О любви

Если говорить о любви, то Маммон любит деньги. Выгорают леса и травы, раскалываются горы, города прахом ложатся на могильные камни; женщины с помадой на зубах закидывают головы в беззвучном смехе, и на их бледных шеях проявляются укусы; рыжие дети, усыпанные веснушками, как золотыми монетами, играют в мяч под украшенным гирляндой из человеческих кишок деревом; легкие вдыхают землю, под ногами захлебывается слюнями чья-то голодная пасть, кожа сползает легко, как обертка от шоколадки, и шуршит так же волнующе. Откровенно скучая, Маммон разыгрывает в сознаниях своих жертв Третью Мировую и всевозможные сценарии Конца Света, заставляет их представлять себя разобранным пазлом, выплеванной жвачкой на подошве, ножкой лежащего на помойке стола, недоеденным ужином. Он явственно ощущает смрад собственной иллюзии, слышит крики, человеческие, живые, но лишь ухмыляется, в уме оценивая прибыльность «халтурки». Душными итальянскими ночами Маммон кричит сам. Кричит в подушку, сжимая ее немощными детскими ручонками, потому что в голос – стыдно, в голос – страшно. Во сне его холодный, отточенный разум идеального иллюзиониста заперт в пустоте, подчинен ей всецело: реальность смывается, как цветной мел с асфальта во время дождя, уступая место иллюзии, что рассыпается в руках песком, что сам по себе иллюзорен. Маммон знает о лжи больше, чем кто бы то ни было, Маммон живет в ней и сам является ложью, ошибкой реальности, скорее исключением, нежели правилом, и он кричит, кричит, кричит, чтобы не потеряться в безграничном «ничто», не забыть о своем существовании… Просыпаясь в поту, Маммон первым делом достает из тумбочки пачку хрустящих купюр и пересчитывает их. Пока существует мера всем вещам, Маммону кажется, что ему есть за что зацепиться в реальном мире. Если говорить о любви, то Маммон любит Варию. Человек должен куда-то возвращаться, и после заданий Маммон, усталый и в очередной раз изрядно обогатившийся, всегда возвращается в резиденцию. Иногда ему кажется, что его ничего тут не держит, кроме постоянного легкого заработка и бесплатной еды: остальные офицеры Варии уже привыкли бесцеремонно нарушать личное пространство иллюзиониста, что ему категорически не нравится. Однако бывают дни, редко, но бывают, когда Маммон считает варийскую резиденцию своим домом. Настоящим домом. В такие дни в коридорах замка Варии пахнет не кровью, а свежеиспеченной пиццей: пока Луссурия пытается придумать для нее какое-нибудь поэтическое название, Бельфегор зовет ее просто - «Все-что-было-в-холодильнике». Маммон отщипывает столько, сколько могут удержать его маленькие руки, и занимает в гостиной целое кресло, но вскоре Бел подхватывает его и усаживает к себе на колени. За окном медленно темнеет, Леви притаскивает пару поленьев и разжигает камин. Скуало, оказывается, умеет читать стихи, его громкая выразительная речь отражается от стен больше ощущаемым, нежели слышимым эхом. Изредка на эти офицерские посиделки приходит даже безразличный к подчиненным Занзас, он молча сидит у самого огня, и только его глаза, подобно бокалу виски в вытянутой руке, спокойно сверкают в полумраке. Перед тем, как все расходятся по комнатам, Бельфегор сжимает малыша в объятиях чуть крепче, чем обычно, и Маммон думает, что еще не раз будет возвращаться сюда. Потому что у него, забывшего свою семью, свою родину, свой пол и - почти - свое имя, здесь появились те, кого он может назвать условно близкими. И пока они есть, реальность мира будет ставиться под сомнение все реже. Если говорить о любви, то… Временами Маммон позволяет себе один каприз, баловство, незначительную мелочь – всего-то дел, что смягчить «л», придав слову иной, неочевидный смысл. «Бель» звучит совсем как «belle»: это слово больше подходит красивой женщине, а не к принцу, но Маммон – не лингвист, он не интересуется словами как словарными истуканами, он очарован своей находкой. Всего лишь смягчить «л», и «Bloody Bel» становится эдаким «Прекрасным Принцем», но вот беда – сам Маммон мало похож на принцессу, да и «долго и счастливо» он никогда себе даже не представлял. Впрочем, это не важно. Вряд ли он до такого доживет. Известие, что в одном из вариантов будущего Маммон погиб, почти ничего не изменило в его настоящем. Он, в отличие от Скалла, насчет своего бессмертия не заблуждался. Единственное, что застряло в его голове и прокручивалось в ней ежечасно, как зацикленная пленка – рассказ Луссурии о новом иллюзионисте, которого Бельфегор заставлял быть похожим на своего предшественника. Пока Хранитель Солнца по-женски хихикал в кулачок, в красках описывая процесс натягивания шапки в виде лягушки на изумрудную голову парнишки, иллюзионист считал купюры, но суммы все время не совпадали. Отложив пачку, он уставился на свои ладошки и впервые за очень долгое время подумал, что хотел бы вернуть свое тело обратно. Женское ли, мужское – из-за обилия иллюзий так просто и не вспомнишь – плевать, приноровится. Главное, что взрослое, настоящее, как у того Франа. Которое могло бы обнять. …- Бель, - у них минута, не более того. Вайпер вовсе не хочет растрачивать «подарок» на сентиментальные моменты. Бельфегор окидывает взором ее фигуру и не может удержаться от сарказма: - А ведь говорили, что в Варии женщин нет… - Му, заглохни, - иллюзионистка делает два шага и понимает, что даже взрослая она значительно ниже принца. Еще шаг, и Бель обнимает ее. От него пахнет кровью и чем-то иным, не имеющим названия, но приятным. Вайпер ощущает ладонями тепло его тела и ей почему-то кажется, что сегодня ночью она кричать не будет. - Минута почти кончилась. - Подожди еще немного… - НЕТ! Время! - Я заплачу тебе любую сумму, только пожертвуй еще минуту… - Звучит заманчиво. - Договорились, значит? - Победи лучше, Бель. - Хорошо, - Бельфегор чуть отодвигается и заглядывает Вайпер под капюшон. – Не погибни только, моя принцесса. Две секунды спустя Маммон появляется вновь. Если говорить о любви, то Маммон любит Бельфегора. Потому что он – самая главная причина того, почему иллюзионист еще хочет жить.