Десять минут истины

Джон смотрит в потолок каждое утро. Он просыпается в одно и то же время, не нуждаясь в будильнике, который упорно заводит вечером. Он открывает глаза для того, чтобы десять минут позволить себе думать о своих снах. Его жена спит рядом, хотя он не уверен, спит ли она. Кажется, будто этот ритуал они вынуждены проходить вместе каждый день, чтобы были силы врать себе. Он уже не помнит тот день, когда перестал надеяться и верить. Тот день, когда смирился со смертью Шерлока Холмса – своего лучшего друга. Это тоже ложь, потому что лучшие друзья не снятся по ночам, и сердце так не болит от того, что не можешь с ними увидеться. Потолок невыносимо белый, он совершенно не нравится. В эти десять минут каждое утро Джон может быть честен с собой и может просто признать – вся его жизнь ему не нравится. Совершенно. Он знает, когда это произошло. Нет, даже не в тот вечер, когда Шерлок появился в ресторане, сорвав его помолвку, это произошло в день, когда он шагнул с крыши госпиталя Святого Варфоломея. С того дня все пошло не так. Джон пытается, но не может вспомнить тот день, когда, наконец, прислушался к голосам друзей и родных и отпустил его. Это бесит, потому что этого не должно было случиться. Он чувствует, что виноват, он знает, что не прав. Кажется, это случилось через год или чуть позже. Джон пытается вспомнить, почему он не бросил все, когда Шерлок вернулся в его жизнь. Только отговорки и страх – ничего достойного. У него так болит сердце. Оно бьется в туго стянутых ремнях собственных клятв верности, в теплых объятиях жены и ее нежных взглядах, что еще немного, и оно взорвется, превращаясь в алую массу – не будет даже осколков. Кажется, что эти десять минут убивают Джона Уотсона, но это не так. Они еще заставляют его жить. Убивают его следующие двадцать три часа пятьдесят минут. Простая арифметика. Будильник бросает ему в лицо немелодичный писк, насмешливо сообщая: «Пора умирать, Джон!». Мэри переворачивается с одного бока на другой, просыпаясь, потягиваясь (или делая вид). Он встает со своей супружеской постели и идет в душ, зная, что нет в мире больше никого, кто был бы столь же глуп. Каждый день его взгляд цепляется за свадебное фото в простой светлой рамке. Каждый раз Джон искренне ненавидит себя. Все могло бы быть так просто, если бы… если бы он не боялся вновь впустить в себя Шерлока Холмса. Его имя – океан, который плещется в глазах волнами гениальности, его руки – опора, что может держать целый мир Уотсона, его тело – святой алтарь, его разум – бесконечный космос. Так просто утонуть в нем, раствориться, и так страшно. Джон целует Мэри в сухую щеку на автомате, потому что десять минут истины давно прошли. У него есть немного времени перед работой. Так отчаянно хочется прикоснуться к Шерлоку. Нет, не рукой, на это он никогда не смел надеяться – сердцем, чтобы немного увеличить лимит своей жизни в этом дне от десяти минут хотя бы до получаса. Его жена даже не спрашивает, зачем так рано выходить, она все знает. Есть ли у нее свои десять минут? Или она умирает двадцать четыре часа в сутки? Джон уже давно не думает об этом, чтобы камень на шее не придавил его к земле, утягивая в могилу. Он любил его слишком долго. Он был готов раствориться в нем, потеряться, заблудиться в его Чертогах, лишь бы быть рядом. Стать приложением к его жизни, наплевав на давно капитулировавшую гордость. Шерлок решил все по-своему. Он исчез. Он был воздухом, без которого Джон Уотсон перестал дышать. Кто познакомил его с Мэри? Он уже не может вспомнить. Джон помнит, насколько легче стало жить, когда вернулся его несносный друг. Как легкие разворачивались, избавлялись от спертого воздуха и впускали в себя новый, наполненный запахом его любимого шампуня. И как потом замерли, не в силах выпустить его обратно, потому что еще один вздох означал бы полный проигрыш или сдачу в плен. Джон всегда оказывался угрозой для детектива. Доктор знал, что в этот раз все могло быть иначе, он знал, что один только шаг, одно верное решение могло приблизить его к тому, чтобы никогда больше не отпускать эти худые плечи из своих ладоней. Он хотел этого, хотел до хрипа и хруста, до такой боли, что едва мог идти на Бейкер-стрит в День Гая Фокса. Он не дошел, снова оказался угрозой, и он отступил, делая теперь свой собственный выбор, свой собственный шаг с Бартса, убивая и спасая одновременно. Шерлок был прав: любовь – опасный недостаток. Все самые страшные глупости мы совершаем ради нее, думая, что поступаем так ради блага других. Он знал, что его друг мог оказаться мертвым, спасая его там, на крыше, рядом с телом мертвого психопата. Джон знал, что не хочет снова быть спусковым механизмом на чьем-нибудь револьвере безумия. Он выстрелил сам, убивая одной пулей себя, Мэри и друга. Он не знал, что смерть будет такой болезненно-долгой и разрушительной. Ему не стоит идти сейчас, припадая на больную ногу, к тому, кого убивал целый день, вбивая в сердце один гвоздь за другим, кого заставил пройти через свою свадьбу. Так же, как и Шерлок, он выбрал лучшего зрителя собственной смерти. Так же, как и сыщик, он убил его вместе с собой. Это было самое простое решение, чтобы все поняли, что у Джона есть кто-то важнее Холмса, чтобы все решили, что они больше никто друг другу, чтобы больше не было нужным бояться нового психопата, вынуждающего детектива делать выбор между жизнью и смертью. Это было так просто. Но Уотсон не гений, а даже они совершают ошибки. Доктор просчитался капитально. Он был счастлив, правда, на свадьбе он был счастлив, хотя бы потому, что больше не будет одинок, что больше не будет стоять на пути, что больше не будет снова досаждать своей любовью тому, кто не полюбит его в ответ. Не полюбит так, как он. Быть другом – это просто замечательно, но не тогда, когда хочется запустить руку в черную шевелюру и целовать до тех пор, пока губы не занемеют. Джон верил, что у него все получилось. Иллюзия рассеялась прямо в свадебном зале. Теперь он тоже знает, каково это: наблюдать за страданиями другого без возможности помочь, лишь бы не навредить. Теперь он ненавидит то, что сделал. Каждый день. Шерлок был прав на его счет – он идиот. Джон покупает молоко, кофе, крекеры, он думает, что это последний наркотик, на который стоит подсаживаться – забота о другом человеке. Неловкое, глупое, несбыточное чувство, которого так не хватает в его жизни.

***

Шерлок выстраивает Чертоги. Пять утра – самое время, чтобы претворить свой план в жизнь. Он больше не может этого выносить. Джон Уотсон заполнил собой все пространство: он сбивает, он мучает, и он совершенно не заслуживает такой жизни. Детектив твердо знает, что поступил правильно. Он твердо знает, что разрушил любую возможность быть с доктором чем-то большим, но это не умаляет боли. Гении тоже могут совершать ошибки. И, в отличие от простых людей, их ошибки - самые разрушительные. Он не герой, он не спасает жизни, он – социопат, его не должна волновать мораль. Но Шерлок поступает наоборот. Джон… слишком много его стало и слишком мало одновременно. Детектив никогда не хотел рядом других людей, но милый доктор сломал его систему, подобрал все пароли и заразил жесткий диск опасным вирусом. Все могло быть иначе, если бы только Холмс успел сказать одно слово. Время удивительный предмет: иногда хватит десяти минут, чтобы сделать правильный выбор, иногда их недостаточно, чтобы спасти чью-то жизнь, а иногда они растягиваются в вечность, чтобы медленно убить тебя. Нам может казаться, что мы в начале пути, когда на самом деле мы уже в конце. Гений собирается, расслабляет мысли – пора избавляться от вирусов. Он выстраивает сначала каркас, заставляя молочно-белый туман клубиться и растекаться, превращая его в стены и в мебель. Добавляет цвет, разрисовывая свою вселенную, как художник. Это момент Большого взрыва, сингулярность в действии. Шерлок открывает первую дверь. Детские воспоминания, здесь не должно быть Джона, но он есть. Вот нелюбимое Рождество, отравленное мыслями, как его отмечал друг. Школа, где доктор был милым и послушным мальчиком, а Шерлок – волчонком. Колледж, где Уотсон был прилежным и веселым, а Холмс – замкнутым фриком. Шерлок перебирает воспоминания, как старые фотографии, как стеклянные шарики с заснеженными домиками и тетради, исписанные мелким почерком. Нет, он не хочет удалять файл Джона Уотсона, ему нужно только удалить собственные чувства, воспоминания о том, что он кого-то любил. Следующая дверь – это хранилище знаний. Огромная вереница стеллажей: химия, биология, математика, хирургия, оружие – здесь есть практически все. И каждый файл заражен. Даже наркотики, даже яды, даже виды табачного пепла – везде его же почерком приписано что-то, что имеет отношение к Джону Уотсону. Дальше, дальше, это не имеет значения. Вот они – личные воспоминания. Это красивый кабинет: тяжелый стол, мягкое кресло, шкафы, заставленные книгами в кожаных переплетах. Джон думает, что Шерлок не читает классику, но вот здесь Шекспир, здесь Уайльд, есть даже место для Клайва Льюиса. Он ведет подушечками пальцев по корешкам, ощущая их шершавую поверхность, натыкается взглядом на целый ворох нотных листов. Не самое лучшее время их разбирать. Шерлок открывает одну из шкатулок, и словно вновь оказывается в том вечере, когда они впервые сидели у Анджело. Гений снова слышит голос Джона – заинтересованный голос. Он снова слышит свой ответ и с досадой захлопывает крышку. Соседняя дверь ведет в архив дел. Детективу не нужно открывать ни одно из них, он знает, что большая половина заражена вирусом Уотсона. Ему не удалить своих чувств. Он может только удалить всего доктора. Шерлоку всегда спокойно в своих Чертогах. Он защищен здесь, властвует над ними, но не сейчас. Он беспокойно мечется из комнаты в комнату, пытаясь найти решение, пытаясь справиться с накатившей болью и отчаянием. Он же не может удалить Джона? Гений взъерошивает волосы, словно пытаясь вытрясти из головы все ненужное, хотя он и так стоит посреди своей головы и хаоса, развернувшегося в ней. Где этот файл – «симпатия к бывшему военному врачу»? Он знает где. В сердце. Нет никаких эмоций в холодных комнатах его разума, здесь только воспоминания, которые убивают своей теплотой и правильностью. Так почему же он не может их удалить? Джон не звонил уже десять дней, точнее, двести тридцать семь часов и семнадцать минут. Джон не живет на Бейкер-стрит почти три года: двадцать четыре тысячи триста семьдесят два часа. «Прости», беззвучно шепчет Шерлок, «Ты простишь, я знаю». Это легко. Он знает каждый файл, каждый уголок своего разума. Детектив хочет так же управлять сердцем. Он выстраивает новую комнату в самой дальней части владений, старательно и на совесть, подбирая ключи и замки, укрепляя стены. Здесь не нужны окна, это – сейф. Его личный «Пентонвиль». Это похоже на красные шерстяные нити, которые он старательно подтягивает к себе и выдирает листы, обрывки фраз и взгляды из фотографий и папок с бумагами. Он сваливает все это в кучу, вытряхивает шкатулки, обрезает нити, он не льстит себе – это не сжечь и не выбросить. Пока еще нет. Шерлок все тянет и тянет из всех закоулков Чертогов красные тонкие нити чужого проникновения, это доставляет почти физическую боль, но он старательно терпит, чувствуя насколько отравлен ядом собственных чувств. Это неправильно. Все в порядке. Готово. Файлы очищены, осталось только выйти за дверь, закрыть ее и очнуться в гостиной. Что будет, когда он увидит Джона? Просто ли он не узнает его? Будет ли он испытывать все еще странную нежность? Как он проснется в квартире, которая стала для них крепостью, возведенной на углях взаимных чувств? Шерлок осматривает последний раз беспорядок вокруг себя. Хаос. Вот к чему приводят мечты о любви.

***

Холмс открывает глаза, выныривая из разума. Великолепно. Гулял по Чертогам и заснул. - Билли, - он смотрит на пыльную каминную полку, - нам нужен кофе. Шерлок Холмс всегда разговаривает с черепом, потому, что тот умеет молчать и слушать, ему не нужно делать комплименты и выслушивать их в ответ, он же этого терпеть не может. Безмолвная кость – идеальный собеседник. Кофе почему-то кажется ему безвкусным. Странно, он всегда любил именно такой кофе, почему ему кажется, что теперь в нем не хватает молока. Он же не пьет молоко. Молоко только для опытов. Или нет? Кажется, сон на него плохо влияет, мозги совершенно не хотят включаться в работу. Шерлок достает образцы тканей из холодильника. У него есть Работа, опыты, возможно Лестрейд подкинет новое дело, с чего бы это тревожное чувство в груди, словно он что-то забыл? Это же глупость, как он мог что-то забыть. Чушь. Он так и сидит над микроскопом: мерное дыхание, растрепанные кудри, остывающий кофе, когда на лестнице слышатся тяжелые шаги и гений поднимает удивленный взгляд на дверь. Это не Майкрофт, не инспектор и уж точно не миссис Хадсон. Тогда кто это? Он слышит поворот ключа и удивляется еще больше. Он никому не мог дать ключ от своей квартиры. Холмс резко вскакивает и бежит к двери, чувствуя странную тяжесть в запястьях, словно потяжелела сама кровь, словно пульс стал ощутимее, как бывает на горных вершинах, где даже шаг сделать достижение. Невысокий светловолосый человек шуршит пакетом и заходит внутрь. - Привет, Шерлок, я решил забежать перед работой, знаю, что ты наверняка не ходил в магазин, да и вообще о себе не заботился, так что я… Сыщик смотрит на него, скрестив руки, как хищник, готовый броситься прямо сейчас, но видя растерянный взгляд в синих глазах, считывает мужчину просто так, из любопытства. Афганистан или Ирак, военный врач, был ранен в плечо, хромота, скорее всего психосоматическая, нервный тремор левой руки, последнее время находится в постоянном стрессе, женат, детей нет, набор продуктов… не типичный. Испуган, но не тем, что вломился в чужой дом. Провалы в памяти? Но откуда ключ? - Кто Вы такой? – отрывисто спрашивает Шерлок, все еще чувствуя нарастающую тревогу, особенно, когда пакет с грохотом падает на пол и из него выкатывается огромный грейпфрут. Маленькое оранжевое солнце катится к босым ногам детектива. Он любит грейпфруты. - Шерлок, - беспомощный голос, беспомощный взгляд. Холмс думает, что так говорят безнадежно больные или безнадежно влюбленные. – Я твой блоггер, твой друг, твой... Джон. - У меня нет друзей, - презрительно выдыхает гений и смотрит, искривив бровь, как кровь отливает от лица мужчины, нервные подрагивающие пальцы прикасаются к тонким губам, он оседает на пол. Сыщик разглядывает смешной бежевый свитер – он бы никогда такой не надел, ворот клетчатой рубашки – ужасная безвкусица, седые пряди в золотистых волосах – это красиво, будто солнечный свет смешали с лунным, переплетая тонкие лучики. В груди щемит от нежности, он словно бы знает его и не может вспомнить, словно бы скатывающаяся по загорелой щеке слеза – это самое страшное преступление в мире. Что с ним такое с самого утра? Он присаживается перед плачущим мужчиной, у которого в глазах целый Атлантический океан боли. «Твой… Джон» - отзывается в голове. Почему сердце так отчаянно бьется не на слове «Джон», а на слове «твой»? - Джон, хотите, я позвоню вашим родным? Может быть жене? Или вызову врача? – Шерлок знает, что, скорее всего, вызвал бы полицию, но он не хочет сдавать этого странного мужчину в дурацком джемпере. Он наверняка болен. Гость смотрит на него затравленным взглядом, он словно не может поверить до конца, все никак не может решить, правда это или нет. Детектив растерянно вглядывается в его лицо, ему хочется помочь, но он не знает как. Джон вдруг откидывает голову, ударяясь затылком о косяк, и начинает смеяться. Он смеется негромко, сквозь слезы, поднимается, тяжело опираясь на больную ногу, потирает колено, проводит ладонями по щекам, стирая постыдные слезы. Последний взгляд – моя жизнь только что разбилась о скалы – и он выходит, оставляя ключи на полу. Шерлок слышит, как топают тяжелые ботинки по крутой лестнице, как, тихо скрипнув, открывается входная дверь, он даже слышит звук поправляемого молоточка, отодвигаемого в сторону. Этот звук напрягает, заставляет содрогнуться. Откуда он знает? Откуда он, черт возьми, знает, что сыщик поправляет молоточек и любит грейпфруты? Холмс думает, что стоит проследить за тем, куда пойдет странный посетитель, он подходит к окну, не сразу замечая, что Джон, остановившийся посреди дороги, не может двинуться, не сразу замечая легкий грузовик, выруливающий из-за поворота. Водитель что-то кричит в окно легковой ауди, исчезающей в другой стороне дороги. Все. Удар. Гении тоже ошибаются, гении не знают, что нужно вовремя говорить людям, что они их любят, гении не знают, что люди не забывают отказы. Что они хранят их, проносят, не в силах расстаться и сбросить, что все обиды оседают каменной сеткой на сердце, не позволяя поддаться порывам, страшась новых убийственно-жестоких слов. Гении забывают, что все люди разные и невероятно сложные. В дальнем углу его Чертогов тяжелые двери срываются с петель. «Афганистан или Ирак?» «– Он предлагал деньги за то, чтобы шпионить за мной? – Да... – Ты взял? – Нет...». «– В этом ваш кайф — рискнуть жизнью, чтобы умом блеснуть. – Зачем мне это? – Вы идиот». «– Вы понимаете, что только что убили человека? – Да. Но человек он был неважный». «– Насмотрелся в избытке ужасов всяких. – Больше не хотите? – Кто это сказал?» «– Это... было потрясающе! – Вы так думаете? – Думаю! Необыкновенно, совершенно, удивительно! – Обычно люди говорят не так. – А как говорят люди? – «Пошёл к черту!». Глупо было запираться от самого себя. Картинки проносятся перед глазами, строчки сами занимают нужные листы и файлы, шкатулки наполняются по-прежнему дорогими воспоминаниями. Красные нити, оплетающие все его Чертоги, весь его разум, тянущиеся из одного очень даже конкретного места – из его сердца. Паутина любви, вирус доктора Уотсона. Джон любит «Эрл Грей», он всегда берет именно эту мятную пасту, ему не нравится слишком острое карри, он не любит тот тайский ресторан в конце улицы, лучше тот, что находится через квартал. Вот он сидит на диване, вот он стреляет в преступника, держит газету, моет посуду, покупает молоко, заставляет пить именно такой, разбавленный кофе, прячет сигареты, отбирает ноутбук, держит Мориарти, обвешанный взрывчаткой, ревнует к Ирэн, стоит у могилы, разбивает ему нос, говорит «да» у алтаря. Джон не звонил уже десять дней, точнее, двести тридцать девять часов и двадцать восемь минут. Джон не живет на Бейкер-стрит почти три года: двадцать четыре тысячи триста семьдесят четыре часа. А потом он вспоминает его последний взгляд и срывается с места, туда, где вокруг тела на асфальте суетятся люди, водитель. Эта боль в его глазах, такая же, как в его, это боль - "не отпускай меня" и "не уходи". Прощание и просьба. Красные нити от одного сердца к другому, которые нельзя разорвать и забыть, которые не простят им последнего упущенного мгновения. У них еще есть шанс, у них еще есть время, они все еще в начале пути, хотя казалось, что уже в конце. Время занятная штука. Его мозг просчитывает траекторию удара, падения, возможные травмы. У них есть десять минут, скорая должна приехать за это время. Десять минут истины, чтобы спасти всю их оставшуюся жизнь. Пожалуйста. Его синий халат развевается на ветру, он бежит и слышит свой последний шанс - на Мерилебон-роуд уже слышны переливы сирен скорой помощи.