Сумерки Мемфиса

- Отец и учитель, - проговорил Филомен, - почему нам запрещается записывать твои речения? При звуке этого смелого молодого голоса остальные юноши и молодые мужчины, сидевшие на ступеньках храма Нейт вокруг философа, в изумлении повернулись к нарушителю сумеречной молитвенной тишины. Прозвучало несколько взволнованных восклицаний. Но все тотчас стихло, когда сам Пифагор обратил пристальный взгляд на ученика. Он не выговорил Филомену и не прогнал, хотя пифагорейцам, - как их все называли и как они сами называли себя, - строго воспрещалось задавать учителю вопросы во время занятий. Пифагор несколько мгновений молчал, поглаживая темную кудреватую бороду… а потом вдруг повернулся и показал вверх, в направлении бронзовых дверей храма, теперь запертых изнутри и затененных. Все ученики разом повернулись туда, куда указывал самосский мыслитель. - Вы видите, как далеки мы от святилища богини, - мы, которых сейчас могут видеть все, кто проходит мимо? – звучно и властно вопросил Пифагор. – То, что истинно боговдохновенно, не может быть общедоступно. Народ, в отличие от жрецов-хранителей, переменчив, и переменчивы ныне как никогда наши судьбы… запомни это крепко, Филомен. Он положил юноше руку на плечо; тому казалось, что философ уже забыл о нем, вещая всем, и Филомен вздрогнул от страха и радости, вызванных вниманием божественного учителя. - Особенно сейчас помните это, - повторил философ с ударением, обводя взглядом всех учеников. – Нам кажется, что мы нашли успокоение и надежное пристанище для нашей мудрости: но мудрость не может иметь последнего пристанища, как не имеет она родины. Фараон ныне благоволит эллинам, но долго ли это продлится? Как повернутся умы людей, когда задует ветер из Персии, - не в противоположную ли сторону? Может быть, это произойдет уже завтра?* Сорокалетний философ вздохнул и понурился; голова склонилась к коленям, и темные от загара сухие руки замерли в складках белого льна. Филомен забыл о своем вопросе и вместе с товарищами взирал на наставника открыв рот. - Того, что нужно народу в обычной жизни, не записать и не объединить… это простые вещи, но каждый день разные, - тихо проговорил Пифагор. – А высокой жреческой науке египтян наша мудрость чужда, как я, к несчастью, убедился. Если мое учение сохранится здесь в свитках, оно будет неизбежно искажено и причинит гораздо больше вреда, чем пользы… особенно если пойдет в народ. Он поднял голову и взглянул на учеников большими и светлыми, как у Афининой птицы, глазами. - Ничто так не ярит толпу, как слишком высокая для нее мудрость. Или мудрость вчерашнего дня, чьи хранители и толкователи навеки ушли. Пифагор опять замолчал, и ученики безмолствовали с ним, ожидая продолжения; но наконец эллины почувствовали, что наставник занят собственными размышлениями и отдалился от них. Может быть, Филомен своим дерзким вопросом заставил прославленного самосца задуматься о чем-то, что тому не приходило в голову прежде. Вдруг, точно вспомнив о собравшихся, философ отпустил их жестом; ученики, до этого разрешения не двигавшиеся и ничего больше не говорившие, проворно начали вставать со ступенек, кланяясь учителю и поправляя свои простые хитоны и гиматии. Теперь младшие оживленно заговорили между собой, но Пифагор их уже не слышал. Филомен, однако, ни с кем из товарищей не заговаривая, сразу отделился от них и, спустившись по ступенькам храма великой богини мудрости и многознания, быстро пошел прочь. Отойдя от храма Нейт, юноша приостановился и бросил на обиталище богини взгляд через плечо… Филомен, как и другие юные пифагорейцы, побаивался этой египетской Афины, сидя на ступеньках храма, но почти переставал верить в ее могущество, когда удалялся от дома богини. Особенно здесь, в столице Египта, куда Нейт была перенесена из Саиса, где обитала и царствовала издревле.* "Будь эта богиня так сильна, как когда-то… будь она так сильна здесь… разве иноземные варвары допустили бы нас устраивать свои собрания почти в самом храме? – размышлял эллин, быстро шагая по темной узкой улице между глинобитных стен. – Даже то, что учитель – жрец, принявший посвящение в Мемфисе, не делает его своим для египтян… они высокомерны, как всегда были, но их боги теперь слабы, и учитель тоже это понимает". Впрочем, идти Филомену было недалеко, и размышления его поневоле прервались, когда он остановился у калитки, проделанной в стене. Калитка была приотворена, но посторонний человек пропустил бы ее в темноте. Немного помедлив, эллин пригнулся и скользнул внутрь; он затворил калитку за собой. По тропинке, проложенной между сикоморами, гранатовыми деревьями и персидскими яблонями, Филомен дошел до простого белого кирпичного дома, в окне которого светился огонек. При виде этого огонька юноша нахмурился. Войдя через низкую квадратную дверь, он очутился в коридоре, разделявшем дом на две половины. Немного постояв, будто в раздумье, куда свернуть, Филомен наконец шагнул направо, в дверь, обрисованную светом. Он почти сразу столкнулся с рослой девушкой, вскрикнувшей от испуга и радости при виде молодого пифагорейца. Филомен, однако, нахмурил брови и, схватив девушку за руку, толкнул ее назад в комнату. - Почему ты не ложилась? Скоро уже рассветет, - сказал он. - Я хотела, чтобы ты рассказал мне, о чем вы говорили сегодня, - быстро ответила девушка; она все еще казалась испуганной, но теперь улыбалась. Поднеся руки к черным жестким волосам, частью небрежно собранным на затылке, эллинка поправила их. Подойдя к гостю, она расстегнула на юноше выгоревший голубой гиматий; потом, держа одежду в руках, отошла от Филомена и села на табурет, глядя на него снизу вверх и все так же улыбаясь. - Я ведь знаю, что завтра ты уйдешь на целый день, а вечером тебе опять будет не до меня… Филомен, против воли, тоже улыбнулся. Он подошел к девушке и подцепил ее пальцем под подбородок; та с готовностью вскинула голову. - Пожалуй, я расскажу тебе утром… знаешь, Поликсена, я могу даже как-нибудь взять тебя на собрание. Поликсена радостно ахнула. - Учитель не презирает женщин, ты знаешь… и ты можешь постоять за колонной и послушать, - закончил чрезвычайно довольный собой Филомен. Поликсена хмыкнула; Филомен почувствовал оскорбительную перемену ее настроения и снова нахмурился. - Не презирает! Я знаю, что ваш Пифагор говорит о женщинах, - сказала эллинка. – Что они всегда поглощаются мужчинами в браке, как нечетные числа поглощают четные при прибавлении, и потому неважно, слушаем мы вас или нет… Филомен усмехнулся и, подойдя к циновке у стены под окном, на котором стояла лампа, растянулся на этом спартанском ложе, подложив руки под черную коротко стриженную голову. - Ну да, так и есть, сестра, - мужчины всегда имеют преимущество над женщинами и поглощают их, когда соединяются с ними, - сказал молодой пифагореец. – Потому учитель и не запрещает вам слушать свое учение. Другие философы вообще не допускают женщин к своей науке, - белозубо рассмеялся эллин. Поликсена выпятила нижнюю губу. - Неудивительно, что среди философов так мало женатых! И ваш старый Пифагор тоже холост! Филомен быстро сел. - Ложись-ка спать, - приказал он; этот разговор ему уже совсем не нравился. Сестра кивнула и, не вступая в дальнейшие споры, встала и быстро ушла. Филомен еще некоторое время сидел, постукивая пальцами по сильному обнаженному колену и глядя вслед Поликсене с большим недовольством и беспокойством, - потом опять лег на ту же циновку. Немного повздыхав и поворочавшись, пифагореец наконец уснул. *** Утром он проснулся рано, бодрым и освеженным, хотя спал совсем мало. Он с удовольствием встал, улыбаясь своему убогому жилищу. Что значит молодость и здоровье, в союзе с божественным учением! Умываясь, Филомен вспомнил, что обещал сестре рассказать о вчерашнем собрании. Он ей рассказывал почти обо всем, чаще уступая просьбам Поликсены, чем по собственному почину: все же не годилось настолько доверяться легкомысленной женщине. Но нарушать данное слово ученику Пифагора тем более не годилось. Поликсена все не показывалась, и Филомен пошел в ее спальню: он обнаружил, что сестра еще крепко спит, разметавшись поверх шерстяного покрывала, которым была застелена ее узкая кровать. Конечно, она не смогла подняться рано, прождав брата полночи. Усмехнувшись по-доброму и покачав головой, молодой эллин провел рукой по растрепанным черным волосам Поликсены и быстро вышел. Ему нужно еще успеть позавтракать… нельзя опаздывать, его и Тимея сегодня ждет к себе военный начальник. Филомен, живший в Мемфисе вдвоем с сестрой бедно и незаметно, давно решил податься в наемные воины, которых много состояло на службе у египтян и самого фараона Амасиса. Амасисов предшественник Априй благоволил грекам еще более; и именно за эллинофильство прежнего владыку и невзлюбили подданные. Амасис тоже хорош для греков, но недовольство чужестранцами в Египте растет. Теперь такое время, - учитель верно говорил, - что судьба человека может перемениться в один день. И хотя Филомен не раз слышал от старших, что невозможно быть сразу и воином, и философом, молодой эллин чувствовал в себе силу совместить эти два призвания. Наконец, это необходимо, если подумать о сестре, а не о себе одном. Он и Поликсена происходили из знатного, но обедневшего коринфского рода, и не получили от умерших родителей в наследство ни золота, ни рабов… Поликсена в одиночку вела их небольшое хозяйство. Учитель, правда, презирал стяжательство, не любил насилия и сам жил в бедности, но молодой пифагореец еще со смерти родителей придерживался того мнения, что бедный и мирный человек не может добиться долговременной власти не то что над другими людьми, но даже над своей собственной судьбой. Филомен мечтал разбогатеть и выгодно и хорошо жениться, а также достойно выдать замуж Поликсену. Торговать, как делали многие египетские греки, он не умел, а к чиновничьей службе у египтян питал отвращение; впрочем, к таким хлебным должностям египтяне его и не подпустили бы. Съев лепешку, немного сушеных фиг и выпив легкого египетского пива, Филомен захватил еще еды и вышел в сад: он разбудил троих юношей, которые спали там под деревьями. - Тимей, пора, - сказал молодой хозяин дома, подавая другу завтрак. – Вы… оставайтесь и смотрите за Поликсеной, - велел он двоим другим юношам: видимо, слугам или охранникам, младшим по положению. Пока Тимей утолял голод, Филомен сел. - Если пойдет на рынок, не выпускайте ее одну, - сказал Филомен остальным, вспоминая вчерашние речи Поликсены, которые так напоминали ему собственные слова, и волнуясь за сестру. - Будь покоен, она никуда без тебя не уйдет, - обещали хозяину. Филомен улыбнулся. - Хайре, - сказал он. – Скажите сестре, что я сегодня буду ночевать дома – и вернусь до заката. Пусть приготовит мне ужин. Подняв в прощальном жесте сильную руку, он быстрым упругим шагом удалился вместе с Тимеем, приобняв друга за плечи. В этот раз Филомен вернулся рано - усталый, но очень довольный прошедшим днем. Его вместе с другом Тимеем записали в наемники, не разбирая ни рода их, ни племени: только посмотрев, как они оба бегают и мечут копье… сильные воины у варваров есть, что правда, то правда, но их число все уменьшается, как и число сильных богов. А Элладе никогда не приходилось стыдиться своих мужчин. Сестра сразу же приступила к нему с расспросами, но Филомен отмахнулся и потребовал сперва ванну. Он был весь грязный и потный. И уже потом, когда сел с Поликсеной за стол, выставленный прямо в сад, молодой эллин заговорил, с наслаждением отправляя в рот куски прекрасной жареной рыбы. Он долго, с молодым воодушевлением расписывал перед девушкой свою сегодняшнюю удаль; Поликсена терпеливо слушала, хотя сжимавшиеся на коленях руки и огоньки, вспыхивавшие в больших темных глазах, говорили, что молчание стоит ей немалых усилий. Когда брат замолчал, она улыбнулась и похвалила его, потом поблагодарила за заботу. Филомен кивал, принимая это как должное, - впрочем, сам он был доволен собой гораздо более, чем выражала это сестра. Проницательный, несмотря на молодость, старший брат и покровитель Поликсены понимал, что ей сейчас больше всего хочется послушать о собрании пифагорейцев. Конечно, ведь она, как женщина, все время сидит дома и лишена остального! Филомен продолжил рассказ, излагая вчерашний урок, – он говорил уже с другим воодушевлением, иным, нежели чувства будущего воина; но гораздо дольше. Поликсена дважды подливала ему разбавленного вина, чтобы смочить пересохшее горло. Она опять не проронила ни слова – но теперь слушала с неослабным вниманием. Наконец юноша замолчал и взглянул на сестру – в темных, как у Поликсены, глазах его будто бы все еще светилось божественное сияние его учителя. - Как это прекрасно, - прошептала эллинка, сложив руки перед грудью. – Как бы я хотела… Филомен гневно привстал и поднял руку. - Не вздумай ничего записывать! Помнишь, что я говорил тебе… Поликсена, все в такой же в медлительной и восхищенной задумчивости, качнула головой. - Не стану, Филомен, не сердись. Слова учителя всем, и мужчинам, и тем редким женщинам, которым дозволялось приобщиться Пифагоровой мудрости, приходилось запоминать наизусть. Поликсена вздохнула – с виду очень похожая на брата, сильная и стройная, смуглолицая, с таким же прямым носом, несколько даже тяжеловатым для женщины, и низко лежащими густыми прямыми бровями. Налив себе вина из расписного кувшина, эллинка молча поднесла ко рту глиняную чашку. Сделав глоток и поставив чашку на стол, Поликсена проговорила: - А все же мне кажется это… неразумным для вас, если не для великого учителя. Народные нужды меняются каждый день, и ваши поучения народу меняются… но если вы не записываете их, что от них останется? А высокая мудрость, которая не сохраняется в папирусах, которой вы обмениваетесь изустно, - кому она будет нужна, когда вас не станет? И кому вы нужны, если ею не делитесь? Филомен хмыкнул. - Ты так легко подвергаешь сомнению слова учителя? Ты почти ничего не знаешь, кроме того, что я тебе рассказываю! Наша мудрость неминуемо погибнет, если мы будем нести ее в толпу, да еще и в толпу варваров… и смешивать ее со всякой грязью! Поликсена не заметила резкости брата; она продолжала думать о своем. Вдруг она опять повернулась к Филомену и посмотрела ему в глаза. - Скажи мне, брат, если бы ты не учился у Пифагора, - чем ты был бы лучше такого же простого египтянина? - Но я учусь, и я лучше, - с уверенной улыбкой возразил Филомен. Он задумался на несколько мгновений. - Египтяне неплохи, - признал молодой эллин наконец с видимой неохотой. – Правда, в простолюдинах, которых ты хвалишь, неистребимая привычка к пресмыкательству… а знать роскошествует и тиранствует без меры, как только получает к тому возможность. Но мемфисцы народ учтивый, чистоплотный и весьма сведущи во врачевании и других науках. Сам учитель так говорит. Он постучал пальцами по чернофигурному кувшину с вином. У них в доме было немного таких красивых вещей. - Но вот персы, которые вот-вот могут прийти сюда… они дикари, которых эта страна еще не видела. - Ты их тоже не видел. Даже спартанцы не брезгуют служить персам, и других греков у них на службе много, - возразила Поликсена, нахмурив низко лежащие густые брови. – А ты – ты ведь сам пошел на службу к египтянам? - Да, - резко ответил юноша. – Чтобы Египет не захватили персы! Он поднялся с места, ударив ладонью по столу, - и, постояв немного в суровой и решительной неподвижности, обогнул стол и подошел к сестре. Наклонившись, молодой пифагореец поцеловал ее в лоб. Поликсена улыбнулась, но не повернула к брату головы и не встала с места. Тогда Филомен ушел в дом. Поликсена долго еще сидела за уставленным грязной посудой столом в сгущавшихся сумерках, обняв ладонями свою пустую чашку и неподвижно глядя перед собой: иногда губы ее беззвучно шевелились. Наконец хозяйка дома встала следом за братом и, собрав посуду, пересекла сад и тоже скрылась в комнатах. * В эпоху фараона Амасиса, а особенно во времена его предшественника Априя, в VI веке до н.э., Египет действительно наводнили греки, которые пользовались покровительством фараонов. Они успешно торговали с египтянами, а в египетском войске служило множество греческих наемников. Фараон Априй даже приобрел себе дурную славу среди коренного населения страны своим эллинофильством. Обратим внимание, что само название "Египет" говорит о значительной эллинизации страны: название это греческое, как и наименование столицы, "Мемфис" (от "Мен-Нефер"). Что же касается учительства Пифагора в Мемфисе, о котором идет речь в романе, на самом деле имеются сомнения в том, посещал ли Пифагор Египет, хотя великий философ много путешествовал и был известен в Египте, как и в Азии. Согласно одной версии, Пифагор жил в Египте до самого персидского завоевания, когда был захвачен в плен царем Камбисом. Он также был посвящен в египетские жреческие мистерии. Ко времени действия романа (около 530 г. до н.э.) Пифагор еще не достиг пика своей славы. * У египтян, как и у греков, было распространено представление, что боги покровительствуют определенным местам. Каждый эллинский полис, как и каждый египетский город, чтил своего бога-покровителя: египтяне верили, что боги живут в своих храмах. Главным покровителем Мемфиса был Птах, и исконное название древнейшей столицы Египта – Хут-Ка-Птах ("дворец духа Птаха").