О сладком, войне и открытках

Примерно на второй тысяче лет ты рано или поздно начинаешь понимать, что твой враг тебе куда ближе, чем недоступное и равнодушное начальство, как бы ни был этому начальству предан. В конце концов, не с начальством ты ешь по субботам сладости, не начальству высказываешь все свое недовольство этим гребаным запахом (ты душишься как барышня и отбиваешь мне нюх сколько можно), не начальство то и дело выволакивает тебя смотреть рассвет (отвали со своим сраным рассветом я просто хочу поспать). Вернее, на второй тысяче лет ты начинаешь это понимать. Но ни трех, ни четырех, ни шести тысяч лет Дмитрию бы не хватило, чтобы смириться с вот этим всем. - Как ты думаешь, будет война? - поинтересовался тогда Густав где-то в двадцать девятом, размешивая в чае уже который кубик сахара. Свой чай он пил ужасающе сладким, таким сладким, что у Дмитрия зубы сводило. Тот день, когда Густав нашел в Нут-Амене те конфеты из фиников и меда, и потом неделями пах медом на, должно быть, весь Верхний Египет, до сих пор являлся Дмитрию в кошмарах. Тогда они еще были в Египте, конечно. До Европы и всего этого дерьма. И до организованных кондитерских. Организованные кондитерские были делом рук Дмитрия, и порой его настигали предательские сомнения, запустил ли он всю индустрию сладкого ради продвижения идеи кариеса в народ или ради Густава. Нет. Не ради Густава. Хрена с два он что-нибудь сделает ради Густава. - Одной тебе что, не хватает, - буркнул Дмитрий. Густав, подносивший чашку к губам, поставил ее обратно на блюдечко и возмущенно выдохнул. - Ладно, я не это имел в виду, - торопливо добавил Дмитрий, - но куда им еще вторая? Первой было выше крыши. Я понимаю, что девяносто процентов из них - конченые мудаки, но это была бы такая степень мудачества, что даже эти... - Не знаю, - сказал Густав задумчиво. Иногда взгляд его серых глаз казался Дмитрию чересчур холодным для ангела. - Что-то витает в воздухе. Он потянулся ложечкой к блюдцу Дмитрия; Дмитрий втянул воздух через зубы, сердито затянулся сигаретой и придвинул блюдце с нетронутым с самого начала беседы эклером поближе. - Ты же все равно не будешь его, - поднял брови Густав. - Может, и буду. Какое твое дело. Не лезь в мой эклер. - Я не собирался брать весь эклер. Предположим, я мог бы взять половину, потому что весь ты точно не будешь. - Отвали от моего эклера, пожалуйста. - Ты делаешь это назло, просто признай. О, о, смотри, как глаза загорелись желтым. Прости, дорогой. Я не хотел тебя сердить. Когда они подолгу не виделись, - Густав хлопотал в своем отеле, таком чистом, безгрешном и славном, как чай с тремя кубиками сахара, Дмитрий бродяжничал по Европе (особенно ему нравилась Италия, хотя с двадцать второго попасть туда было сложнее; с каждым днем обеспокоенные слова Густава о второй войне казались ему все более реальными, но признавать не хотелось), - связь между ними таяла. Густав, конечно, настаивал, чтобы Дмитрий слал открытки. Дмитрий, конечно, не слал. Это не мешало каждый раз по возвращению Дмитрия находить друг друга в небольшой кафе-кондитерской в одном из переулков Лутца; гребаный Лутц, говорил Густав каждый раз, и Дмитрий язвительно спрашивал, неужто ты решил осквернить свой ангельский рот такими словами, и Густав говорил, для Лутца я делаю исключение. Один раз, правда, Дмитрий прислал ему открытку - из Берлина. «Это воняет, ангел», написал он. Но в тридцать третьем все еще было не так уж и страшно. Разумеется, война началась. - Мне кажется, - сказал однажды Густав, коснувшись плеча Дмитрия теплыми пальцами, - тебе не стоит придавать этому так много значения. В конце концов, за эту войну тебе будет столько работы. Разве не повод для радости? Дмитрий перекатился на спину, перетащил одеяло на свою сторону и молчал несколько минут. Самым ужасным было, когда Густав начинал эти штуки с самопожертвованием. Самопожертвование его простиралось от первого вздоха звезд и отданного Адаму меча, а закончилось бы, когда некому стало бы помогать. От него тошнило, и чувствовалось оно, как удар поддых. Подбодрить Дмитрия ценой собственного ломающегося от печали голоса у него не получалось. - А ты рад, конечно, - злобно выплюнул Дмитрий, когда тишина в спальне совсем устоялась. - Ты же, блядь, ангел, ты обожаешь войны. Я так и поверил. - Я просто не вижу смысла так огорчаться. Не первая война, не последняя. Это было просто невозможно. Смотреть в эти его светлые глаза и слушать такое. - Ангел, - сказал Дмитрий, заставив себя смягчиться, - у тебя не выходит врать. Заткнись и открой ящик стола. В ящике были courtesans au chocolat, последние из последних; кондитерская Менделя закрывалась в выходные. Сильно после истории с картиной, когда Дмитрий, отсмеявшись, решил на примерно полвека затеряться где-нибудь через океан, и Густав писал ему цветастые письма, Дмитрий ответил ему открыткой с видом Чикаго и поинтересовался: «Но почему именно картина? У тебя херовое чувство юмора, хоть я и понимаю стремление развлечься (мудацкое), но почему этот сраный мальчик с яблоком?» «Я так и не успел спросить», хотел он приписать, но место на открытке закончилось. Потом, фраза отдавала недобрым душком. Ответа не было около месяца. Ебучий ангел, ебучая Европа, ебучий отель, ебучая почта, ебучий сороковой год. Потом Густав наконец ответил - непривычно коротко - и Дмитрий потерял его ответ; за месяц изменилось так многое, что пришлось снова вспоминать, как не придавать значения вещам. «Наверное, дело в яблоке. И не ругайся, я столько раз просил», или что-то вроде того. Дмитрий знает многие вещи, о некоторых же может только догадываться. Он догадывается, какое поэтическое дерьмо эпохи романтизма шептал Густав, когда его поставили к стенке; он догадывается, что Густав мог бы воспротивиться, и ангельской силы хватило бы, чтобы уничтожить весь расстрельный взвод - но он, конечно, не захотел; он догадывается, сколько теперь надо будет ждать, чтобы Густав вернул себе силы и вернулся обратно на землю. То время, что ты ждешь в очереди небесной канцелярии - сущий пшик, - на Земле тянется, как сброшенная змеиная шкура. Он догадывается о многом и жалеет только, что не сохранил того последнего письма. Дмитрий вдруг сам себе кажется очень старым, старым, каким еще никогда себя не считал, когда слова «мы иногда трахаемся» хочется заменить на что-то другое. В конце концов, подождать век или больше - сущие пустяки.