Чуть голубоватый приглушённый свет от экрана ноутбука падает Чунмёну на лицо, делает его черты чёткими и грубыми, контрастные тени замирают тёмными многоугольниками на светлой коже и рисуют картину в веяниях кубизма. У Чунмёна усталые глаза и замученный вид, он лежит на полу, подложив под голову совершенно идиотскую антистрессовую подушку в виде кота, и ищет в бесконечном полотне кода на мониторе ошибку, упираясь затылком в стену. Ноутбук стоит у него на животе и приятно греет, а под спиной Чунмёна и вокруг него кучами разбросаны белые листы бумаги, исписанные сухими печатными буквами. Рядом валяется раскрытый справочник по программированию с помятыми уголками страниц, на нём стоит картонный стакан с кофе и почти падает. С тишиной разговаривает только компьютерный кулер — жужжит чуть слышно и гоняет воздух. Из окна доносится шум ночного мегаполиса, не затихающего никогда — гул машин и городские стуки становятся почти родными и привычными. Прозрачные занавески покачиваются от слабого ветра, пропуская его в комнату. Чунмён лениво крутит пальцем колёсико мышки, внимательно вглядываясь в монитор покрасневшими глазами, и ёрзает, пытаясь найти положение поудобнее и избавиться от боли в затекающей спине. По комнате расходятся ласковые шорохи одежды и листов бумаги. Бэкхён оборачивается через плечо на Чунмёна и разглядывает его напряжённое лицо. Он сидит в одних шортах у Чунмёна в ногах, и в пятне света, ложащемся ему на плечи, заметны красноватые пятна и глубокие шрамы.
— Кофе стынет, — напоминает Бэкхён. Чунмён поднимает на него глаза, смотрит несколько секунд и возвращается к своему занятию.
— Я помню, — сухо бросает он. Когда Чунмён занимается делом, ему вообще ни до чего: ни до кофе, ни до пустых разговоров. Бэкхён понимающе хмыкает и отворачивается. Он допивает свой сок и натягивает на голову маску, снова вслушиваясь в тишину, наполненную шумом кулера, отдалённым гулом машин и шелестом.
Ты стесняешься что ли? Нет.
И зачем ты её натянул? Не всем приятно смотреть на изуродованное лицо, знаешь ли.
Надо же, какие мы нежные! Какого хрена ты тут торчишь? Не знаю, просто так.
Зато я знаю. У кого-то дырка в груди болит. Очень смешно. Ты просто нарисованный чудик, иди убей кого-нибудь. Я не хочу. И это сердце.
Придурок, у тебя нет сердца, дырка это. Когда-то было сердце.
Ну и что теперь? Повеситься не хочешь, нет? Может, прямо сейчас этим займёшься? Ах, да, я забыл, ты же неудачник, даже умереть спокойно не можешь.
Бэкхён вжимает ладони в лицо и гонит чужой голос в своей голове прочь. Каждый день эта ехидная тварь, будто персональный посланник ада, мучает, распаляя безумие. Нет, с ним бывает весело, иногда он даже даёт неплохие советы. Но задуматься о своей жизни или не_жизни с ним спокойно не получается: он издевается, насмехается и напоминает, что пытка не кончится никогда.
Бэкхён какой-то неприкаянный, ему нет места в этой жизни. Он шатается от одного угла к другому, пытается найти что-нибудь для себя, но мир отказывается его принимать. Когда его рисовали и продумывали, кроме мучений, ему не дали ничего. Его жизнь наполнили болью, кровью, сумасшествием, его превратили в урода и вырвали сердце, а ещё зачем-то дали знать, что всё это чьи-то рисунки, распечатанные на лощёной бумаге.
Люди верят в Создателя, винят его во всех бедах и спрашивают, за что над их головами снова и снова стынет солнце. Создатель никогда не отвечает. Бэкхён нарисованный и больной, но тоже верит. Он верит в своего Художника, знает, что тот существует. Только он не спрашивает этого ублюдка, зачем нужно издеваться над персонажами, не просит нарисовать себе хэппи энд и вообще-то даже не думает о нём — Художник никогда не ответит, никогда не поймёт его боль. Он будет чертить таблички и окна с идиотскими репликами, будет рисовать язвы на теле Бэкхёна и заставит его быть ненужным везде, в каждом углу этой идиотской истории.
Позади слышится новая порция шелеста и шорохов, Бэкхён оборачивается снова и встречается с непонимающим взглядом в упор. Чунмён невозмутимо делает глоток остывшего кофе — ошибка найдена, можно расслабиться, но рядом сидит один незваный идиот, снова пряча своё лицо под маской. Бэкхён выглядит нелепо, но что-то ёкает в груди Чунмёна от этой картины. Ну и что ты делаешь, Бён Бэкхён? Чунмён смотрит на него с мягким, но отчётливым укором. В его глазах осуждение, непонимание и капля разочарования, потому что, казалось бы, в этой тёмной тихой комнате, сидя рядом и прислушиваясь к дыханию друг друга, они в безопасности от всего мира и могут быть честными и открытыми. И только Бэкхён в этих глазах разглядывает тихое понимание, искреннюю доброту и неловкое желание помочь.
— Чего ты смотришь? Влюбился что ли? — Бэкхён пытается подсыпать себе в голос побольше колкого и улыбается угловато, потому что влюбился тут явно кто-то другой. Чунмён отставляет свой стакан с кофе подальше и ощутимо пинает его пяткой в спину.
— Ты можешь находиться без своей шапки невидимки дольше двадцати минут?
— Это было больно, — уходить от провокационных вопросов куда интереснее и проще, чем задумываться над ответом и заливать кого-то своими откровениями. Бэкхён ведёт плечами и разыгрывает дурака, пока внутри цветы вянут и превращаются в сухостой за несколько секунд.
— Больно — это когда тебе нож в печень всаживают, вот это больно. А всё остальное не больно, — Чунмён упирается ногой Бэкхёну между лопаток и снова утыкается в ноутбук — работы ещё много.
Дырка в груди Бэкхёна слишком правдоподобно ноет и кровит.
Смотри-ка, он нарывается. Смотри-смотри, наглое насекомое. Такого проще пристрелить, нет? Бэкхён пробует отогнать наваждение, но голос внутри становится только громче, смеётся истерически, требует крови и пытается задушить каждое тихое чувство, тесно связанное с чем-то похожим на любовь.
Такие герои, как Бэкхён, должны в итоге остаться ни с чем, они должны быть высмеяны и унижены, опущены на самое дно. Бэкхён сильный, в своей жизни он переживал и не такое, противиться самому себе — не самое сложное в этом чёртовом мире. Только он решительно не может понять, сколько и куда ещё падать, как глубоко находится то самое дно, о которое ему суждено разбиться. И совсем не ясно, чем там можно любить, если сердца нет. Сердца нет, а любовь есть.
Бэкхён задерживает ответ, потому что запертые внутри демоны рвутся наружу, ломятся в закрытые двери бэкхёновых рёбер, и цепи, сдерживающие живой поток убийственной тьмы, звенят, а замки понемногу ломаются. Чунмён нетерпеливо толкает его ногой в спину, пытаясь выбить хоть слово, беспорядочно хватает раскиданные мятые листы и вчитывается в текст в полутьме.
— Ну, — он торопит с нескрываемым нетерпением и раскидывает бумаги вокруг себя всё больше. — Ты мне ответишь?
Чунмён, а не пошел бы ты?
Чунмён, какую конечность отсечь тебе первой? А ты любишь меня? Не хочешь поцеловать меня поглубже прямо сейчас?
— Понимаешь, никому не будет приятно смотреть на это, это же нормально, — Бэкхён отворачивается и сутулится, упираясь локтями себе в колени. — Это уже привычка.
— Ты прячешься, — Чунмён закидывает ноги ему на плечи, съезжает затылком по подушке ниже и деловито лезет в справочник. Читать неудобно — ни черта почти не видно, — но включать свет слишком утомительно.
У Бэкхёна закипает мозг и на плечи давит что-то такое неясное: то ли разочарование, то ли надежда. Внутри скопилось уже столько невысказанного, что сдерживаться сил нет. В этом мире, где ему совсем нет места, есть один угол, в котором приятно оставаться — рядом с Чунмёном. Чунмён очень терпеливый и понимающий, он единственный, кто не прогоняет, не отказывается, с ним было бы спокойно и правильно, если бы не мешающееся чувство. Бэкхён уже и забыл, что такое любовь и желание быть ближе — он вспоминает эти термины только по детским книжкам, которые иногда читает в одиночку, пытаясь заглушить голос безумия внутри — потому что нарисованному безумцу вроде него, осознающему своё сумасшествие и обречённость, лишившемуся человечности и цели к существованию, такие понятия должны быть чужды. Но с Чунмёном Бэкхён превращается в сопливого мальчика, у которого болит дыра в груди и чувство внизу живота какое-то странное, покалывающее, покоя не даёт. И двери внутри, так отчаянно сдерживающие страхи, слабости и боль, распахиваются, выпуская демонов разрушительным озлобившимся потоком.
— Нет, я просто пытаюсь никому не доставлять проблем, — возражает Бэкхён.
— Ты и не доставлять проблем? Ты сейчас так пошутил, наверное, — Чунмён откладывает книгу, снова хватает листы, что-то печатает на клавиатуре. — Я смеюсь. Ха-ха.
— Хорошо, я просто не хочу портить тебе вечер.
Что? Портить вечер? Ты бы не испортил ему вечер, если бы не пришёл. Ему вообще-то и без тебя хорошо. Заткнись, ради бога.
От тебя это звучит как богохульство.
Внутри Бэкхёна медленно закипает детская обида, он сжимает руки в кулаки, но пытается дышать ровнее и проглотить всё, что рвётся, заточить в себя снова, пока не поздно.
Чунмён тяжело вздыхает и ложится поудобнее.
— Да-да, так и есть, сбегаешь, — его голос отвлечённый и тихий, будто он со своим компьютером разговаривает, но пропитан едва ощутимой мягкостью, которая сводит температуры внутри Бэкхёна к нулю. Вода замерзает, но льды тают. Бэкхён прижимается щекой к чужой ноге и закрывает глаза.
— Я больше не могу так, правда. Я не могу быть нормальным, потому что я не нормальный. Понимаешь, все эти голоса в голове и бесконечные метания. Я устал, я не знаю, чего хочу, что могу… Мне уже и терять нечего вроде, но такое ощущение, будто всё равно что-то уходит, будто от меня всё время будет что-то уходить.
Ответом ему служат постукивания клавиатурных клавиш и почти безразличное мычание Чунмёна. Воздух пронзает звук рвущейся бумаги, и Бэкхён не может понять, это душа его так рвётся или просто кто-то неосторожно калечит бездушные листы.
— Ты меня не слушаешь?
— Слушаю, — Чунмён придвигается к Бэкхёну поближе и обнимает его талию ногами. — Просто я ещё и работаю.
Бэкхён думает, что ему уже всё равно, когда внутри слишком сухо и не хватает воздуха. Для первой помощи достаточно и того, что Чунмён рядом. На большее надеяться и не приходится.
— Я стал безликим существом, — он разводит руки и вздыхает. Внутри что-то тихо поскуливает, во рту держится мерзкое послевкусие от сока, и хочется себе голову разбить — так, чтобы ничего не осталось от неё, чтобы не слышать страшный голос и не думать о том, как вся эта жизнь в горле стоит. — Я не знаю, что делать.
Чунмён громко выдыхает, жмёт кнопку сохранить и отставляет ноутбук. Он ничего не говорит, потому что слова тут не впишутся, они лишние. Бэкхён, и правда, редкостный идиот, но Чунмёну почему-то совсем не трудно его понять. Он тянет Бэкхёна за плечи и заставляет лечь прямо себе на живот. Тот безвольно валится и замолкает, будто только этого и ждал.
— Не прячься, — шепчет Чунмён и гладит бэкхёновы плечи, — не сбегай.
— Не могу, — служит ему ответом.
«Что ж мне с тобой делать?» — думает Чунмён. Для него Бэкхён — очень нужный персонаж. Его сумасшествие, заморочки, красные пятна на коже и тепло тела — всё это важно. Хочется сказать, чтобы он меньше думал, меньше специально загонял себя в рамки, чтобы знал, что всегда может прийти сюда и просто посидеть рядом. Здесь, с Чунмёном, совсем не обязательно прятаться.
— Одежда для слабаков, — зачем-то выдаёт он. Бэкхён переворачивается и смотрит на него, совершенно ничего не понимая в этой жизни. — Попробуй раздеться.
Чунмён не имеет в виду что-то провокационное, он говорит о том, что стоит просто снять мешающуюся деталь костюма, но Бэкхён почему-то понимает слова превратно и обнажает собственную душу до костей.
— Ты бы смог меня любить?
В рассеянном слабом свете видно, как губы Чунмёна едва трогает улыбка и тут же тает, сливаясь с тенями.
— А теперь сними с себя маску и повтори это ещё раз, — Чунмён говорит вкрадчиво, его голос въедается под кожу, и к горлу подступает странное чувство. В груди Бэкхёна распахивается бездна и поглощает все «до» и «после», ставит точку невозврата, порог непреодолимости. Бэкхён тянет с головы свою «шапку невидимку» и спрашивает чётче и твёрже:
— Ты бы смог меня любить?
Чунмён поглаживает его по щеке тёплой ладонью и молчаливо кивает, вновь поджимая губы в полупрозрачной улыбке.
— Да, думаю да.
Целовать Чунмёна под шум ночного города и компьютерного кулера, гоняющего воздух в призрачном свете монитора, чувствовать тепло и чужое сердцебиение, отстукивающее спокойно, почти ровно, — это финиш. Но только голос внутри кричит, стенает, требует чужой крови и просится домой.
***
Бэкхён думает, что любовь — это слишком невыносимое чувство для того, у кого большая дыра в груди. И ночные поцелуи не делают легче: не заставляют голос замолчать, не притупляют боль, не заточают внутренних демонов. Внутри Бэкхёна никогда не цвести цветам и не петь птицам. Он смотрит на асфальт себе под ноги и видит отломанное птичье крыло, уже грязное и затасканное. Оно как олицетворение самого Бэкхёна, такого же переломанного, потрепавшегося, заставляет мир вокруг становиться слишком невыносимым.
Он долго смотрит на пыльное крылышко, скорее всего, уже давно умершей птицы и, чувствуя что-то родное, мечется между желанием зачем-то взять его домой и оставить его на дороге. В конце концов он приходит к тому, что подбирать мусор с дороги совсем не нужно. И идёт до дома дворами и закоулками.
А дома голос в голове звенит громче и пытает каждым словом, в мыслях проносятся безумные вопросы о том, что такое любить и что при этом нужно делать, чтобы ничего не болело от чужой теплоты. Бэкхён не может видеть ничего иного, кроме собственной смерти. Вся его закалённая сила падает на колени перед тем, от чего дыра в груди становится целой бездной и, кажется, исступлённо пожирает весь мир.
Бэкхён пробует резать себя, вспарывает лезвием ножа кожу, лезет им внутрь и рассекает карту рек. Кровь начинает течь совсем быстро, заливает пол, но рана затягивается на глазах — предатель.
Бэкхён стреляет в себя несколько раз: в рот, в висок, в грудь — всё, как учили в грустных фильмах, — но это не помогает тоже.
Бросаться под поезд и прыгать с высоты каменных этажей кажется ему бессмысленным. Самым верным должно быть повешение. Но, когда он набрасывает на шею петлю, ступает со стула шаг вниз и повисает между жизнью и смертью, начиная задыхаться, в комнате появляется Она — чёрная, костлявая, безликая и леденящая. Она целует Бэкхёна в лоб, поглаживая костлявыми пальцами его щёки, со всей своей жалостью и лаской, на которую только способна сама Смерть, и говорит тихо и задушено: «Я ничего не могу для тебя сделать». Бэкхёну хочется зарыдать, но его глаза сухие и стеклянные. Глицериновые капли, похожие на бриллианты, — это богатство не для него. В этом мире, где для Бэкхёна нет угла, и голос постоянно заводит всё дальше в тьму, остаётся лишь один единственный выбор — лишиться головы, чтобы потеряться совсем. Но есть один забавный паутинник, чьи поцелуи душу крадут. Бэкхён не может найти себя рядом с ним, но думает, что раз тот сказал, что мог бы его полюбить, значит, может быть, смог бы и место найти для него. Бэкхёну очень хочется, чтобы во всей этой нарисованной неразберихе его кто-нибудь нашёл и куда-нибудь определил.
Всё решит случай, — приходит к выводу Бэкхён, выцарапывая на клочке бумаги неровное «Найди меня». И вспоминает сладкие ночные поцелуи под шорох листов, когда отрубает себе голову.
***
Чунмён открывает дверь и видит перед собой всадника без головы. Он протягивает бумажный обрывок, почти полностью пропитанный кровью. На жалком клочке отчаянная мольба: «Найди меня». «Это пиздец,» — думает Чунмён.
— Надо что-то с тобой делать, придурок, — говорит он и обнимает безглавое тело.
