Восемь ночей

Они летят, они еще в дороге, Слова освобожденья и любви, А я уже в предпесенной тревоге, И холоднее льда уста мои. Но скоро там, где жидкие березы, Прильнувши к окнам, сухо шелестят, - Венцом червонным заплетутся розы, И голоса незримых прозвучат. А дальше — свет невыносимо щедрый, Как красное горячее вино… Уже душистым, раскаленным ветром Сознание мое опалено. Анна Ахматова.

Ослепительные лучи рассвета пробивались сквозь угрюмую мрачность грозового неба и падали на редкие вихры серебристо-зеленой травы, пробивающиеся на свет сквозь скалящиеся расщелины Тол-ин-Гаурхота, как будто неся прозрачную надежду. Острые кончики обесцвеченной травы были орошены каплями, в которых играли золотистые блики полускрытого солнца. Кровь из отсеченной головы эльфа впитывалась в сырую взрыхленную землю. Блеск клыков варгов был подобен блеску замерзшего озера. Их дыхание вырывалось на сырой холод сумерек дымчатым облачком. Шерсть лоснилась иссиня-черным атласом. Изморось покрывала их шкуры тонким слоем инея, заставляя их походить на простор звездного неба. Тхурингветиль сидела на подоконнике и задумчиво вдыхала ароматы ночи. Выцветший бархат её кожи сливался с беспробудным мраком. Глаза её, цвета топлёного янтаря, мерцали в темноте подобно тлеющим углям, которые также полыхали в её сердце, в мечтах о крылатой свободе. В сомкнутом объятии стен темницы Саурона оставалось лишь двое узников. Тхурингветиль смотрит на бледное золото волос одного из них, и как вздрагивают во сне его длинные несмелые ресницы. Влетает внутрь и садится ближе, склоняет голову. Слушает глухое неровное дыхание его фарфоровых снов. Ветер ерошит её кофейно-серебристую шкурку. Пол усеян белыми костьми и винными пятнами крови. Финрод ворвался в её жизнь пьянящим вихрем, как глоток свежего воздуха, наполненный внутренним свечением, как дурманящий закат, как беспристрастный рассвет. Тяжелый свинец оков стягивал его алебастровые запястья. Он судорожно заламывал тонкие пальцы в мучительных попытках освободиться из пленяющих силков врага, но искажение лишало его сил, как будто разъедало его плоть до самого острия его души. И когда Саурон, королевски высокомерный, деланно скучающий, позволил своим варгам растерзать первого из соратников Финрода, беспомощного, но праведно горящего, Финрод смотрел на это чудовищное зрелище—лицо его застыло словно восковая маска—и ронял над нестерпимой жертвой своих друзей хрустальные слёзы. Прежде никогда Тхурингветиль не видела такого проявления страдания, благородно-гневливого, безутешно-скорбного. Под чёрно-бархатным покровом ночи она спускается на дно зловонно-удушливого подземелья. Её крылья шелестят, махорчатые. Она растворяется в тенях как кровь по воде, недаром Тхурингветиль её имя, и принимает облик ему подобный, криво-зеркальный, нескладно-отраженческий. Он спит сраженный обречённой усталостью, и даже во сне непослушные слёзы освежают его щеки жемчужными ручейками. Она протягивает пальцы, касается белоснежной карамельности его кожи. На кончиках пальцев влажность. Она подносит их к губам. Солоно. Как море и кровь и что-то в её едкой душе. Семь дней Тхурингветиль смотрит на его благородное бесстрашие, и сердце бьётся отчего-то пугливо и часто, как пойманная птица. Семь ночей спускается она к его оковам и сцеловывает слёзы с его снежно-молочного лица, проводит руками по округлым плечам, стыдливо-точёным, бело-мраморным, касанием неслышным как дыхание ветра. Обнимает крыльями его склонённое бледно-вечернее чело, убаюкивает в синеватую дымку. На восьмую ночь она опускается перед ним на колени и узкой ладошкой разглаживает мокрые скулы. Вздрагивает когда он вдруг открывает глаза, то ли васильково-сапфировые, то ли крыжовно-зелёные. Отшатывается назад и застывает, опасливая, молитвенная. — Ты приходишь ко мне каждую ночь, — шепчет он, и его рафинированный голос, как перезвон стеклянных колокольчиков, лишён лукавства и неискренности. — Да, — говорит она, и это оказывается так просто, сказать открыто, без коварства. — Спасибо, — он облизывает обескровленные губы, поднимает на неё глаза, истерзанные муками, но шоколадно-услаждённые. Цепи давят его прозрачные запястья к полу, но он поднимает одну руку, осторожно проводит пальцами по щеке, убирает с её стыдливо полускрытого лица меланхоличную холодную прядь. Наклоняется вперёд. Его поцелуй как мёд, сахарно-тягучий, вязкий и умопомрачительный. Она тонет в нём, алмазном, безукоризненном. Пальцы впиваются в щемяще-податливое тепло. Брызжащий пышный хаос, смущение, смятение, и она перестаёт знать где чья талия, чьи бёдра, чей мех. После она льнёт к его груди, даря своё тепло в мертвенном холоде. Первый раз она отдаёт что-то бескорыстно, с парящей радостью. Он запускает тонкие пальцы в её волосы, целует её в лоб рассеянно. Она хохочет, свободно, опьянело, с золотыми искорками. На щеках рдеет пламенно-яблочный румянец. Их только двое теперь, и в восковых чертах его лица смертельное изнурение и предчувствие собственной гибели. Но она не позволит! Не станет! Как град лопаются свинцовые цепи. Кольца металла скачут по каменьям пола. Волк бросается на пленника ослепительно-чёрной молнией. Финрод обхватывает его по-змеиному, доблестный, поджаро-лихой, заострённо-ступленный. Сердце Тхурингветиль не выдерживает адовой муки. Камнем вниз она бросается, припадая к любимому. В ней и руки в тот миг, и мех, и оперение. Любовь наделяет её и силой внезапно-несокрушимой, и перевоплощением неистово-сатанинским. Ночь скрывает их щедро и спешно, густо-синяя, непроглядная. На утро слуги доносят Саурону о пропаже. Его глаза медленно меняют цвет, из золотого в жгуче-пурпурный, из янтарного в раскаленно-косматый. Берен встречает его гнев, кипяще-безудержный, с молчаливой невозмутимостью. Закрывает глаза когда Саурон призывает в темницу стаю волков. Ни мускул не вздрагивает на его лице, смиренно-покойном, когда они кидаются на него со свирепо-хищным воем. Клыки, влажно блистающие, смыкаются вокруг багрового фонтана, хлынувшего из его растерзанного горла. Это мало приносит успокоения Саурону, его жажде выплеснуть ярость в разрушении, изысканно-безнравственном, лихорадочном. Но Мелькор спускается в Тол-ин-Гаурхот, лишившись посыльницы. Волосы Саурона апельсиново-огненные, пламенеют яростно, разнузданно. Мелькор целует его худые пальцы, голубые жилки на лебедино-нежных запястьях, где у основания ладони выступает нежная косточка, пока Саурон капризно закусывает уголок рта, а потом целует его в губы, припухлые и алые. А на лазурном берегу морского побережья, где тонкая грань света на горизонте—не то закат, не то рассвет, Финрод лежит на почти белом, мягком как облака песке и раскрывает ладони прозрачным брызгам. Кудрявая пена вод ласкает его ноги. Его одежды распахнуты, солнце проливается на льняные кудри его волос на его лилейной груди, в которые кутается мягкое кофейно-сизое тельце Тхурингветиль, которая, свернувшись клубочком и нежно воркуя, приникает рыльцем к его хрупким ключицам. Тол-ин-Гаурхот оставался далеко позади, настолько далеко, что даже его тень, холодно-чернильная, их не касалось. Они избежали его рока, ладонь в ладонь, своевольно ускользнувшие подобно забывающейся мелодии, рассеивающейся в безбрежной дали. *КОНЕЦ*