Hund

      Никогда не становись, как тот парень возле заправки: он трёт жирное пятно от сползшего по двойному бургеру лука таким же жирным пальцем, его футболка напоминает свалявшуюся блевотину младенца, обёрнутую пару раз вокруг тела, напоминающего бочку.       Никогда не жри бургеры на заправках.       Учись хорошо, чёрт тебя дери, чтобы не быть, как он.       Бэкхён появлялся в своё время в школе только потому, что обеды давали бесплатные. Хоть и говёные, конечно, никто не ожидал лучшего. Котлеты с привкусом нафталина и выброшенных сапог, каша, стекающая по пищеводу слизью. Бэкхён учился в школе до того, как Берлинские дети начали таскать с собой свою жратву в ланчбоксе: бутерброды из серого хлеба с сыром, колбасой или рыбой, свежие фрукты и печенья-коржики. До того, как для того, чтобы поесть горячего на обед, нужно было отвалить двадцать три евро в месяц.       На двадцать три евро можно было бы купить говяжью вырезку, подсолнечного масла, буханку чёрного хлеба и бутылку сухого вина.       У Бэкхёна в школьные годы не было ни одного евро.       Чтобы добраться до корпуса школы, ему приходилось вставать на час раньше, надевать самые удобные (единственные) свои кроссы и идти из одного административного округа в другой, потому что переезд родителей из обычного района в какие-то трущобы это одно дело, а учиться с отбитыми напрочь отморозками - совсем другое.       Слово "родители" было тоже строго формальным. Мать, выбивающаяся из сил на трёх работах, и отец, прикованный к кровати после автомобильной аварии.       Мать работала, чтобы обеспечить его содержание и лечение в платной клинике.       Отец влетел в фуру с детскими сладостями, когда под вискарём вёл свой сраный фольцваген, пока ему отсасывал какой-то школьник.       Бэкхён ни разу не пришёл его навестить.       Мать ни разу дома не упомянула его имени.       Так закончилась школа.       Никак.       Так же, как и школу, Бэкхён проебал университет. Просто не поступил.       Последующая психогенная депрессия, проблемы с алкоголем, проблемы с наркотиками, мать, которой пришлось найти четвёртую работу и закрыть Бэкхёна в реабилитационном центре на полгода. Всё это стало такой же склизкой кашей, которая вроде и стекает по твоему пищеводу, вроде и еда. Но тебе так тошно, что ты хочешь выдрать себе всё по самую диафрагму и выбросить, растоптать, сжечь.       Отца посадили за совращение несовершеннолетних.       Бэкхёна перевели в отделение неврозов психиатрической клинической больницы.       После полугода реабилитации от 4МТА, дезоморфина и обыкновенных растворителей вроде толуола, месяц в отделении психушки показался сущим водевилем с врачами в главных ролях, возопящими вдруг о том, что транквилизаторы на Бэкхёна действуют так же, как ебаный аспирин.       Месяц в психушке, где он цинично и безэмоционально изучал и женщину с депрессией после выкидыша и развода, и шизофреника, двигающегося будто в замедленной съёмке, которого подглядел в соседнем отделении, и девчонку с биполярным расстройством, чиркающую стишки на смятых листах тетради, которую ей привезли из дома.       Месяц, в котором он привыкал к посеревшей от "крокодила" коже, словно бы покрывшейся чешуйками, но ещё не начавшей гнить заживо.       Месяц, когда его навещал только один человек.       Его бывший дилер.       Двухметровый громила с выжженными в седину патлами и широкой, зубастой улыбкой. Его запах Бэкхён научился определять так же чётко, как дезоморфиновый приход. Такой же яркий, терпкий до дурноты, жаркий и иссушающий кончик языка.       Запах страха, возбуждения, звериного рыка промеж лопаток и плесени.       Запах гниения, булькающего крика на старом уже до этого кем-то обоссанном матраце, запах живой чёрной крови, которой истекает взрезанная стальная глотка.       Бэкхён помнит свои ощущения его во время трипов.       Он ощущал его своим дрессировщиком, реальность смазывалась и вмазывалась нечёткой текстурой, перед глазами плыло, а за ушами стоял гул, похожий на беспрерывный собачий лай, и Бэкхён скулил, сам скулил не переставая, переходя в хрипящий лающий кашель. Он слышал визг своих сорванных голосовых связок и чужое горловое:       - Не сдыхай, блядь.       И не сдыхал.       Он лежал ничком на том самом старом матраце и лизал его пальцы, солёные от пота, горькие от грязи и пыли. Вылизывал чужие фаланги в старой обветшалой однушке на окраине, где даже не было штор. Вообще ничего не было.       Был только стыд на отходняках и воспоминания о горячем и скользком языке, исследующем шероховатую поверхность аристократичных, но рабочих рук. Кончиком по каждой выпирающей вене на тыльной стороне ладони.       Электрическим разрядом в горло.       Каждая охристая трещина на давящих шершавых от извести стенах врезалась стёклами в слабые глаза. И его силуэт, такой нечёткий, почти фиолетовый, однозначный, как приказ. Тень, всасывающая в себя.       Он будто говорил: смотри на меня. Смотри внутрь меня.       И Бэкхён смотрел.       До боли в глазницах.       И выл, выл, выл. Пока вой не схаркивался в шёпот.       Чанёль приходил каждые три дня. Рассказывал, как его друга Криса загребли в ментовку, как от передоза откинулся Сехун, худоногий подросток, кажется, ещё не получивший аттестат. Как ему, Чанёлю, пришлось разговаривать с его родителями, потерявшими единственный смысл в жизни. Рассказывал, что мать Бэкхёна всё чаще стала закладывать за воротник, и в этом Бэкхён её винить не мог. Так же, как и в том, что она - не пришла посмотреть на него ни одного грёбаного раза.       Он бы сам не пришёл смотреть на себя.       Чанёль рассказывал, как промок до нитки вместе с двумя граммами героина, который должен был отдать одной размалёванной девице.       - Эта шмара не отличила гер от соды, - хохотал он тогда, - пробовала на нюх.       Потом он эхово добавлял что-то вроде "тупая шлюха", и его смех плавно переплавлялся в безнадёжную улыбку.       Он смотрел на Бэкхёна, сложив руки замком меж расставленных коленей в потёртых джинсах, на которые Бэкхёна когда-то стошнило.       В их первую встречу.       Когда Бэкхён был накачан каким-то антифризом, просто потому что.       Чанёль предложил наркотики как заменитель.       И улыбался он так же солнечно, забивая гвозди в Бэкхёнову крышку гроба, вбивая их прямиком в гладкую белую переносицу, под каждое ребро и внутрь двух безымянных костей таза.       Бэкхён думал: ничего не будет.       Бэкхён думал: это временно.       Бэкхён думал, что это его спасёт.       Но когда на отходосах он начал блевать в два раза резче и больше, но было нечем, и выходила желчь, а он был даже не в силах передёрнуть плечами или головой, чтобы избавиться от противной желтоватой нити слюны по щеке до самой мочки уха, зажмуриться и не слышать запаха рвоты...       Бэкхён понял, что в полной пизде.       И снова Чанёль. Чанёль показался ему спасением, к которому Бэкхён полз, как псина с четырьмя переломанными в нескольких местах лапами. Карабкался, зияя открытыми переломами, скрытыми смещениями. Плевался сгустками чернильной кровищи из желудка, но продолжал ползти прямиком в капкан.       С хрипом то ли "добей", то ли "вылечи".       И цеплялся некрасиво отросшими для парня ногтями в потрепанный деним Чанёлевых джинсов, царапал их, задыхался, смотрел исподлобья и верил, верил, верил.       Отчаянно верил, что однажды придёт спасение.       Чанёль улыбался, стуча по пластику шприца, выгоняя пузырьки.       То, как Бэкхён сглатывает вязкую слюну, то как поджимаются кончики его пальцев, то, как тонкая морщина на узком лице аккуратно делит переносицу пополам, нравилось ему.       То, как блики тускнели в его глазах цвета подгнившего мальбека, цвета дорогущего Меритаж, грубоватых, озверелых, глубоких, превращались в жалкие зеркальные отголоски самих себя, но больных и вспоротых дезориентацией, вызывало изощрённое, слишком изощрённое удовольствие.       Извращённое.       Так жестокий ребёнок смотрит на животное, которое хочет задушить.       Чанёль приходил раз в три дня, улыбался и смотрел на Бэкхёна.       Улыбался спазматически, не по-настоящему, истекая смолистой кровавой слюной внутри рта от того, что хотелось вгрызться в серую пористую кожу, грызть, жевать, чавкать. Хотелось рычать, перемалывая чужое тело в себе.       Хотелось ощутить это крышесносное и зубодробящее, что случалось с ним, когда Бэкхён обсасывал его руки, как слепой и голодный. Безудержный и стонущий.       Бэкхён не зверь, так, зверушка. Но нужная.       Чанёль не Бог, всего лишь идол. Но всеобъемлющий.       - Когда я выйду отсюда, - говорил Бэкхён, косо оглядываясь на больничные стены, - начну новую жизнь... Нужно только найти жильё.       Грязной работы, куда берут без высшего образования и медицинской справки, хоть отбавляй в таких же грязных районах Берлина.       - Не будешь скучать по... ощущениям?       Бэкхён мнётся.       Бэкхён не уверен.       Постепенное затуманивание черепной коробки и встающий поперёк глотки штырь, гонг в голове и мясорубка в грудной клетке.       Он боится сказать, что вылизывал бы Чанёлю руки, голое горло, плечи, спину и без наркотического воздействия. Он боится сказать, что ждёт его каждый день, хотя и знает, что тот придёт снова строго через два.       Он боится снова надеяться на спасение.       Участь всех таких, как Бэкхён, в том, чтобы от кого-то чего-то ждать.       Например, этого самого спасения.       Он слабый зверь, зверёк, который не умеет вынести всё в одиночку.       - Можешь пожить у меня, - легко басит Чанёль, откидывая светлую чёлку назад.       Путёвка в новую жизнь. Билет в оба конца.       Бэкхён боится сказать Чанёлю, что готов ползать перед ним на коленях в рваном, изгрызенном ошейнике для бешеных собак.       Бэкхён боится признаться, что вроде как...       - Бэкхён, - улыбка, которой хочется верить и веришь непроизвольно.       Фальшивая блядски.       - Всё будет хорошо.       Не будет.       С детства нам говорят: учись хорошо, не будь таким, как тот дворник в оранжевой робе.       Почему нам не говорят не быть слабыми? Не быть доверчивыми. Не цепляться за тех, кто может утянуть нас на куда большее дно, чем работа дворником.       Кто-нибудь когда-нибудь скажет, какая-нибудь мамаша, ведущая сынишку с самодельным картонным самолётиком за руку через пешеходный переход: посмотри на этого парня.       У него асфальтное лицо, трясущие перебинтованные руки, потому что гниют изнутри и снаружи. Его костлявая, осунувшаяся и почти облысевшая от хронической усталости мать повесилась в подсобке предприятия, где подрабатывала уборщицей, залив всё вокруг себя хлоркой, не выдержав новой волны наркотической зависимости сына и его зависимости потяжелее, чем от наркотиков.       У него ничего нет.       Внутри только разлагающиеся органы и мания. Одно беспрестанное "хочу".       Тусклый скручивающий оргазм по вечерам и сопливая блевотня наутро.       Он стал таким не потому, что плохо учился. И не потому что его семья стала неблагополучной, а потом её вовсе не стало. А потому что был слабым.       Не будь таким, как он.