тобой, - проговорил Денем, и капли воды стекали с его волос и лица. Авид усмехнулся и протянул ему бумажное полотенце. - Идеалы недостижимы. - Но ты же здесь, - возразил Рим - мягко, даже при том, что мягкость вовсе не была частью его натуры. Авид не стал с ним спорить, хотя прищур зелёных глаз будто смеялся над тем, как легка разгадка, как очевидна ошибка этих суждений. Он вовсе не был идеальным. А Рим так не считал. Несколько секунд он просто стоял, любуясь светлым профилем своего любовника - не то слово, но другого не существовало, - его чертами, игрой воды в его волосах - Рим, ещё подростком семь лет прогнивший в самых глубоких шахтах, умел ценить красоту, - а затем достал из кармана жилета небольшой сверток из бархата и протянул его Авиду. Авид чуть повернулся, посмотрел на чёрную ткань, но руку не протянул. - Я знаю, что ты ничего не принимаешь от меня, но хотя бы взгляни, - попросил Рим и сам вложил подарок Авиду в раскрытую ладонь. Свёрток был маленьким и тяжёлым, и стоило Авиду развернуть чёрный бархат, как яркий изумруд в его руке заиграл десятком изломанных граней, будто приветствуя даже тот малый мёртвый свет, что достался ему. - Его нашли в Северной шахте, - сказал Рим, испытующе наблюдая за Авидом. - Он омыт, но совершенно не обработан. Я не мог отдать его в руки ювелиров - ты ведь сам зарабатываешь этим. И ты делаешь гораздо лучше, взять те же запонки, что я заказал у тебя тогда, - помолчав, Рим добавил: - Я хочу, чтобы он был твоим. Если он тебе не нужен, то выбрось его. Зарой. Больше он никому достаться не должен. Белесые люминесцентные лампы смиренно освещали холодную комнату, и было слышно, как бежит вода по трубам где-то в закованной в штукатурку и кафель стене. Авид долго смотрел на камень, на этот кусок минерала в собственной руке - невероятно пристально и странно, взглядом, который Рим не мог разгадать. А затем сказал, едва шевеля губами: - Я оставлю его. Он красиво поёт. Когда Авид поднял голову, Рим понял, что до этого ни разу не видел его настоящей улыбки.* * *
Рим Денем быстро шёл по облицованному песчаником холлу, и гулкое эхо, будто размеренный барабанный бой, сопровождало его движение. Двустворчатые двери не пропускали звук, лишь смутный рёв автомобилей, но серьёзные лица полицейских, что удерживали их, были намёком на то, что ждало Рима снаружи. Из зала суда он вышел первым, не успел утихнуть грохот судейского молотка, и теперь ему первым предстояло выдержать ещё один удар. Главное было не останавливаться. Кивнув полицейским, Рим ускорил шаг и, глядя на слепящий свет, вышел из здания суда. Гомон десятков голосов обрушился на него со всех сторон, и лестница скрылась из виду, занятая толпой репортёров, ожидавших его. - Рим Денем, пара слов, только пара слов! - Что Вы думаете о состоянии судебной системы?! - Что Вы можете сказать о прошедшем процессе?! - Прошу Вас!.. - Каково решение присяжных?! - Всего только пара слов! - Что Вы намерены делать дальше?! - Кто победил?! Рим сощурил глаза, будто пытаясь уменьшить для себя представший перед ним мир, его суету и убогость ценностей. Полицейские, как могли, заслоняла его от толпы, от микрофонов и записных книжек, и Рим чувствовал необъяснимую тошноту, будто прошёл через смердящий отстойник, и теперь ветер доносил до него те запахи, что остались позади. Он игнорировал вопросы и, верный себе, тем же темпом спускался к подъехавшей машине. Выкрики резали слух, и от ярких цветов рябило в глазах, но ни то, ни другое не заставило Рима опустить голову. Триумф, так хорошо ему знакомый, дикой музыкой будоражил его кровь, Риму хотелось бежать, хотелось кричать, заявляя всем о своей победе, но не для репортёров с их микрофонами всё это было. Сейчас Рим хотел видеть лишь одного человека. Духота пропахшей сексом студии липла на кожу и мешала дышать. Никем так и не выключенный диск гнал динамики, старым колдовским трансом наполняя сознание. Откинув с себя простыни, Авид - уставший и разомлевший, сильный и в то же время слабый - медленно поднялся и плавным движением перекинул ногу через Рима, садясь ему на бёдра. Сумерки давно сменились угольно-чёрной ночью, и будто замена солнцу свет торшера у Авида за спиной мягким золотом обволакивал его блестевшее от пота тело. - Ну, - спросил Авид, неторопливо склоняясь Риму, - может, теперь ты мне скажешь, кто же победил? Рим выдохнул и опустил глаза. Тяжёлый зелёный кулон царапнул его беззащитный живот, будто камень, отколовшийся от скалы. Авид едва ли обработал его, лишь срезал углы, и теперь, пробитый золотой штангой, он покоился на длинной золотой цепи, словно кусок угля, подвешенный на мраморной колонне. Протянув руку, Рим взвесил его на ладони. - А ведь почти под цвет глаз, - задумчиво сказал он. - Да, - подтвердил Авид, но вопрос его словно висел в воздухе, требуя ответа. Он ведь знал, не мог не знать, но всё равно спросил, потому что - Рим был уверен - хотел услышать это от него, хотел, чтобы слова были произнесены вслух. Потянувшись к нему, Рим взял Авида за подбородок и привлёк к себе, пальцы его бездумно поглаживали тёплую кожу. - Кто прав, - сказал он, заглядывая Авиду в глаза, - тот и победил. Ни страха, ни совести, ни мыслей о них не осталось. Рим удивился бы этому, если бы заметил. Но сейчас для него существовала только эта комната, покой, что она дарила, безмятежность и невероятное, мерное счастье. «Невыносимо горячий рот», - подумал он, когда Авид коснулся его губ и поцеловал. Поцелуи были вместо слов, вместо сотен любовных писем, вместо всех «но», которые они не оговаривали и не замечали; поцелуи были бесконечным спокойным признанием, уплатой за бессонные ночи, проведённые где-то далеко, за все годы, прошедшие порознь, и десять лет назад Рим без раздумий отдал бы треть своего капитала всего за один такой. - О чём ты думаешь? - шепот Авида ещё одним инструментом вплёлся в тихую музыку. - О том, как сильно люблю тебя, - ответил Рим. Авид улыбнулся, запуская длинные пальцы в его волосы, сжимая на затылке. - Слишком сильно? - Ты мне скажи, - прошептал Денем, - ты же лучше знаешь. Положив ладонь ему на грудь - будто не было ни кожи, ни мышц и не рёбер, один только голый орган, - Авид невесомым движением накрыл то место, где глубоко внутри билось у Рима сердце. - Я вижу это, - Авид склонил голову набок. - Я слышу и чувствую кожей. Любовь переполняет тебя и она так сильна, что тебе сложно дышать. Она огромна и чиста, она питает твой дух и делает тебя сильнее, настолько сильным ты не был никогда и никогда не будешь. Никогда душа твоя не будет так переполнена энергией, - Авид задумчиво смотрел на свою ладонь - словно насквозь. - Ты, любящий меня, - твоя лучшая форма. Сияние твоей души слепит мне глаза. Рим слушал его, ощущая мерное биение собственного сердца, и верил и не верил авидову «вижу». Но верил голосу его, потустороннему, полному некого чувства, глубину которого Денем не в силах был постичь. - А знаешь, о чём я думал, сидя там? - заговорил он, едва шевеля разом пересохшими губами, и Авид поднял на него яркие свои глаза. - Ммм? - Что даже если я проиграю, ты останешься со мной. Что, если завтра все мои шахты взорвутся или истощатся, ты останешься со мной. Не имеет значения, костюм на мне или роба. Ты будешь со мной. Потому что тебе ничего не нужно от меня, - Рим усмехнулся. - Ни денег, ни части моей славы, ты не стремишься опорочить меня, не требуешь моего времени, не берёшь мои подарки. И я думал, что весь тот фарс в суде, по сути, такая ерунда. Ведь ты любишь меня - просто так. За то, кто я есть. И это главное. Мир может рухнуть, - выдохнул он Авиду в губы, - ты останешься. Бесконечные, прошибающие, как барабанный ритм, секунды утекали в ничто, и Авид всё смотрел Риму глаза, будто разом разучившись говорить, чувствовал бег сердца его ладонью и не двигался, и ничего не ждал. А потом вздохнул и произнёс, опаляя жаром: - Не бывает так, глупец. Ни в вашем мире, ни в другом. Риму показалось, будто его толкнули в пропасть. Стены комнаты содрогнулись и потемнели, стали похожи на каменное кольцо колодца. Рим попытался сесть, но пальцы Авида по-прежнему крепко сжимали волосы его на затылке, а рука, накрывавшая сердце, переместилась к плечу - не сдвинуться. - Всем всегда что-то нужно, Рим Денем, - звучало в студии, поверх музыки, поверх безмолвия, и прозрачные, будто стекло, когти врезались в человеческую кожу. - Даже если люди не понимают, чего именно хотят и хотят ли. Жизнь - это обмен. Тебе следовало это знать. Голос гремел, вспарывал череду мыслей, и Рим понимал, чей это голос, но с ужасом видел, что Авид и рта не раскрыл. Этот ужас всё рос и рос, он подавлял гнев и силы, подавлял тело, готовое бороться. Рим открыл рот, чтобы что-то сказать - хоть что-нибудь, и Авид склонился к нему и припал к губам, властно, едва касаясь и полностью убивая. Тёплый ламповый свет освещал комнату, отбрасывая на стены огромную тень. Сложенные крылья её неуловимо трепетали за спиной, и увенчанной шипами дугой изгибалась длинная драконья шея. Рим этой тени не видел. Изо рта в рот, по мягким губам, душа его ровным красным пламенем покидала тело. Причиняя боль, которую тело не в состоянии было осознать, Авид забирал себе его жизнь, его оставшееся время, его силу, его душу и его знания, высасывая все соки и оставляя лишь память - ненужную ему, не имевшую ценности. Будто морок, дым и поток, красный свет жизни ласкал Авиду губы, питал его и становился его частью, и ссыхалось - когда-то могучее - чужое тело, превращаясь только лишь в скелет, обтянутый кожей. Пока не остановилось сердце. Судорожно вдохнув, Авид выпрямился. Глаза его, что так пугали людей, сияли ровным светло-зелёным светом, и медленно исчезали проступившие через губы клыки. Авид расправил плечи, ощущая никому не видимую тяжесть, и взглянул на мумию под собой. Столько цивилизаций, столько поколений, а люди по-прежнему ничего не понимали. Любовь никогда не давалась просто так. Её нужно взращивать, вскармливать и питать, испытывать и хранить, как зеницу ока. Любовь нельзя требовать, её можно лишь заслужить, и, заслужив, сгребать в кулак и уже не отдавать. Та любовь, о которой люди всегда мечтали, имеет самую высокую цену, и, оплаченная, делает даже самую отвратительную душу прекрасной. Но людям было этого не понять - их жизни были слишком коротки. Может быть, к лучшему. Во взгляде Авида не было ни жалости, ни тоски - ничего человеческого. Рим Денем был смелым, красивым, сильным и смертным. Посмотрев на посеревшую кожу и седые волосы человека, который всего минуту назад любил его сильнее, чем кто-либо, и готов был мир обрушить к ногам, Авид хмыкнул и пальцами своими навсегда закрыл остекленевшие глаза. А затем свесился с кровати и потянулся за валявшейся на полу белой рубашкой.