Последний день Земли

      Я ощущал, как ломаются хрупкие кости листьев под моими ногами, и думал о том, сколько еще времени осталось.       Пять минут? Час? Сутки? Несколько секунд?..       Ощущения, запахи, осязания и движение. Вся моя жизнь была движением. Все мое существо полнилось ощущениями.       В зависимости от способов восприятия и обработки информации, людей можно условно поделить на три типа: визуалы, аудиалы и кинестетики. Первые воспринимают мир зрительно, вторые — на слух, третьи — на ощупь. Конечно, все это деление условно, и на самом деле большинство людей используют все три вида восприятия. Хотя иногда встречаются и «чистые» экземпляры.       В Центре меня всегда называли кинестетиком. Я двигался почти все то время, что не спал. Я трогал все вокруг, чтобы изучить это. Едва я попал в Центр, со мной почти сразу стали заниматься отдельно, конечно, в дополнение к стандартным школьным предметам. На допзанятиях я не писал нудные лекции, я все делал на практике, и только потом, при необходимости, к ней добавлялась теория. Если стрельба — сперва я должен был сам разбирать и собирать пистолеты, сам понимать, что в них для чего, сам пытаться стрелять, и только после этого мне что-то объясняли. Если борьба — поначалу меня оставляли наедине с боксерской грушей, и я должен был «изобретать» какие-то приемы, потом против меня выставляли соперника, и я должен был отбиваться, ничего при этом не умея. Учили потом, после многодневного набивания синяков, попыток защищаться и нападать в ответ. Вообще, в любых занятиях наставники зачастую просто наблюдали за мной, делали пометки и — иногда — немного как бы «редактировали» мои усилия.       В первый год я быстро уставал от постоянной активности, потом привык и научился отдыхать понемногу и быстро, в короткие перерывы и сравнительно недолгое время ночного сна.       С тех пор как я попал в Центр, прошло почти двенадцать лет. И сегодня был последний день моей жизни в нем и с ним. А заодно — последний день всего мира.       Не по-осеннему яркое солнце почти не грело, зато красиво играло на сухих листьях под ногами. Мне всегда нравилось трогать осенние листья. Такие особенные, не как летом. Одни уже совсем высохшие и ломкие — мертвые, они дышали смертью и рассыпались в пальцах в мелкую крошку. Другие — вялые, в них еще сохранялось немного жизни с дерева — такой исчезающей и смертельно раненной, что дух захватывало.       Ожидание конца выматывало и не давало сосредоточиться ни на чем другом. Хотелось сделать что-нибудь, но мы уже сделали все, что могли… нам оставалось только покорно ждать конца.       Два крохотных камушка лежат на моей ладони. Такие маленькие и невзрачные, но цена им — весь мир. Осторожно касаюсь твердых граней, задумчиво глажу их пальцем. Два-три миллиметра в диаметре… неужели они и правда помогут? Неужели их цена — и правда весь мир?       Пока что их цена — несколько сотен трупов.       Их искали все, едва только узнали. За них убивали, их подделывали, продавали и выкрадывали. Правительства всех стран мечтали получить их в свои руки, всевозможные спецслужбы сбились с ног. Повезло именно нам, и именно повезло: на нашем месте мог оказаться любой. Но вот они здесь, в маленькой замызганной комнатушке заброшенного барака. На моей ладони, обтянутой черной перчаткой с обрезанными пальцами. Стягиваю её. Сжимаю камушки в руке, чтобы лучше ощутить их ценность. Чтобы прочувствовать.       Тонкие острые грани колют ладони. Но они по-прежнему ощущаются обычными камушками, даже не камушками — стекляшками. Крохотные, больше похожие на потрепанные стразы, чем на бриллианты, как их все называют. На каждом из них царапинка на одной из граней, если прощупать хорошенько — царапины абсолютно одинаковы. До микрона, наверное. На этом необычности в них заканчиваются, камушки как камушки. Как они спасут мир? Нам говорили, что они смогут перекинуть нас в другой виток реальности. В тот, где мир никто не пытается уничтожить.       Когда-то, почти в детстве, напарник вслух читал мне фантастику. Кто же знал, что реальность однажды тоже приобретет фантастические черты…       Пинаю особенно большую кучу листьев — пусть не толпятся в одном месте, а разбегутся по тротуару — и снова думаю об этих камнях. Не выходят они у меня из головы, как и всевозможные идеи из фантастики.       Интересно, камушки просто перекинут Землю в этот самый другой виток, оставив на месте планеты пустоту, — и пусть они уничтожают пустоту сколько вздумается? Или планета будет уничтожена здесь и в то же время продолжит жить где-то в параллельной реальности? И что будет с нами? Вспомним ли мы этот последний день? Или последнюю безумную неделю? А может, в другую реальность перенесутся только отдельные избранные, например, те, у которых и будут эти камушки…       Последняя мысль не давала покоя, но у нас все равно не было выбора. Мы всего лишь орудия, мы сделали свою работу и теперь можем быть свободны… до следующего задания или до конца света.       Я покосился на напарника, пытаясь отделаться от лишних мыслей. Он шел прямо и твердо, смотрел куда-то в одну точку перед собой. В его взгляде невозможно было угадать совершенно никаких мыслей. Словно их вовсе нет, есть только серые бесстрастные глаза, пустые и совершенно никакие — как нарисованные. Из всего Центра только мне удавалось иногда угадывать его мысли, поэтому нас и назначили напарниками.       Он — визуал. Гребаные визуалы, никогда терпеть их не мог. За то, что они слишком въедливы к стратегии, им обязательно нужны планы, заранее разработанные схемы, наглядные пособия, четкая последовательность действий. В общем, они — полная моя противоположность. Планы — не для кинестетика. Я больше люблю импровизацию на месте — и адреналин, и чтоб кипела кровь, а тело само решало, что делать. От таких, как я, визуалов коробит, ну а я реагирую взаимно и тоже их не выношу. Ну, кроме Серого, конечно. С ним мы уже притерлись, за пять-то лет, как напарниками стали.       Хотя он настолько типичный визуал, что тошно порой становится. Он даже внешне скроен по типажу, как из учебника списан. Подтянутый, худощавый, высокий, прямой. С жестким взглядом, резкими жестами, всегда идеально одетый, а последние пару лет — еще и выбритый. Даже если мы где-нибудь на марш-броске в горах, у нас нет воды, времени и стоит жуткий холод, он все равно умудряется единственный из всех сохранять приличный «городской» вид: без щетины, в идеально сидящей и чистой одежде, с чистыми волосами и носками.       В Центре его все зовут Снобом. Когда никто не видит его лицо — ну, кроме меня, — он неизменно кривит на это прозвище свои тонкие бледные губы. Ему оно не нравится, но так уж повелось, а с годами эта кличка только усилила некоторые черты его личности, оттенила их — так всегда бывает с прозвищами. Теперь он курит дорогие сигары, когда есть время, пьет странные виды чая за бешеные деньги, обставил нашу квартиру — нам ее, как напарникам, выделил Центр, одну на двоих, — идеально подобранной мебелью и красивыми вещами.       Никогда не понимал, зачем это нужно. Все равно большую часть времени мы проводим в разъездах.       Сейчас на нем была короткая черная куртка, наглухо застегнутая на молнию, черные омоновские брюки, заправленные в берцы. Он часто ходил в этом на задания. Мой взгляд невольно скользнул на пояс его брюк. Ремень у него был особенный, понтовый, сделанный на заказ из кожи и титана. Титановая змея обвивала пряжку ремня, скалясь серебряными клыками и немигающим серебряным же взглядом. Я обожал этот ремень, серьезно. Мог бы гладить эту чертову змею часами, наверное, такую гладкую и шелковисто-стальную на ощупь, но даже дотронуться до нее удавалось редко: Сноб терпеть не мог лишних прикосновений ни к себе, ни к своим вещам.       А жаль. Не был бы он таким мерзостным визуалом, я бы мог делать ему массаж. Просто чтобы расслабить и сделать приятное. Я-то, в отличие от него, любил прикасаться к людям, особенно к тем, кто мне приятен. К тем, кто семья. Еще во время начального обучения, общего для всех, делал массаж всем друзьям в группе. Да и потом тоже, даже когда учить стали отдельно и индивидуально. Находил время.       Последние пять лет времени не было, не было и обучения. Только работа: задания и бесконечные тренировки в перерывах. И эти пять лет моей семьей был только он, больше никого не осталось из группы — кто умер, кого отправили в другие страны, кто заработал инвалидность и уехал, как и положено, прочь из города. Конечно, появились и другие, но мы к тому времени уже жили на квартире, и из первоначальной группы только Серый всегда был рядом. Всегда под рукой, можно сказать. Но за пять лет я развел его всего на два массажа, и то пришлось долго уламывать.       Заметив, что я его искоса разглядываю, он резко остановился и повернулся ко мне, глядя прямо в глаза.       Ненавижу эту его привычку.       — Что? — спросил он спокойно. Но я-то чую по тону, что он раздражен.       Ощущая чужое раздражение, невольно опускаю взгляд вниз. Хотя и знаю, что он терпеть не может, когда отводят глаза. Но что я-то с собой могу поделать? Он типичный визуал, зато я — кинестетик. Пусть терпит!       — Что не так? — снова повторяет он, уже более раздраженно.       — Все прекрасно, — бурчу себе под нос. — Просто скоро все сдохнут, если ты не заметил, а так все просто отлично.       Багряный лист перекатывается по его берцам, словно пытается их пощекотать. Берцы идеально черные, вычищенные, шнурки — в идеально ровном узле. Чертов Сноб.       — Меня тоже это расстраивает. Но мы уже сделали все, что могли. Пойдем, Лет. Нечего на улице стоять, за нами все еще могут охотиться.       Лет — это мое прозвище. Сокращенное, так меня только Серый называет. Полное — Летун. Потому что с детства носился везде, где можно, и еще изрядно там, где нельзя.       Он поворачивается вперед и шагает дальше. Вздыхаю, раздраженно пинаю багряный лист, решивший было пощекотать и мои берцы, пыльные и заношенные почти до дыр, и следую за ним.       — Отлично сработано, бойцы.       — Спасибо, господин президент.       Мельком смотрю на него, ловлю на себе взгляд его телохранителя — оценивающий и в то же время недоуменно-пренебрежительный. Протягивая президенту камушки, смотрю в пол. Голос первого лица страны звучит как у пьяного.       — Надо же… это точно они, — тихо шепчет один из людей президента, не телохранитель, конечно, кто-то из, так сказать, «свиты». — Вот та царапина на кончике грани… Боже… Гос-с-споди, неужели у нас появился хотя бы шанс…       Молча кошусь на напарника. Серый стоит по стойке смирно, его взгляд направлен прямо на президента. Умеет же он выглядеть действительно стоящим бойцом. Не то что я. Представляю себя со стороны: ростом на полголовы ниже Серого, такой же худощавый, но голова почти всегда опущена куда-то вниз, одежда мятая и потрепанная, взгляд исподлобья или в пол. Неудивительно, что телохранитель первого лица страны так на меня посмотрел. На спецподразделение, выращенное в Центре, явно не тяну.       Поглядел бы я на тебя, если б вдруг щас что-то стряслось необычное. Я-то реагирую быстро, успел бы убраться или нейтрализовать угрозу, а вот ты вряд ли, хоть и телохранитель.       — Вы молодцы, ребята, — снова обращается президент к нам. — Теперь у нашей планеты есть хотя бы один шанс на выживание.       Его голос на миг словно чуть вздрагивает. До меня запоздало доходит, что он не пьян, точнее, может, как бы и пьян, но не от алкоголя — от усталости. Наверное, он устал почти так же, как и мы, внезапно думаю я. Мы почти не спали всю эту неделю, держась на энергетиках, а он… тоже не спал, наверное. Дела самой тайной политики, недоступные простому народу, и конец света, нависший над головой, — ну как тут уснешь?       Он разворачивается к выходу. Через десять секунд в комнате остаемся только мы с Серым да наш руководитель.       — Хорошо сработали… — в его голосе тоже усталость.       Сейчас нас отправят отдыхать вниз, как всегда после задания. Под этим бараком, расположенным в промзоне, среди ангаров и заброшенных складов, несколько подземных этажей. База Центра, одна из основных.       Искоса поглядываю на Серого — он стоит в той же позе. Молчаливая идеальная статуя. Он всегда такой при начальстве. Относительно нормальным станет, только когда мы останемся одни, и то — не сильно-то и поменяется. Ужасно. Поджимаю губы недовольно.       — Знаете что, а езжайте-ка вы куда-нибудь отсюда, ребятки. Отдохните, развлекитесь — делайте, что хотите. Все равно скоро все кончится, — внезапно говорит наш начальник.       Удивленно вскидываюсь, смотрю на него. Потом киваю.       Пока мы едем в лифте наверх, на солнечную осеннюю улицу, Серый все так же смотрит прямо перед собой, и я не решаюсь ничего сказать ему, хотя дико хочется с кем-нибудь поговорить — с ним, он же мне как семья, — обо всем, что было в последнюю неделю. О грядущем конце света… и о том, как мне страшно до жути.       Последняя неделя была безумной. Бег по улицам и подворотням, погони, раскаленный от перегрева мотор мотоцикла, потертая рукоять ножа в руке, слабое вздрагивание пистолета в момент, когда пуля уходит в свою короткую дорогу. И кровь, липкая, тягучая, неприятная и притягательная одновременно, — за неделю трупов за нами осталось больше, чем обычно бывает за полгода.       Призрак камушков, которые способны отменить конец света, ну или исправить его — неважно, — этот призрак не давал нам уснуть. Мы знали, что в этот раз действительно — или победа, или смерть.       От количества энергетиков — не тех жидких суррогатов в блестящих ярких баночках из магазинов, которые на самом деле ни фига не помогают, а нормальных, в таблетках из Центра, какие не найти ни в одной аптеке — постоянно ноюще ломило виски, а глаза напарника были красные от полопавшихся сосудов. Я знал, что у меня сейчас такие же.       Уйдя из Центра, мы почему-то по молчаливому обоюдному согласию побрели из промзоны пешком, хотя до дома было километров десять. Наверное, просто хотелось пройтись по земле, ощутить ногами мягкую утоптанность газонов и жесткий асфальт тротуаров, пыльные яркие листья. Почуять дыхание прохладного ветра на лице, дыхание самой осени. Все было необычайно яркое, выпуклое, отчетливое. Звуки громкие, четкие, запах прелой листвы забивает нос и топчется где-то в горле, грязная одежда неприятно липнет к чистому телу — в душ мы все-таки зашли, а вот одежду из Центра брать не стали, остались в своей, пропитанной потом и грязью последних дней. Хорошо хоть не кровью. Вечно ее потом отстирывать, а то и утилизировать. Это Серому хорошо, он почему-то никогда особо не пачкается, не то что я. Он и сейчас выглядит почти идеально чистым, по крайней мере, на мой взгляд: сам-то он своим видом не очень доволен.       Через пару километров промзона кончается, резко и сразу переходя в город. Люди, гудки машин и крики детей. Обычный шум города, даже не подозревающего, что еще чуть-чуть — и все закончится.       Сутки? Пять часов? Пять секунд?..       Секунды все проходят, утекают сквозь пальцы, просыпаются песком, а ничего не происходит. Отвратительное ожидание, которое заставляет думать: ну давай уже, ну… пусть все кончится поскорее. Но в то же время безумно хочется растянуть каждую секунду, каждый удар сердца… растянуть так сильно, чтобы успеть… Успеть что? На этом месте я сбиваюсь с мысли, засмотревшись на хрустнувший под ногами Серого кусок стекла. Он подернут сетью мелких трещин. Если хрустнуть еще посильнее, то он рассыплется окончательно. И будет похож на те камушки, что все называли бриллиантами… Спасение мира, зависящее от кусочков стекляшек! Мне становится смешно; улыбаюсь.       Мимо проходит девушка на высоких каблуках. Зачем-то останавливаюсь и смотрю ей вслед, вяло раздумывая о том, что такими острыми шпильками можно запросто проломить висок или хорошенько проткнуть ногу, но ходить на них, наверное, очень сложно. Потом еще несколько секунд смотрю на саму девушку. Красивая. Наверное. Не особо в этом разбираюсь.       У меня никогда не было девушки, да и вряд ли может быть, с такой-то работой. Опасность, уровни секретности и все такое…       — Лет! Хватит ворон считать!       Вздрагиваю от резкого окрика. Обычно Серый разговаривает спокойно и сдержанно.       Сутки? Час?..       Секунды сыплются мимо нас.       Смотрю на Серого. Он выглядит так же нейтрально, как и обычно. Стоит, запрятав руки в карманы куртки. Взгляд привычно жесткий, лицо ничего не выражает, но почему-то я понимаю, что ему сейчас тоже несладко. Этот страх, давящий и неизбежный… наверное, и он его чувствует. Привычно опускаю взгляд, иду в его сторону. Он отворачивается и шагает вперед, не дождавшись, пока я дойду, но идет медленнее, чем обычно, дает мне догнать его без особой спешки.       Мы идем по обычной улице обычного города. Здесь почти тихо, только дети шумят в узких каменных дворах, ютящихся среди высоких многоэтажек. С деревьев осыпаются листья. Хочется остановиться и пощупать их. Конечно, я знаю, какие они на ощупь, но ведь до конца света осталось так немного, что хочется успеть прочувствовать каждую мелочь.       Несколько минут или часов?       Скоро все закончится, так или иначе. Или где-то там смогут отменить конец света, и день просто начнется заново, как будто ничего не случилось… или не смогут. В любом случае это будет конец для нас сегодняшних — ведь, наверное, мы даже не вспомним этот день, раз его не будет.       И от нас уже ничего не зависит. Совсем.       Намного было лучше, когда зависело… когда пистолет в руке, нож, потрескавшаяся резина руля мотоцикла под пальцами. Сейчас уже все. Скоро все закончится. Сколько секунд еще ждать? И как растянуть остаток жизни этого дня?..       — А я ему, в натуре, так вмазал!       Я чуть поднял взгляд от тротуара. Навстречу нам шла небольшая шайка парней, почти наши ровесники, плюс-минус: лет от шестнадцати до двадцати. Джинсы, толстовки, наглые лица. Обычные представители молодежи, чуть гоповатые. Я машинально ощупал их взглядом, примечая, где может быть оружие, почти ничего не нашел и снова уставился себе под ноги. Краем глаза заметил, как точно так же их осмотрел Серый.       — Хрен ли уставились? — один из парней остановился, поравнявшись с нами.       Я чуть напрягся.       Серый равнодушно прошел мимо него. Я расслабился и последовал за ним. В поведении на людях главным из нас всегда был он. Решал, как себя вести при гражданских. А уж когда внезапно возникали экстремальные ситуации — тогда уже я выбирал, что нам делать.       — Эй, ты чо, глухой?!       — Да они пидарасы просто, — подал голос другой. — Вот и пялятся.       — С хера?       — Да отвечаю, пидарасы они! По ним сразу видно, особенно по высокому.       — А ну-ка стоять!       Кто-то из них шагнул за нами.       Кажется, ситуация ушла за рамки запланированного поведения… Резко развернувшись, я отработанным за годы жестом рванул на себе куртку. Молния с треском разошлась, обнажая рукояти обоих пистолетов и трех ножей — я всегда любил носить их на кобуре под курткой. Как раз для таких случаев.       Парни замялись.       — Мы спешим, вы, наверное, тоже. Да и менты за нами неподалеку пасутся, сами понимаете почему, — сказал Серый с нажимом в голосе. Обожаю такой его голос. — До свидания. Пойдем, Лет.       И мы просто пошли дальше, и никто за нами не дернулся даже. Вот что значит вовремя показать оружие и сказать нужные слова.       Я слегка улыбнулся. Странные люди. Почему их вообще волнует, кто проходит мимо них? Нас вот не волнует. Нас вообще мало что волнует, так учат в Центре. А уж тем более, что может волновать сейчас, когда до конца осталось…       Серый шагает сдержанно, такой прямой и каменный. Но я же знаю, что он тоже нервничает, а может, даже боится того, что скоро случится.       Внезапная мысль приходит в голову. И прежде чем я успеваю хорошенько ее обдумать, я начинаю действовать. Никаких планов, мысль сразу переходит в поступок. Как и должно быть у кинестетиков.       Время ускоряется, за какие-то пару секунд в голове сразу несколько мыслей. Страшно умирать, когда точно знаешь, от чего и что скоро случится, но не знаешь когда, да?       Слова парней снова приходят на ум, так же, как и какие-то смутные мысли о неправильности, неодобрении общественными нормами и прочее-непонятное-сумбурное-ненужное. Поток правильных слов и вызубренных аргументов прерывает простое и четкое понимание: у меня нет никого дороже него.       Такой прямой и несгибаемый. Сноб он и есть сноб… Я знаю его всего лет десять, — но кажется, что всю жизнь. Он почти всегда молчит, особенно о том, о чем думает, себе на уме, скрытный… Но мы так часто думали об одном и том же в одно и то же время. Совпадет ли сейчас?       Просто молча хватаю его за ворот куртки и толкаю к стене ближайшего дома. К пыльной, кирпичной, местами с крошащимися отколупывающимися кусочками. Эта пыль запачкает его куртку в хлам. Он не простит, мелькает мысль. Хватаюсь за пряжку его ремня в виде змеи, ее шелковистая стальная прохлада приятно касается пальцев, но сейчас она мне не нужна. Он молчит, наверное, от неожиданности. Ведь происходящее не запланировано никем, верно, Визуал?..       Тихий щелчок змеи, она безжизненно свисает вдоль его бедра. Хватаюсь за пояс штанов.       Тут же соображаю, что та компашка прошла мимо нас совсем недавно, они могут обернуться и увидеть. Да и вообще много кто может увидеть.       Прямо за ремень тащу его во дворы, за дом. Нужно какое-нибудь место, где никто особо не ходит…       Точно знаю, что ни он, ни я, никогда не спали со своим полом; а я вообще ни с кем и никогда. Спал ли Серый с девушками? Он всегда так идеально выглядит, наверное, он должен им нравиться. Но ответа я не знал. Он не говорил, а я не спрашивал, а сейчас как-то и не время для вопросов.       За домом была площадка. Маленькая, затянутая в камень асфальта, с несколькими качелями, песочницей, скамейками и вереницей вездесущих гаражей. Я потащил его туда, исподлобья оглядываясь по сторонам. Окна многоэтажек меня мало волновали. Нечего смотреть. Снайперы? Возможно, места удобные, но у нас уже нет бриллиантов, а мир скоро рухнет, так какая теперь разница. Наверное, это была самая идиотская идея в моей жизни, но мне было плевать. Я собирался отсосать ему, потом переспать нормально, видимо, снизу, потому что не знал, как он отнесется к идее трахнуть его. Но по большому счету меня мало волновало, что там конкретно между нами будет, главное — чтобы было, чтобы близко и тепло, все остальное — неважно. Надеюсь, ему тоже неважно и тоже — главное, чтобы было. По крайней мере, он все еще молчит. Если б хотел возразить, давно бы это сделал.       На площадке мамаши выгуливали детей, в колясках и без. Дети радостно ползали по песку и асфальту. Я хотел затесаться между гаражами, но вдруг понял, что небольшой закуток между ними отлично просматривается с части площадки. Остановился. Ближайшая из мамаш пронзила меня негодующим взглядом, наверное, ей показалось неправильным, что я тащу за собой Серого за пояс его штанов.       — Лет, — сказал он сухо.       А может, и нет. Сейчас будет орать. Он спокойный, но пару раз за эти пять лет орал, когда был по-настоящему зол на меня.       — Я знаю, куда пойти, — сказал он спокойно. — Да и ты знаешь. Пошли, там уже безопасно. И отсюда как раз близко.       От неожиданности я так и застыл на месте. А он все так же спокойно убрал мою руку от своих штанов, щелкнули челюсти змеи, смыкаясь на пряжке ремня.       — Пошли, Лет.       Он двинулся вперед, а я в каком-то ступоре побрел следом. А в голове вертелось только то, что он ведь щелкнул только пряжкой ремня, а вот ширинку даже не застегнул. Или я не успел ее расстегнуть?       Я действительно знал, куда пойти. Просто не подумал об этом. Невысокий двухэтажный барак с длинными коридорами и комнатами с обеих сторон коридоров. Один из тех домов, где жили наши в свободное время, те, которые еще не получили квартир или просто не захотели их, предпочитая полуобщажное совместное существование. Я бы и сам не отказался жить здесь — всегда есть с кем пообщаться, всегда вокруг свои, в разговоре с которыми почти не нужно фильтровать информацию. Те, кто поймут. Но когда очередь по квартирам дошла до нас, Серый настаивал на переезде. Я не стал особо спорить — иначе мне бы, скорее всего, пришлось менять напарника.       Обшарпанный коридор с подтеками штукатурки на стенах. Болезненно стонущие доски пола под ногами, чуть пружиняще прогибающиеся при каждом шаге. Никто их не меняет: всегда лучше заранее знать, что кто-то идет к твоей двери. Света в коридоре никогда нет, свои и так пройдут, а чужим лучше не соваться — то там, то тут из темноты навстречу выныривают груды металлического хлама, обшарпанные доски с хищно торчащими из них гвоздями, старая мебель. Привычно натыкаюсь на острые углы — почему-то в зданиях, принадлежащих Центру, я всегда очень невнимателен. Потираю очередной ушиб на бедре, иду дальше.       По обе стороны коридора двери. Железные и деревянные, крепкие и обшарпанные, с номерками и выдранными с корнем ручками.       Незаметно касаюсь некоторых дверей пальцами. Наверное, я все же хотел бы здесь жить… тут столько народу. По вечерам все, кто не на заданиях, собираются в одной из пустых комнат на посиделки. Гитара по кругу, песни, душистый чай, смех и шутки… Я любил разминать всем плечи… Сколько лет назад это было? Я все это бросил из-за напарника, а что взамен?..       Двери кажутся невзрачными, но за ними скрываются маленькие мирки. Яркие и строгие, красивые и страшные. За одной из дверей мешанина пестрых тканей и звенящих бус, забивающая большую часть пространства — хозяйка комнаты не любит, когда смотрят на нее, ей проще затеряться среди ярких и неживых красок тканей, скрыть мягкий звук своих шагов за бесконечно звенящими от легкого сквозняка бусами. За другой — аскетическая комнатушка с одним спальником на полу и целым арсеналом из металла, который почему-то часто бывает в крови, — слишком часто, вне заданий, словно ее хозяин, худой и вечно закутанный в одежду, испытывает арсенал на себе. За третьей — шкафы с книгами, бесконечно отражающиеся в причудливо расставленных зеркалах — ее хозяин любит игры с восприятием и пространством. Моя собственная комната была маленькой и темной — свет я не очень любил. В ней было уютно и всегда горели свечи, но в то же время она всегда была полна сырости и холода. Не помогали обогреватели, теплая одежда, свечи и светильники тоже оказывались бессильны. А еще в ней на меня нападала странная тоска, каждый вечер гнавшая меня либо в комнату для посиделок, либо просто — в чью-нибудь, чаще всего к Серому. Иногда мне кажется, что каждая комната в этом маленьком странном полуобщажном мирке — отражение души жильца, а иногда — что это его собственный маленький ад. Жильцы любят свои комнаты, но порой словно не могут покинуть их надолго…       Если это ад, то свой я покинул благодаря Серому.       Эта мысль обжигает каким-то странным теплом. Хочу что-нибудь сказать ему, благодарное, сумбурное — но слова не выстраиваются, зато внезапным потоком приходит осознание того, куда и, главное, зачем мы идем. Сердце начинает колотиться — как будто вдруг решило сбежать.       Одна из дверей распахнута настежь. Оттуда волнами доносятся ароматы еды — это кухня. Подходим ближе. На кухне Рыжая — она одна из немногих, кому уже под сорок и кто все еще трется где-то рядом с Центром. Обычно мы уходим на пенсию раньше… или умираем, что еще чаще. Не могу удержаться и не зайти, слишком вкусно здесь пахнет. На недовольный взгляд Серого неубедительно ворчу что-то вроде того, что нужно поздороваться.       На большом круглом столе мягкая скатерть, вся заставленная вазочками и тарелками. Пузатый, начищенный до блеска самовар, который доставали только в особых случаях, румяные бока пирожков, такие мягкие и пышные на ощупь, печенья и конфеты — Рыжая явно готовила стол к какому-нибудь небольшому празднику чисто «для своих». На одном из больших блюд лежали пирожные. Я понял, что просто не смогу уйти отсюда сразу: пирожные я любил больше, чем вообще какую-либо еду.       В конце концов, осталось совсем недолго. Может, сейчас мимо нас сыплются последние секунды. Но как же тогда, я ведь хотел — мы хотели… Я замираю в нерешительности.       — Ешь давай, не трать время зря, — успокаивающе говорит Серый. — Я пока комнату найду. Дверь оставлю открытой. Жду.       Его слова снова вгоняют меня в ступор. Молча смотрю, как он кивает Рыжей, чеканно разворачивается на пятках, идет обратно в коридор, так толком и не зайдя полностью на кухню.       — Куда это вы собрались, что время тратить нельзя? — рассеянно интересуется Рыжая, помешивая что-то в высокой кастрюле. Остро и пряно пахнут приправы, пробуждая аппетит.       Но я не могу подождать, пока все приготовится — меня ждет Серый. Поэтому я просто хватаю ложку и отщипываю большой кусок от ближайшего пирожного. Спешно жую, чуть ли не давясь. Потом нацеливаюсь на другое пирожное.       — Опять кусочничаешь, Летун. Как маленький, — укоризненно говорит Рыжая, но не спешит предпринимать карательные меры. Привыкла за те годы, что я жил здесь.       Целенаправленно превращаю пирожные на тарелке в полуразрушенные руины с недостающими частями.       — Мелочь глупая… — беззлобно ворчит она, бесшумно закрывая кастрюлю крышкой. — Ты хоть сядь нормально, давай чаю налью. Посидим, обсудим твою непутевую жизнь.       — Я спешу, — выдавливаю через сладкую массу во рту. — Серый ждет.       Она как-то странно косится на меня. Все-таки наливает чай — он совсем свежий и ароматный, запах пряностей и пирожков тут же смешивается с ворохом ароматов трав.       Благодарно пью. Она садится на стул, смотрит на меня, наклонив голову набок. У нее тонкий шрам на лице, похожий на морщину. Морщины тоже есть — возраст все-таки солидный. Кожа неровная на вид, шероховатая.       — Вы что, переспать собираетесь? — спрашивает она вдруг.       Вопрос застает врасплох. Как она догадалась? Некоторое время просто молчу. У нас не принято лезть в чужую постель, каждый решает сам. Но это же Рыжая, она тут многим словно мать. Хотя почти никто не помнит своих матерей. Просто все как-то единогласно решили, что мать должна быть именно такая, как Рыжая — готовит, ругается и в любое время суток запросто может ответить на любой странный вопрос. И задать тоже.       — Ну так что? — снова спрашивает она.       Киваю, дожевываю кусок пирожного и поясняю:       — Все равно осталось немного. Скоро все закончится, надо же хоть с кем-то, — почему-то в конце фразы вырывается смешок, нервный и какой-то совсем не веселый. Нервы сдают. Наверное, они тоже как секунды — осыпаются мелким крошевом, вместе с песчинками времени.       Рыжая моргает. Потом как-то недоверчиво спрашивает:       — Ты ни с кем никогда, что ли?..       — А что?       Она цокает языком неодобрительно. Пристально глядит на меня.       — Ну зачем же так сразу с этого начинать, все равно не умеешь ничего. Давай я тебе найду кого-нибудь. Девушку. С опытом.       Поспешно допиваю чай. Мне явно пора убираться отсюда, пока за меня все не решили.       — Летун? Какую предпочтешь, блондинку или брюнетку? — в ее голосе отчетливо звучат профессиональные нотки. Мы все так начинаем разговаривать, когда доходит до обсуждения деталей задания.       — Нет. Я хочу с ним, и точка, — говорю как можно резче — в случае с Рыжей отказываться надо решительно, а то ведь возьмет же дело в свои руки. Даже если оно ее не касается.       — Летун, давай хоть в теории объясню, что делать! — окликает она меня вслед, но я только машу на нее рукой и выскакиваю в коридор.       Можно подумать, я не знаю теории. У нас всестороннее образование, основы сексуального воспитания тоже есть. Нам впихивают их в головы еще лет в двенадцать, чтобы мы не тратили время на всякие глупости по незнанию и не отвлекались от заданий только из-за скачков гормонов. Теоретические предметы всегда давались мне с трудом, в отличие от тех, где надо было что-то делать, но в Центре либо выучиваешь все, либо уходишь оттуда обратно в детдом, третьего не дано.       Дверь обычная, такая же, каких тут большинство: деревянная, старая, с растрескавшейся на мелкие кусочки краской. Кровать с матрацем, шкаф, больше ничего. Это комната с типичной необжитой еще обстановкой — жильца еще нет, как и чужого то ли ада, то ли кусочка души. Или — уже нет.       Неожиданно начинаю нервничать. Что дальше-то?       Стою, не глядя на напарника. Пальцами нащупываю складной нож в кармане куртки, глажу его — это всегда немного успокаивает. Неровность предохранителя. Ребро лезвия между половинок рукояти.       — Лет… — тихо говорит Серый. — Подойди.       Слушаюсь его, как и обычно, когда не знаю, что делать, когда нет ощущения импровизации.       Останавливаюсь в метре от него, но он за ворот куртки притягивает меня чуть поближе, на расстояние ладони. Молчит.       Я тоже молчу, глядя на его куртку из-под полуопущенных ресниц. Не представляю, что говорить и вообще чувствую себя идиотом. Что я от него вообще жду сейчас, какой реакции? Чего ждет он от меня? Что мы вообще здесь делаем…       — Мне тоже страшно умирать, Лет, — говорит он вдруг. Невольно вскидываюсь, гляжу на него исподлобья и тут же снова опускаю взгляд. — Да, Лет… мне страшно.       Наверное, я первый и последний, кто слышит эти слова от всегда спокойного и невозмутимого Сноба. Надо гордиться. Наверное. Только вот почему умирать, ведь шанс же есть?..       — Нет никакого шанса, Лет, — как-то неожиданно мягко говорит он. — Подумай сам. Разве ты веришь, что планету спасут какие-то камешки?       — Но… но как же тогда?.. — не заканчиваю предложение. Он поймет и так.       — Ох, Лет, какой ты порой глупый. Маленький, доверчивый… — тихо полушепчет он, пристально глядя на меня. — Тебе сказали, что в них шанс на спасение, а ты сразу поверил. Поверил в информацию, больше похожую на предсказательские сказки! Впрочем, не только ты… даже верха верят, а знаешь, почему? Потому что им больше не во что верить. Потому что у Земли вообще нет шансов спастись, а тут хоть какая-то надежда. Соломинка это, Лет, ничего больше.       — Почему?       — Подумай, Лет, ну. За каждым действием помощи скрывается поиск выгоды, явной или хорошо запрятанной. Нас же всегда этому учили, что ты как будто не знаешь. Одни собираются нас убить, другие вдруг берут и помогают — и без выгоды для себя? Из этой планеты можно еще немало выкачать, единственная помеха — наличие на ней людей. Логично, что нас хотят убрать, стереть досадную мелочь и взять то, что нужно. И тут приходят другие, мол, вы можете спастись, если используете артефакты… День придет заново, и не будет никакой опасности для Земли… Ты всерьез в это веришь, что они сказали Земле правду про эти камни? Даже если это не просто пустые стекляшки… даже если так, то вряд ли они несут что-то хорошее для нас. Я не верю этому, Лет… — его голос стал еще тише. — Реальность может оказаться куда хуже, чем мы ждем, Космос не нечто дружелюбное, как жаль, что люди не верили в это раньше. Впрочем, это бы все равно ничего не изменило. Мы мешаем, и нас не станет. И хорошо…       — В смысле — хорошо? — растерялся я.       — Хорошо, если мы просто все умрем, Лет. Дай нам боги просто умереть, это будет спокойно и быстро. Может оказаться еще хуже… фантасты порой предугадывают будущее, я ведь говорил тебе это не раз.       Голос Серого сейчас казался намного более живым, чем обычно. Я чуял, что он долго об этом думал, обо всей этой схеме и как оно там может быть на самом деле. Только как делать выводы, если у нас слишком мало информации? Серый просто сформулировал логическую схему, он мог оказаться прав, а мог фатально ошибаться, а я… Что я? Мне было, как обычно, нечего сказать. Сделать мы уже ничего не можем, а зря тратить время на гадание, как же оно все там, — не по мне. Я не любил схемы, особенно если они не были необходимы для чего-то. Схемы вообще убивают саму суть жизни, бесполезная штука…       Я снова посмотрел на него исподлобья. Он молчал. С отрешенным взглядом глядел поверх моего плеча, в сторону окна. Там своим чередом шла обычная жизнь. Люди, машины… солнце, запутавшееся в листве.       Неужели все это может исчезнуть — насовсем?.. И неужели это еще будет считаться хорошим вариантом?       Сколько еще осталось?..       И зачем я вообще даю ему тратить время? На эти бесконечные схемы и рассуждения его всегда уходит слишком много, а скорость дает только интуиция.       В нашей паре интуит — это я. Тогда зачем я вообще даю ему говорить?       Улыбаюсь этой мысли. Делаю шаг к нему. Навстречу.       Я только один раз в жизни пробовал целоваться, тогда особо не получилось, но сейчас все выходит неожиданно легко и просто. Его бледные тонкие губы на ощупь оказываются теплыми и мягкими — ну да, Сноб же, — не то что мои, обветренные и потрескавшиеся. Я просто изучаю их, пока он стоит, почти не шевелясь, едва приоткрыв губы и даже не отвечая на поцелуй. Глаза опять ничего не выражают, но откуда-то я снова знаю, что он чувствует: он удивлен.       Легкость и простота. Еще сорок минут назад, когда эта идея только пришла мне в голову, она казалась почти на грани невозможного. Да разве позволит, разве разрешит, разве сделает? Он никогда не спал с парнями, я знал это совершенно точно. Гетеро. Вот только сейчас это умное словосочетание — сексуальная ориентация — явно могло отправляться в топку, в Тартар, да хоть на Луну.       Потому что у меня нет никого дороже его, и я точно знал, что он мог бы сказать то же самое обо мне.       Его губы чуть вздрагивают под моими, а потом поцелуй словно обретает новые ощущения. Чувствую его язык, он движется в моем рту, и это дико приятно. Наверное, это потому что он хорошо умеет целоваться, мелькает мысль. Не то что я. Тянусь языком ему навстречу, пытаюсь повторять то же самое и, может, чуточку по-другому, ведь здесь тоже нужна импровизация?.. Он как-то прерывисто вздыхает и словно подается всем телом мне навстречу, наверное — получилось.       Пуговицы на его рубашке металлические, красивые, сделанные на заказ, а значит, стильные… и совершенно по-дурацки мешающие. Но легкость темным сладким вином кружит голову, и я одним отточенным движением сверху вниз заставляю кусочки стильного металла выстучать на деревянном полу странный ритм. Серый чуть дергается, как будто хочет собрать их прямо сейчас, но я кладу ему руки на поясницу, мешая. Потом соберешь, Серый. Да и зачем тебе эти пуговицы, когда мир умрет с минуты на минуту?       Его кожа гладкая и нежная. На секунду зажмуриваюсь от обиды. Я всего два раза делал ему массаж, а ведь мог бы хоть каждый день.       Если вдруг все лучше, чем кажется… если вдруг все начнется заново, клянусь… чем угодно клянусь, что буду делать ему массаж. И добьюсь, чтобы ему это нравилось. Приучу. Пожалуйста, боги, бог или кто там…       Вдруг понимаю, что он как-то незаметно ухитрился расстегнуть уже мои пуговицы — аккуратно и без лишних движений, как и положено Снобу. Открываю глаза. Он тут же кусает мою шею, сбоку, вызывая невольное вздрагивание.       Прижимаюсь к нему, глажу его спину. Наверное, я мог бы гладить ее очень долго, но сейчас ему явно не до массажа… Очень быстро поцелуи смешиваются с тяжелым дыханием и тихими стонами, почему-то перестаю понимать, где его руки, а где мои. Щелкает в очередной раз за сегодня титановая змея, наверное, ее серебряные глаза должны сейчас смотреть недоуменно, ведь обычно мне нельзя ее трогать.       День конца света неожиданно легко сломал все запреты, весь принятый уклад нашей совместной жизни.       Мозг работает плохо, наставники бы не одобрили такое состояние — это как напиться или обкуриться травой. Мы пробовали разное вредное, что-то — буквально по одному разу, в рамках обучения: просто чтобы знать, чего нельзя делать. Только сейчас было намного, гораздо лучше, чем от травы.       Но первоначальные свои планы я помню. Опускаюсь перед ним на колени, пол жесткий, но сейчас на это плевать.       Что делать дальше, я особо не знаю, и поэтому — просто целую, ласкаю губами и немного рукой, как сделал бы это себе. Наверное, получается не очень… в порнухе это делали по-другому… Но Серый глухо стонет, хватая меня за волосы, и ему явно сейчас хорошо, а значит, все как надо.       Кончить ему не даю. Продолжая держать губами его член, руками за бедра тяну его на себя и тут же отодвигаюсь, не поднимаясь с колен. Почти тяну его за собой. Он смотрит вниз, на меня, и я впервые вижу, как его глаза выражают что-то. Сейчас они не равнодушно-серые. Они темные, почти черные, и словно слегка безумные от желания. Около кровати его рука сильнее сжимает мои волосы, как бы намекая, что нужно сделать, но я по-прежнему просто слегка сжимаю губы. Наверное, это почти как издевательство над его телом, но мне так нравится его взгляд сейчас.       Он чуть скалится в странной, такой непохожей на него улыбке и за волосы тянет меня наверх, заставляя встать на ноги. Смотрит пристально этим странным новым взглядом — от него невозможно оторваться, он как притягивает. Чувствую, как сердце колотится еще сильнее, чем до этого, — оно не просто хочет сбежать, оно уже бежит, изо всех сил, вот только ему не вырваться и оно просто бьется в стены. Бьется по всему телу, шумит в ушах, колотится в висках и шее, собирается горячим напряжением в паху.       Неожиданно он целует меня, но не так, как до этого. Грубо, почти кусая. Мозг снесен легкостью, и я отвечаю ему почти так же грубо, только чуть посасывая его губы вместо укусов. Становится безумно хорошо и почти весело.       — Нравится свой же вкус, Серый? Мне понравилось, — шепчу ему в губы.       Получай мелкую подначку, Визуал, тебе не помешает стать чуточку веселее. Хотя бы перед концом света. И просто концом.       Собственные слова возбуждают меня еще больше, и, кажется, не только меня.       Он выдыхает мне в рот что-то неразборчивое и просто толкает меня к кровати. Несильно, можно даже удержаться на ногах, вот только зачем? Машинально чуть группируюсь, чтоб упасть поудобнее, а потом он просто придавливает меня к кровати всем телом. Снова странное и такое привычное за годы совместной жизни ощущение, что я словно чувствую, что у него внутри, в душе. Сейчас он не думает ни о чем, и это так непривычно, но вместе с тем легко и хорошо для него. Чуть шевелюсь под ним, пытаясь лечь поудобнее: мы оба худые, кости слегка мешают. Он сильно кусает меня в шею, как бы веля не дергаться лишнего, — это смесь боли и удовольствия, от этого низ живота словно подергивает легкими разрядами тока. Рывком раздвигает мне ноги.       — Серый… — мой голос кажется мне же слишком дрожащим, но перед ним это можно не прятать.       Он моргает, глаза становятся чуть менее безумными. Потом целует меня в губы, уже не так яростно, как перед этим.       Что делать дальше, я не знаю, время импровизации уже истекло вместе с осколками времени, падающими где-то вокруг нас. Теперь было время Серого. Эта безумная, но такая правильная идея, о которой мы думали вместе, хотя и немного в разное время. Как хорошо, что я начал ее осуществлять — вряд ли бы на это пошел Серый, ведь это так подпортило бы нам любые жизненные планы, да и просто могло бы оказаться ненужным.       И только исчезающие осколки времени заставили меня начать действовать. А вот заканчивать — Серому, он старше, он опытнее, и я…       Его руки не дают думать, они словно везде, во всех частях тела, к которым не прикасался никто, кроме врачей, и уж точно никто не прикасался так — сводя с ума и почти вынуждая протяжно стонать. Так пошло и томно, почему-то в фильмах это звучало не так, как надо, не как сейчас…       В теории я представляю, что он делает, но…       Серый, ты… гос-с-споди, как хорошо…       …ты все, что у меня есть… я не боюсь смерти, в Центре учат, что мы умрем молодыми, но… я хочу жить долго, хочу жить с тобой…       — Серый, — выдыхаю. — Ты, ты…       «Ты моя семья, я люблю тебя», — хочу сказать я.       Но почему-то все расплывается перед глазами. Я пытаюсь ухватиться за плечи Серого. Его лицо словно в тумане или пелене, но я ясно понимаю, что сейчас оно искажается в непонятной гримасе.       — …мне страшно, — успеваю выдохнуть я — совсем не те слова, что собирался. Успеваю еще уловить, что его губы шепчут: «Мне тоже, Лет».       А потом один удар сердца растягивается в вечность, и от мира не остается ничего, кроме осколков времени, рассыпающихся вокруг. На какую-то долю секунды, на один из осколков, все вокруг, все, что было в последнее время, становится ясным и понятным. Как и то, что будет дальше.       «Я боюсь только, что забуду тебя вчера», — мелькает последняя мысль, прежде чем мое сознание тоже рассыпается в клочья.