Пора домой

Если коснуться жёстких волос на вытянутой серой морде, особенно под чёрными большими глазами, то непременно почувствуешь холодную влагу. Он бы ничего не ответил на этот вольный жест, так и продолжая лежать на своём месте, ожидая минуты своей смерти, как освобождения истерзанной души из давно умершего и холодеющего тела. Жалкая побитая крыса, некогда сильный рассудок которой прогнулся под взвалившимся на него невыносимым грузом. Он больше не мог тихо нашёптывать успокаивающие слова, не в силах был замаливать свой грех, так же, как не имел он больше права жить, подло отбывая в этом мире свои последние секунды, уходя тихо, неслышно, незаметно, вслед за теми, кого так и не смог уберечь, за теми, кто ждал его за последней чертой. Теми, кто, несомненно, протянул бы трёхпалую руку, встречая в ослепительно белом чистилище старого своего отца. И пусть рот его был приоткрыт, он не издавал ни единого звука- вряд ли хоть один из них был способен передать его горе, его слепую безжизненную скорбь, высасывающую из умирающего тела всё оставшееся в нём тепло. Места среди тупой боли, расползающейся глубоко в груди, не осталось даже для ненависти. Дети мои, мои маленькие мальчики. Часы его жизни замирают, последний ход секундной стрелки гулом разносится в звенящей тишине, и последний вдох покидает его тело вместе с измученной душой. -Доброе утро, отец! Его дети были всегда такими учтивыми, такими заботливыми. Его ласковые мальчики, его гордость, внутренняя сила и опора, они были смыслом его одинокого существования. Они называли его сенсеем, мастером, отцом. Папой. Сердце старой крысы радуется, когда Майки украдкой обхватывает его своими руками, как совсем ещё маленький черепашонок, жмётся к теплу родителя и улыбался широко и счастливо, чувствуя ответную ласку. Самый юный из четырёх, тот, кто неподвластен был страстям и грязи жизни, кого не сломила бы ни одна трудность, тот, кто, освещая собой самый тёмный коридор, помогает этим внутренним светом находить выход из лабиринта, именуемом жизнью, остальным. Микеланджело был ещё совсем ребёнком, любящим комиксы, шумные игры, глупые мультики и передачи. Самый младший, самый ласковый, весёлый и лёгкий. И пока все называли его учителем, Микеланджело называл его папой. Папой, которого он так сильно любил, папой, который не смог спасти своего маленького мальчика. И пусть он звучно всхлипывал от боли, пусть вскрикивал и бился, содрогаясь мелкой дрожью, не способный больше сжимать зубы, Микеланджело улыбался. «Мне совсем не больно, не надо на меня так смотреть. Я улыбаюсь, а это значит, что всё хорошо.» Даже Шреддер не смог забрать его лучезарную улыбку. Даже смерть её не забрала. Сплинтер не верит своим глазам, пытаясь дотянуться скованной лапой до распростёртой на полу трёхпалой руки, коснуться, почувствовать живое тепло. Микеланджело, мальчик мой. Наружу так и не вырывается звериный вой горькой печали об утрате, тяжёлой потери, задушенный последней отчаянной попыткой отвергнуть тяготящие разум мысли, глаза остаются сухими, но он чувствует, как то, что так сильно отличало его от людей вокруг - душа - рвётся на части, треща по затянувшимся после смерти Йоши швам. Руки мелко затряслись, когда пальцы не смогли дотянуться до остывшей ладони. Его мальчика, как последний мусор, скинули в углу зала. Оранжевая повязка окровавленной тряпкой повисла на шее. Он любил комиксы и глупые мультики, он хотел быть супергероем, буквально грезил об этом, не замечая, что уже давно им стал. Мечтательный маленький сын. -Учитель. «Посмотри на меня, Рафаэль, дай мне увидеть твоё лицо, позволь сказать тебе последние слова, позволь старой крысе в последний раз побыть тебе отцом.» Но он лишь судорожно втягивает спёртый воздух сквозь зубы и закрывает глаза; его бросают перед ним, словно смахивают с руки какую-то грязь, и Рафаэль в последний раз взбрыкивает, из последних сил рванув в сторону от грубых рук - непоколебимый, несгибаемый и гордый сын. Его душа была под замком для братьев и одновременно открытой книгой для отца. Его любовь к семье не знала границ, они были для него всем, за каждого из них он готов был рвануть на себе панцирь, стоять до последнего, встать на место любого из братьев на смертном одре. Ринуться в бой первым, защищать семью, отца, всех, кого только сможет. И как бы он ни хотел казаться замкнутым и отстранённым, каким бы ни хотел выглядеть одиночкой, отец видел сына насквозь. Немного грубоватый, воздвигнувший вокруг себя неприступную стену и не подпускающий к чувствительной середине, Рафаэль нуждался в семье больше, чем кто-либо, в братьях, в их поддержке. «Так посмотри же на меня, Рафаэль, позволь в последний раз коснуться твоей души.» Зелёные затравленные глаза с пустой обречённостью ещё раз посмотрели на разбитый, покорёженный панцирь в углу комнаты, на переломанное тело младшего брата. Рафаэль понимал, чем это закончится, упорно сжимая зубы до последнего, до самого конца, пока боль полностью не свалила его. Под пристальным взглядом отца он не прогибался, не собирался ломаться, не хотел казаться уязвимым, побеждённым. Рафаэль принял всё без сожаления, лишь тихо пробормотав перед завершающим его жизнь ударом, булькая и захлёбываясь собственной кровью. - Не смотрите. Сплинтер исполняет его последнюю волю, закрывая глаза и ненавидя свои уши за то, что те уловили последний вдох сына. Рафаэля скинули рядом с Микеланджело, и Сплинтер касается лбом холодного пола, болезненно зажмуриваясь и стискивая зубы, не желая видеть, как легла рука старшего брата на панцирь младшего. Словно эти шумные дети, не дающие покоя, лишающие сна и медитаций, спали. Уснули, так осторожно приобняв друг друга. Спокойной ночи, дети мои. Старый отец тихо захлёбывается лихорадочными беззвучными всхлипами. Так не может продолжаться, но Шреддер его не слушает, не желает менять его жизнь на жизни его детей. За загривок грубо хватает чужая рука, его возвращают взглядом на окровавленную сцену театра для одного зрителем. А холодный голос режет уши. - Следи за тем, как умирает твоя надежда, крыса. И Леонардо рывком заставляют сесть перед ним на разбитые в кровь колени. Он учил их чести и благородству, показывая достойный пример, но какова цена его словам и учениям сейчас, когда он, вскидывая глаза на Шреддера, смиренно просит, заклиная не трогать, не мучить, не терзать его душу и тела его детей больше. Молит о собственной смерти, но свободе сына, стоя перед врагом на коленях. Ведь чем дольше он ублажает самолюбие этого монстра, потакая его прихотям и желаниям, тем длиннее жизнь любимого ребёнка. Леонардо, его гордость, его старший сын, делающий всё, чтобы быть достойным лидером и братом. Как бы тяжело ему подчас ни было, как бы сильны ни были его душевные метания, он никогда не показывал этого братьям. Лишь в едва освещаемых покоях учителя его Леонардо становился опять маленьким черепашонком, хмурящимся и ищущим утешения и помощи у отца. Видящий в незыблемом духе своего мастера успокоение для собственного подросткового и ещё такого ранимого внутреннего мира. Он принимал близко к сердцу любые проблемы, он пытался помочь всем, кому только мог. Отзывчивый мальчик, готовый ради братьев стать достойным мужчиной. - Сенсей, прошу вас, не надо, - слышит он тихие слова, - это ничего не изменит. Пустота сквозит в его обречённом голосе. Осознание полной неизбежности происходящего. Смирение. Принятие. Сынок. Ему не дают сказать последние слова для своего мальчика, но он видит, как в последние секунды его яркой жизни, он слабо улыбается. - Простите, мастер, - кое-как складывая руки вместе, отдаёт он последнюю дань уважения, уходя из жизни спокойно, с гордостью и достоинством, не забывая уроки своего любимого учителя и отца. Два непримиримых в своих взглядах брата, жарко спорящих, ссорящихся, лежат бок о бок. Лео доверчиво прижался к Рафаэлю, уткнувшись лицом в его панцирь. Они всегда мирились, они всегда оставались единой командой, даже после самых страшных ссор. Донателло вскрикивает и конвульсивно дёргается, его руки трясутся, он пытается абстрагироваться от боли. Он обещал Леонардо, как и все они, когда умер Майки, что не будет кричать, что примет смерть как должное, с честью. Ради сенсея. Ради отца. В глазах учителя он не видит более жизни, не видит той мощной силы, всегда помогающей им в трудные минуты. Его разбили, сдавливая всё сильнее ещё гулко бьющееся сердце, разорвали его душу. И, забивая последний гвоздь в крышку его гроба, они толкают израненного, слабого Донателло ему в руки как последний дар и предсмертное проклятие. Его умный мальчик слышит его последние мольбы о прощении, пока подрагивающая отцовская рука гладит его разбитую голову. Донателло тяжело дышит, буквально хрипит, слушая слова своего мастера, пытаясь ухватиться за последнюю возможностью попрощаться, силясь сказать, что они все его любят и не нуждаются в извинениях, что нет ничего страшного в смерти, в темноте и забвении в конце жизни. Смерть естественная для всех. Смерть такая же часть жизни, как и рождение. И до последней секунды они сидят этой разбитой семьёй, пока старый отец молча прижимает к себе голову сына, сдерживая в себе слёзы, рвущееся наружу отчаяние, укачивая, убаюкивая маленького мальчика на своих руках. Нет ни крови, ни боли, ни слёз, ни страданий. Есть только сын и его отец. До конца. - Спасибо, учитель, - сердце маленького умника их небольшой семьи замирает, останавливается вместе с сердцем их учителя, зал погружается в звенящую, давящую, липкую тишину, не смотря на громкий голос Шреддера. Он покорно отдаёт своего мальчика в руки ужасным монстрам, чудовищам, забравшим их жизни. Только лишь ради того, чтобы все его дети были вместе. Донателло ложится поперёк двух старших братьев, а в голове отца звучит их громкий заливистый смех. Как называли это его сыновья? Куча мала. Боль физическая для него не была слишком острой для того, что бы придушить боль душевную, давно убившую его изнутри. Он не издаёт ни звука, когда его забивают, как зверя, он больше не в этом мире, а чёрные глаза-бусинки устремлены к его детям. Его маленьким мальчикам. Они любили играть в приставку, любили пиццу, дурачиться вечерами, выбегать на поверхность, думая, что учитель этого не знает. Он знал все их маленькие секреты, он воспитывал их с самых первых шагов, он вкладывал в них всё, что знал сам, он хотел, чтобы они прожили долгую, насыщенную жизнь. Чтобы перед собственной смертью он смотрел на четырёх взрослых, мудрых мужчин. Им нравилось чувствовать себя повзрослевшими, свободными, независимыми, но для отца они навсегда остались детьми. Детьми, которых он не смог удержать в этом мире. - Не трогай мою малышку, придурок! - кричит Рафаэль, оттаскивая Микеланджело от своего мотоцикла. Он проходит мимо, хмурясь и не понимая, где же они умудряются набираться таких слов. Холодели тела. - Донни, ты не мог бы починить телевизор? - Леонардо виновато смотрит на запачканного мазутом гения, указывая на сай, торчащий из экрана. Он смотрит на детей с дивана и с терпеливой улыбкой ждёт продолжения сериала. Бесполезные слёзы выжигали остатки надежды. Одинокая фотография висит на стене додзё за треснувшим стеклом. Они так радостно и весело улыбаются вместе, обхватив шеи друг друга и смеясь на четыре юношеских голоса. Умирала душа. - Дети мои. Он уходит последним. Его оставили, бросили здесь умираться одного, наедине со своим горем и мёртвыми детьми. Но учитель, изнемогая от боли, доползает до них, слыша презрительные смешки за спиной. Жалкое животное. Он гладит их по разгладившимся, таким умиротворённым лицам, утирает кровь и слёзы на щеках, ласково обнимает, положив их холодные руки друг на друга и поглаживая окоченевшие пальцы. Шаги за спиной заставляют, наконец, начать реагировать. - Простите меня, - произносит он прощальные слова. Крыса, загнанная в угол, лишённая возможности выбраться из него, окружённая и совершенно не соображающая от разрывающего её горя, отчаянно шипит. Звук этот вызывает только злые улыбки, попытки в последний раз коснуться зелёной кожи пресекаются, а чужая нога в сапоге пинает его черепашек по мёртвым рукам. Горькие слёзы потекли по щекам. Они больше не держатся друг за друга. Его подхватывают и оттаскивают в сырую клетку, кидая там, как забитое и готовое к смерти животное. А он отчаянно продолжает тянуть к детям руку. Они сражались за тех, кто их боялся и ненавидел, они спасали тех, кто вместо благодарности называл их монстрами. У них была душа больше, чем у кого-либо, они были лучше, чем кто-либо. Покинутые, отвергнутые всеми, они не сдавались, не прогибались под обществом, под проблемами. Они всегда были выше этого. Эту планету они спасали не единожды, эту вселенную они оберегали от разрушения, этот город- от смердящей грязи человеческой сущности. Они ушли незаметно для всего этого порочного, отвратительного мира. Холод собственного тела сравним лишь с промёрзлой темницей. Он, вынужденный, обречённый отсчитывать свои последние секунды, свои последние вдохи, мечтает, желая до неистового безумия, оказаться рядом с сыновьями. И когда на плечо ему ложится мягкая рука, а нос щекочут концы небесно-голубой повязки, он счастлив, наконец, открыть глаза и наблюдать, как в белоснежном свете проступают очертания лица его сына. Леонардо улыбался. Микеланджело, склонившись над отцом, переминался с ноги на ногу в безмолвном нетерпении. Кажется, младший ласково и совершенно беззлобно засмеялся, увидев наконец чужие открытые глаза, полные слёз. «Ну что вы, - говорил этот смех, - всё хорошо». Рафаэль, скрестив руки на груди, сверлил угрюмым взглядом старшего брата. Донателло касается его лица, утирая слёзы. Он неслышно для Сплинтера подтрунивает Рафаэля, и тот, наконец, смотрит на учителя. Лицо его разглаживается в спокойной улыбке. - Пора домой, отец, - мягкий, но, кажется, такой далёкий голос раздаётся над самым ухом, а перед собой он видит протянутую руку. И Сплинтер крепко сжимает чужую трёхпалую ладонь, до которой так отчаянно хотел дотянуться. Пора домой.