monochrome

В нашей квартире студии частенько попахивало растворителем, а тишину пронзали ломаные аккорды и скрип педали расстроенного фортепиано. Он — музыкант, а я — художник. Мы познакомились в институте искусств, снимали соседние комнаты в общаге и вместе копили на съемную квартиру, без каких-либо намеков на отношения. В то время как я тщетно пытался установить демократические отношения, Чонин, выпятив впалый живот и изображая самца и доминанта, установил абсолютную монархию. Оборудовал себе угол с горой исписанных нотных тетрадей и купленным по дешевке инструментом, а мне любезно выделил кладовку, в которой я задыхался от токсичных испарений и откуда являлся (вываливался) на свет божий, пропахивая носом старенький паркет. Помню, что после переезда, в моей палитре появилось больше белого. И прежней мрачности картин пришли на смену белые туманы, белые ночи, заснеженные склоны гор и блондинистые макушки прохожих, где-то там, на заднем плане. Я даже свои патлы обесцветил и обмазал стены кладовки белилами. Наполовину, для начала. Полету фантазии не мешало ни ограниченное пространство, ни отсутствие окон. Чонин мечтал о красном рояле, я — о том, чтобы он смог увидеть, что тот красный. Его цветовидение ограничивалось двумя контрастными цветами, с таким бешеным количеством промежуточных оттенков, что позавидовал бы любой художник. Он частенько ронял парочку бесцветных фраз, в последствии, наверное, должных пробить меня на слезу, вроде «не моя вина, что я дальтоник», или «Лу, кажется, твоя футболка снова потемнела» (которая после стирки стала блядско розовенькая, из-за того что кое-кто красный цвет был идентифицировать не в состоянии). Но при всем осознании собственной ущербности мои работы его бесили и раздражали. Он видел лишь мертвую картинку, в которой не было ни намека на содержание, посыл, чувства, и на все остальное, что я так старался в них вложить. Только плоский лист с объёмными, черно-белыми мазками, о которых он неустанно твердил, сокращая запасы моего терпения и снисходительности. Тогда я разворачивал его за плечо, подводил к холсту и начинал разглагольствовать по поводу электромагнитных волн, о том, как-то, что мы называем красным цветом, испускает те самые волны определенной длинны; о том, что органы зрения могут распознавать эти волны, улавливая различия в их длине. И что весь этот процесс в конечном итоге регистрируется, за счет протекающих изменениях в мозговых центрах. И, наверное, такое описание должно было бы полностью удовлетворить его — он знал о волнах, и о том, как они регистрируются, а точнее, не регистрируются, в его мозге. Но его обязательные попытки сбежать от моих занудных разговоров и утверждения о том, что он теперь все знает об этом кричащем цвете — было бы абсурдным, потому что он, конечно же, так ничего и не знал об очень загадочном свойстве красного цвета — его красноте . Людям, страдающим дальтонизмом, а в его случае — монохроматизмом, и в голову не приходило, что мне и каждому нормальному человеку без каких-либо отклонений дано познать нечто подобное, и что нечто подобное вообще может существовать. И если я решался довести добровольно возложенную на себя миссию до конца, поднять его уровень знания о «видении» до своего уровня, то по стандарту приходилось еще немного обогатить запас физических терминов. Но когда я пролистывал физический справочник, то одного беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться: ни один из имеющихся терминов совершенно не пригоден для описания красноты моих алых маков и сочных яблок на недавнем натюрморте. После осознания никчемности своих работ в глазах Чонина, я нарисовал картину, по моему мнению, способную привлечь его внимание. Это был некий эксперимент, возможность прикоснуться к тому, как он чувствует и воспринимает окружающий мир. Монохроматики не могут чувствовать тепло, пока не прикоснутся. Боль — пока не обожгутся или не порежут палец. Отчасти, музыка, в которой нашел себя Чонин разбавляла его черно-белую палитру, но снова, лишь отчасти. Заинтересовать на моих картинах его мог лишь удачно пойманный, в последствии запечатленный момент или необычное композиционное решение. Если для нас черно-белое изображение само по себе является средством передачи негативных эмоций, то для Чонина они были как стиль жизни. Над тем самым «экспериментом» я работал около трех недель. Несколько раз перерисовывал и никуда не выносил. Докрасил стены в белый цвет и ввинтил энергосберегающую лампочку. Кладовка преобразилась во мнимо стерильную (но далеко не дистиллированную на запахи) мастерскую, где я пытался сотворить шедевр, старательно смешивая два противоположных цвета. Палитра была просто аховская. К концу второй недели я начал опасаться, что в такой обстановке у меня у самого разовьется дальтонизм; приходилось периодически выглядывал из кладовки, чтобы заметить вполне себе цветного Чонина, озадаченно и спокойно вернуться к работе. Наконец, картина была готова. Чонин по утрам посещал лекции по полифонии дополнительно, и времени до его прихода оставалось в обрез. Ознаменовав конец финальным штрихом, я торжественным пинком распахнул дверь кладовки и продефилировал к мольберту в углу комнаты. Установил на него холст и полюбовался на сие черно-белое творение, ярким (да-да, именно таким) пятном выбивающееся из бесчисленного множества сочных пейзажей и оргий ядовитых клякс. Чонин пришел к обеду. Я разогрел то что заказал еще утром, и не совладав с голодом, приступил к еде. Наша кухня плавно перетекала в большую комнату, имя которой мы с Чонином так и не придумали, ибо с наличием в ней мебели дело обстояло более чем скромно. Фортепиано, мой мольберт, пара носков на люстре и диван, что позволили беспрепятственно пронаблюдать за тем, как Чонин скинул кеды и пересек комнату. На картину он даже не взглянул. — Мать твою, ну и вонь. — Все утро в кладовке просидел, — громко вздохнул я. — Закончил несколько часов назад. Выглядело так, будто в Чонине что-то пробудилось ото сна. В глазах промелькнул интерес, восторг, он вскинул голову, ведомый чем-то восхитительно… — Это что, курица из нового гриль-бара на углу? А вот и долгожданный облом. Несмотря на то, что было дико вкусно, я скривился и подтолкнул вторую порцию на противоположный край. — Думаю отправить ее на конкурс в ноябре, — не сдавался я и гнул свое. Чонин вопросительно посмотрел на меня, на куриную ножку, потом снова на меня. Все, кто надеялся на то, что юмор у Кима прямо пропорционален внешности, терпели фиаско уже на первом часу знакомства. Но я привык, и лицо-булыжник сохранил до последнего Чониновского смешка. — Ты бы хоть выставил их на продажу в интернете. Висят и воняют тут. Уж пусть бы лучше бесперебойно дебильно шутил, чем вот такое вот монохромное настроение спустя секунду, честное слово. — Это носки твои висят и воняют. А мои картины хотя бы немного скрашивают эту серость-блеклость. — Уж кому-кому, а мне от них уж точно пользы ноль. Я начал яростно пилить ножом мясо. — Ох ты ж мученик чертов, радуйся, что вообще еще зрячий, и я тебе глаза вилкой за такие комплименты не повыковыривал. Вот так и живем. Я всегда приободрял других, а сам об стены бился от безнадежности. В кладовке. В надежде продолбить окно. Чонин даже заерзал, зная, что злой и нанюхавшийся растворителя, я частенько бываю не в адеквате. Он украдкой вытер пальцы о край скатерти, но я, сука, все видел и наорал. Чонин в ответ сказал показать пятно и доказать. Я тыкал его мордой в маслянисто-желтые отпечатки, он - по избитому сценарию играл великомученика-слепца. Сей вечерний спектакль обычно завершался (только благодаря мне) примирением незначительных коллизий (или лекционным экспресс-курсом об электро волнах), но сегодня что-то изначально пошло не так. — Чай будешь? — сымпровизировал Ким. — Не буду, нахер иди. — Ну Лухан, ну хватит тебе… — Нахер! И Чонин пошел. Скрылся за кулисами, не поклонившись; плюхнулся на диван и, невероятным образом сообразив загладить свою вину сухими комментариями, нашел взглядом мой «эксперимент». Прищурился, привстал на локтях, а потом окликнул меня. — Это я? Я не сдержал полуулыбки, полоская в раковине тарелки. — Ты, ты. Парень еще несколько мгновений всматривался в картину, но вовремя опомнившись резко отвернулся, изображая абсолютную незаинтересованность. Я нарисовал его. Его, сидящего за большим роялем в просторной комнате. Нарисовал солнечный свет, льющийся из окна, и струящуюся на ветру штору, волнами обрамляющую плавные изгибы инструмента, о котором он грезил уже несколько лет. И если при нормальном раскладе я бы передал настроение пастельными цветами, то в этот раз пришлось выкинуть сей важный аспект и сосредоточиться на совершенно других деталях, способных выразить эмоции: сосредоточенный взгляд, напряженные руки, чуть сгорбленная над клавишами спина и сквозняк, пролистнувший несколько страниц музыкальных нот и затронувший копну густых мягких волос. Я видел, что эта работа действительно нравилась Чонину, видел, как он, проходя в ванную и обратно, косо посматривал на нее, а пару раз даже останавливался и подходил. Для чистоты эксперимента были намалеваны еще парочка черно-белых картин с различным настроением и содержанием, на что, огосподида, я получил: — Стало… лучше получаться. Более живые и эмоциональные что ли… Твои каракули. То была самая высокая и наполненная смысловым содержанием критика. От Чонина, во всяком случае, если вспомнить, как он обычно морщится, «угукает» на все холсты и поливает абсолютно откровенным пофигизмом. Я готов был ограбить все художественные лавки в нашем районе, в надежде заполучить годовой запас цинковых белил и графитно-черных тюбиков красок, лишь бы вся эта оргия из кисточек, растворителя и однообразных оттенков нравилась Чонину. И все было стабильно пофигистически, пока я не заметил все того же Чонина в своей кладовке, в которую он никогда и носа не совал, ибо, во-первых — там воняло, а во-вторых — оттуда выходил неизменно злой и обдолбаный я, а в-третьих — … Третьего, как говорится, не дано. Чонин просто ненавидел это направление искусства. Партизанскими поползновениями приближаясь к кладовке, я увидел как Чонин перебирает разные тюбики и шёпотом читает их названия, усмехаясь над особо долбанутыми, например «яйца дрозда», «лягушки в обмороке» или повергший Чонина в полный ступор «горько-сладкий». — Пиздец, — утрамбовал в одно слово дело всей моей жизни Ким, и обернувшись, еще больше растянул хмыль. — Ну и какие они… Яйца дрозда? Я отлип от стены и перекатился на пятках, медленно осознавая, что не сплю. — Ну… Голубые такие, — ответил, и отвесил себе же мысленный двойной фейспалм, ведь ответить, наверное, нужно было голубОЙ, так как Чонин наверняка цвет имел ввиду, а не чьи-то яйца; и во-вторых, потому что этот голубой Чонину ни о чем не скажет. — Красивый, светлый цвет, в общем. Ким глубокомысленно кивнул и отправил тюбик на место, схватившись за другой. Все это было, конечно, здорово — у Чонина вдруг проснулась необъяснимая тяга к прекрасному и интерес в области колористики, но курсовая сама себя не напишет. Мне работать нужно, черт возьми. Я захожу в кладовку и начинаю его выталкивать (!) со своих законных четырех квадратных метров, но он почему-то отчаянно брыкается, и даже, Иисусе, просит остаться посмотреть. Моя рука уже тянется к его лбу, дабы проверить температуру и сообщить в скором времени херовые новости. Но он, похоже, настроен серьезно, перехватывает мою ладонь с неописуемой тоской в глазах и жалобно-упрашивающим «только посмотрю» и «не буду мешать». Я готов плясать с бубном и вызывать Сатану, потому что Иисус уже бессилен — Ким Чонин рехнулся, окончательно и бесповоротно. Однако такие аномалии в его поведении греют душу, и не нравится не могут, это факт. В конце концов, я этого и добивался: Чонин сидит чуть позади, и, вытянув шею, флегматично наблюдает за тем, как мы с кистями и красками совокупляемся в совместном плотском. — Это океан? — Угу. — А он красивого цвета? Спиной почувствовав тоску в его тихих словах, я решаю ответить наиболее приободряющее. — Как яйца дрозда. Как раз этот оттенок сейчас использую, — говорю я, зачерпывая кистью светло-серую массу. Чонин глотает усмешку. В тесной кладовке — тишина, один только шорох ворса о холст и треск оголенной энергосберегающей лампочки, но стоит отвернуться от холста, дабы сменить кисть, и Чонин, вдруг, прямо позади. От неожиданности я отклоняюсь назад, но по инерции, чтобы не упасть, хватаюсь за черную майку, и следующие мгновения - мы в совместном полете. Ему везет меньше — он приветствует рожей мой очередной шедевр, превращая две фигурки на берегу в одну большую кляксу, которая частично отпечатывается на лбу. — Придурок, ты чего подкрадываешься?! Это теперь не стереть, нижний слой уже высох! Чонин в ужасе старательно трет лоб, размазывая серую краску теперь уже по всей роже, как маску для лица. — Да не у тебя, кретин. Я про картину, — я начинаю отпихивать Чонина от себя, потому что мы как бы на полу, потому что он как бы надо мной, и вот прямо как бы придавил, упираясь в мои достоинства своими недостоинствами. Но отпихиваться некуда, Чонин слишком большой для этой кладовки, и на ум приходит вывод, что я правильно делал, когда не впускал его сюда, однако стоит безрезультатным подергиваниям прекратиться, а взглядам встретиться, как я с изумлением замечаю, что не так уж это и плохо — чувствовать запах его тела. Впервые, не от каких-то грязных носков на люстре, а в непосредственной близости. Легкие сдавливает от резкого запаха растворителя, который падает с этюдника и проливается на пол, стоит Чонину еще раз шевельнуться. Следом летят несколько красок, но он будто не замечает, не отрывает взгляда от меня, словно увидел впервые, и вовсе не меня, а какого-то супер-красавца с обложки порно-журнала, до коего мне, — будем честны, — как до исторической родины. Чонин, видимо, решил со мной поспорить, смягчившись в лице и склонившись еще ниже. Позже, свалить все можно будет на токсичные испарения и дружно поржать над тем, как трахнулись по обдолбаности на моем новом шедевре. Обмыли, так сказать. Я уже был готов, честно, уже настроился и вытянул губы уточкой, когда услышал протяжное: — Дерьмооо, я вляпался во что-то карми… карминово… Похоже, он раздавил «карминовую» краску, которая с совсем не привлекательным характерным звуком выдавилась ему на руку. — Это красный… — на выдохе поясняю я, а дальше, вестимо, растворитель окончательно мешается с кровью и ударяет Чонину в мозг, ибо следующим мгновением позже он проводит двумя пальцами по моей щеке, оставляя алые полоски. Трясется, упираясь рукой о пол, нависает ниже и крадет, довольно нагло, поцелуй. Но такое распределение ролей впервые откровенно радует. Чонин не без проблем избавляется от моей футболки и вновь укладывает на спину, рисуя красные узоры уже на ключицах и груди, ребрах и животе, очерчивая бедра и постепенно спускаясь все ниже. И что это за цвет такой, который сводит его с ума? Почему красный рояль? Может он слышал, что у кого-то из знаменитостей, возможно, у его кумира, такой был? Или название такое красивое? Или просто этот оттенок серого в его палитре наиболее симпатичный?.. — Лухан, — неохотно отстраняется Чонин и заглядывает в глаза, — рояль на той картине, он… Я прерываю его очередным поцелуем и отвечаю на не заданный вопрос уже куда-то в губы: — Красный, конечно же…