Поминальное

Свет от огня — неровный, дёргающийся, обманчивый — рисует на её лице узоры светотени, мерцая, меняя, переплавляя. Будто и не светлая жрица — надежда и защита деревни — лежит возле него, а демон-оборотень. Ину Яша наклоняется к ней, проводит легко, еле касаясь пальцами по лбу, щеке, высеребренной ночи волос. Он и видит, и не видит её старости, унесённых временем юности и красоты. Она всё так же прекрасна для него, как век назад, но даже он – вечный мальчишка, о, как же он ненавидел свою бесконечную юность — не мог быть так слеп, чтобы не видеть, что жизнь её — пламя тёплое и ровное — угасает на его глазах, что их время кончается, что счастье его утекает сквозь пальцы. Ещё немного, два вдоха его вечности, и тьма сомкнётся над его головой, как море над утопленником. За год любви Кикьо он заплатил полувеком смерти и вечной виной. За век любви Кагоме он заплатит вечным одиночеством. Он ни о чём не жалеет. — Слушай, — она открывает глаза и говорит так, будто они всё ещё ездят по Японии в поисках осколков бесполезного камня. Кто из них не придаёт значения времени? Полудемон или смертная женщина? — Можно я попрошу. Он улыбается, фыркает насмешливо — даже время, даже слабость, даже всё не изменят её — и целует тонкие пальцы. Она всё ещё верит, что он может ей отказать? В чём бы то ни было. Она всё ещё уверена, что это — его святое право. — Конечно. — Присмотри за моими племянниками, — её взгляд — переменчивое море в безлунную ночь. Не распознать, что на дне, не разгадать. — Я знаю, что наши дети сильные, как ты… — Сильнее. — Да… а я научила их всему, что узнала от бабушки Каэде… они смогут всё, что захотят, я знаю… — И я. — Но Сота… но его дети… Я ничего не могу сделать для них. Уже ничего не сделала. Я могу только попросить тебя, пожалуйста… — Конечно. Поцелуй лёгок, будто первый, будто всё время мира — их. Если ты просишь, я сделаю. Если ты хочешь, чтобы я обязательно жил — я буду. Если ты решила дать мне цель и смысл… спасибо. Век с ней за вечность без неё — слишком высокая цена? Но другой не было и торговаться тоже не с кем. Он взял всё, что мог, и отдал всё, что было. А кроме злости и самого себя ничего больше и не было. Ночь — влажная, душная, хладная — касается его лица и шеи, стекает воздухом и потом под одежду, шепчет и зовёт – ты мой, мой, иди ко мне, будь со мной, мой, мой, мой… Он не слышит, стоя на коленях, оперевшись боком о камень и пусто смотря в небо — в себя — видя прошлое ли, ничего ли. Он хочет покоя. Хочет одиночества. У него ни-ко-го больше нет. Время всё забрало, злое и насмешливое, только память осталась, память и пепел. — Ты выстроил ей усыпальницу? Ах да, ещё остался он. Шаг Сешимару лёгок и бесшумен, но если бы хотел, Ину Яша услышал бы, успел раньше, приготовился бы… Он ничего не хотел. И этого общества тоже, и разговора этого. Но у них — одна кровь. Сколько не бегай, как ни отрицай, а всё равно никуда от этой правды не уйдёшь. Они уже пробовали — не ушли. Последние полвека казалось, что и не надо. — Да. Нет. Не знаю. Я не думал о почёте или памяти. Я вспоминал судьбу Кикьо и думал о защите и тайне. — Вот, значит, как. Сешимару стоит рядом и смотрит на него как раньше, не тогда, в юности, а раньше, в том детстве, в котором чистокровный старший брат умел не только ненавидеть и презирать его, но и пытаться — иногда — понять: что это? Зачем это? Ину Яша хорошо помнит — это считалось хорошим детским воспоминанием. Что сейчас брат хочет понять в нём? Какое будущее ждёт через несколько лет и его самого? — Думал, ты попытаешься меня убить за это. Нервная, больная улыбка ломает ему губы, горечью плещется в словах. Проживи с человеком его жизнь, — думает Сешимару, видя её, — и постареешь на всю — свою — жизнь. На всю свою вечность. — За то, что ты спрятал её у отца? Или за то, что решил стать живой могилой? — старший — чистая демоническая кровь — не знает: жесток он сейчас или милосерден. – Мне плевать на покойников и на тебя тоже. Иначе я бы убил, а не попытался бы. Ты сейчас не в том состоянии, чтобы сопротивляться. Когда не хочешь жить — умирается легко. — Она, — Ину Яша вдруг улыбается так светло, как отродясь не умел, — взяла с меня обещание, что я присмотрю за её племянниками. — Племянниками? — Ну, знаешь, там, — он неопределённо мотает головой, — в её мире, у Кагоме был младший брат. Сешимару наклоняется, кладёт тяжёлую руку ему на затылок — обхватывая, полуобнимая ладонью — заставляет замолчать. Так хозяин держит любимого пса, и возмутиться бы, потому что это не правда, тут нет ни хозяина, ни любви. Оскорбиться бы. Но вот так, с ладонью брата, всю юность положившего на то, чтобы от него избавиться, сейчас Ину Яше спокойнее. Будто Сешимару защищает его сейчас, не от врагов, нет, от безумия, готового ворваться в получеловека, в полудемона по руслу его горя. — В её времени. Ты понимаешь это? Понимаешь разницу между пространством и временем, между действием — бездумным, пьяным, самозабвенным — и ожиданием — тягучим, как мёд, вдумчивым, как смерть? Сешимару не спрашивает этого вслух, но по тому, как давится Ину Яша воздухом, видит — понимает. Каждой клеткой кожи ощущает это — чужое понимание, осознание. — Я смогу увидеть её там… тогда… ещё раз. Хоть так. Интересно, думает Сешимару, кто из нас жесток с ним: я или она? Склоняется к нему, прижимается холодным лбом к его горячему — горящему — и негромко, тяжело, медленно проговаривает, глядя глаза в глаза — золото в золото — словно ставит точку, оставляет за собой последнее слово в давно, безнадёжно проигранном споре: — Вот поэтому демонам и нельзя связываться с людьми. — Но ты всё равно ни о чём не жалеешь, — смеётся Ину Яша. Он не смеялся так раньше, и этот смех пеплом, прахом, приговором оседает на губах у обоих. Какой смысл в правоте? Это люди рождаются, чтобы исправить свои ошибки. Демоны рождены совершать их и ни о чём не жалеть. Это понимание течёт в них тёмной, непреложной истиной отцовской крови — одно на двоих. Но старшему — первому, лучшему, сильнейшему — никогда уже не отделаться от мысли, что у его брата алой материнской кровью, солью человеческой в жилах есть шанс найти выход из вечного лабиринта ошибок. Люди знали, кого хоронят — заживо — и потому постарались на славу. Да и время уже не то, кто поверит одной стреле, сколь бы ни была она могущественна. Нет, теперь к демонам относились серьёзно, и над могилой — темницей — воздвигли храм, чтобы монстр никогда не обрёл свободу. Ину Яша мог бы рассказать людям, что их никогда — очень ненадёжная величина. Мог бы поделиться памятью о том, чем заканчивали храмы, построенные на костях демонов. Мог бы, но зачем, если Сешимару сам не один век напрашивался на небытие, устав хоронить потомков Рин, ставшей ему дочерью. Сешимару заслужил свой смертный сон, свой отдых. Он не давал никому никаких обещаний. Поэтому Ину Яша ничего не сделал, только держал Дзякена в подвале, чтобы тот не побежал делать что-нибудь вместо него. Кто бы мог подумать, что зелёная мелочь окажется такой верной. Кто бы мог подумать, что сам Ину Яша будет волком выть. Но они могут и подождать… — Слышишь, Дзякен, успокойся, этот храм слабее стрелы, долго не простоит, даже если этому ублюдку вздумалось вздремнуть и лень ломать. Люди сами справятся. — Это ты ублюдок, а Сешимару-сама!... —Да-да, конечно, — он отмахнулся, эти причитания он слышал так часто, что сам мог подрабатывать Дзякеном, всё наизусть помнил. Осталось всего сто лет. Так много, так мало. И он вновь увидит её. Не имея шанса подойти, не имея права вмешаться. Но хотя бы увидеть её, прежде чем наступит время держать слово. А там и время будить глупого старшего брата скоро подойдёт, вряд ли Рин заставит ждать себя ещё дольше. Реинкарнация — не тот же человек, Ину Яша знал это лучше любого другого, он любил двух разных женщин, но ещё лучше он знал, что если чья-то душа тебе дорога, ты будешь приходить к ней раз за разом, вновь и вновь. И грех терять новый шанс, даже если за ним снова не ждёт ничего, кроме веков одиночество. Тёплый ветер мягко касается его волос, и полукровка беспечно улыбается: проживи жизнь с человеком — и ты научишься любить жизнь так же, и переживать горе так же. И ждать, и верить, и знать, что чудеса — это то, что непременно существует в этом мире. Ветер подымает пыль и листья высоко в небо, и ему кажется, что высоко над землёй пролетает призрачное перо Кагуры: — Если ты была ветром, если стала ветром… Ты ведь тоже ждёшь для него чуда. Для вас обоих. А что им — живым и мёртвым — ещё остаётся, раз уж вышли из легенд и сказок? Её мать была сильной женщиной. Она делала вид, что всё в порядке. Что дочь просто уехала так далеко, что ни дозвониться, ни отправить письма. На самом деле, она, конечно, понимала, что её дочь уже давно мертва, как бы долго не продлилась её жизнь. На самом деле, ей, конечно, хотелось быть рядом, хотелось увидеть внуков, хотелось… участвовать в жизни Кагоме, и уж, конечно, не хотелось отпускать её в неизвестное и опасное прошлое. Она была очень сильной женщиной с подбитыми сединой волосами и очень понимающими глазами. И когда они столкнулись, случайно, действительно, случайно, только улыбнулась и предложила зайти на чай. — Простите, — Ину Яша отвёл глаза. — Вы ведь не разминулись, правда? — она мягко провела рукой по его щеке, успокаивая, утешая. — Нет, — он улыбается невольно, вспомнив, какими тонкими и родными были её пальцы, когда он держал их в ладони после трёх лет разлуки. Как от неё горько пахло травами, когда вечерами она расчёсывала волосы, а потом клала голову ему на плечо, засыпая. Как они выбирали имена детям, как… целая жизнь, целый век — с ней. — Но я забыл, что её можно дождаться в этом времени. — Решал не ты. Идём в дом, я о многом хочу тебя расспросить. А он шагает вперёд и, неожиданно для самого себя, обнимает её. Кроме этих людей и запертого храмом брата у него и не осталось никого. А он слишком долго ждал, и слишком долго смотрел издалека. Матери они ведь… должны понимать. Даже не свои, если даже Муона могла, то уж мать Кагоме… Её рука легко опустилась ему на макушку. Она действительно понимала. — Эй-эй, Ину Яша, — Сота вваливается в квартиру, на ходу разуваясь и зажав документы подмышкой, — ты слышал, ураган совсем разломал тот храм… ну, который хотели реконструировать… — А, вот как, — полудемон потянулся и упал спиной на пол, всем своим видом давая понять, что шевелиться не намерен. Они и сами не знали, почему в итоге он поселился у съехавшего на квартиру Соты. То ли потому, что тому было непривычно жить одному, то ли потому, что его мать беспокоилась, то ли потому, что так в будущем было бы легче выполнять просьбу Кагоме (интересно, кем мелкий паршивец будет представлять его невесте и как это вообще будет выглядеть). То ли потому, что шурин действительно умел попадать в проблемы, из которых его нужно было спасать, а то до племянников можно было и не дожить. — Это всё, что ты можешь сказать? – Сота не то чтобы удивлён или возмущается, он привык к Ину Яше, которому плевать почти на все события современного мира, но к подобным новостям всё-таки проявлял какое-то внимание. — Нуууу, — жёлтые глаза страдальчески посмотрели сначала на Соту, потом на часы, потом в окно, где, не останавливаясь третий день подряд, шёл дождь, не как из ведра, но из ведёрка — точно. — Ладно, ты прав, надо пойти и встретить, поздороваться… Ты не против гостей? Хотя вряд ли он согласится сюда прийти… — Кто? — Сешимару. — Твой брат? Погоди, почему так внезапно?! — Ты же сам сказал, что ураган окончательно разрушил тот дурацкий храм, значит, его больше ничего не удерживает. — Э?! Ты раньше не рассказывал об этом! Ину Яша задумчиво отряхивал одежду, и потому ответил слегка рассеянно: — Я надеялся, что твои реставраторы всё-таки успеют раньше, но как тут не уверовать в Кагуру… Ладно, я пошёл. — Зонтик возьми, — кричит ему в спину Сота. И уже потом, в окно: — Конечно, я буду рад гостям. Даже если это твой брат! Ину Яше на секунду хочется вернуться и уточнить, что значит это «даже», но потом он отметает эту мысль. Нужно бы поторопиться. Пока Сешимару никого не убил. Пока никуда не ушёл. Они не виделись больше века, и Ину Яша не знал чего хочет: подраться, поговорить, разойтись в разные концы, ставшей за последние десятилетия слишком тесной Японии… Но знал, что решать это нужно вдвоём. Кроме них никого не осталось из тех, чью судьбу пятьсот лет назад переломал Шикон. Это почти ностальгия. А ещё, им есть кого помянуть – вместе.