Музыка старой Земли

У каждого члена экипажа, разумеется, было свободное время, предназначенное для отдыха и нирваны ничегонеделания. И это время все предпочитали проводить индивидуально. Скотти, к примеру, и в свободное время было не оттащить от механической начинки корабля, любовно называемого им "гондолой", за что он за глаза получил прозвище Гондольер. Спок в свободное от работы на мостике время трудился в лаборатории или долго и со вкусом медитировал в своей каюте. Увлечения Кирка постоянно менялись в зависимости от его нынешних половых пристрастий, что крайне раздражало коммандера: он то навещал очередную пассию в научном отделе, то крутился вокруг симпатичной девушки-энсина, то травил анекдоты в компании очаровательных медсестричек, мешая неким угрюмым и циничным начальникам медицинской службы спокойно работать, что часто приводило к возможности уже доктора Маккоя заняться своим излюбленным делом - проводить добровольно-принудительный осмотр капитана, чтобы каждый раз якобы находить какую-нибудь мифическую, но очень опасную болячку, гипотетически подхваченную в последней увольнительной, и, саркастично расписав побледневшему и до смерти перепуганному Кирку его возможные перспективы, вкатить ему витаминный гипошприц под видом спасительной вакцины. Ввиду безграничного доверия Джима к своему лечащему другу такие фокусы прокатывали в ста процентах случаев, и наивный Кирк, потирая невыносимо болящее место укола и стыдливо опустив виноватый взгляд небесно-голубых выразительных глазищ в пол, возвращался на мостик, почему-то всегда больше всего избегая Спока. Почему именно - никто не знал, но общепринятое мнение было, что из-за банальной боязни очередной докладной. У энсина Чехова для этого летающего психиатрического пансионата было, мягко скажем, подозрительно нормальное увлечение, но не всё так просто, как кажется на первый взгляд. Можно было бы сказать, что русский любит слушать музыку. Но это было бы излишне бледным описанием хобби Чехова, поэтому скажем так: Павел Андреевич был неизлечимо болен маниакальной лизтоманией ретро-генеза. Он обожал слушать музыку, которой было не меньше века, наизусть заучивая песни различных жанров и гигабайтами скачивая тысячи композиций. Вы скажете, что всего не переслушаешь. Вы скажете, такими темпами у него не было бы любимой песни. И ошибётесь. Была. И он слушал её довольно часто, а иногда и напевал себе под нос во время особенно нудной работы. Доктор Маккой тоже любил музыку старой Земли, но отдавал предпочтение классическому року. Он мог часами слушать "Stairway to heaven", хотя никогда никому бы не признался в этом. Единственное, что могло его выдать - когда он нервничал, то начинал отстукивать на любой подходящей для этого поверхности фрагменты любимой композиции. Вы скажете, никто бы и не узнал. Вы скажете, это ничего, со всеми бывает. И будете правы. Не узнал бы, если бы не был Чеховым. * * * Стены медотсека стонали, как орионка под Кирком (кому, как не Маккою, знать об этом после трёх-то лет совместной жизни в Академии), и качались, как Скотти под ящиком отличного шотландского виски (это уже было мнением любителя русской водки Павла). Маккой стучал ногой по полу где-то в районе слов про королеву мая, держа на весу тяжеленную крышку от запасной панели управления Энтерпрайзом, над которой колдовал бормочущий что-то себе под нос Чехов. В наглухо закрытую дверь мерно, как капли дождя о жестяную крышу, долбились, по-видимому, уже и головой тоже, клингоны. Эти звуки заставляли Леонарда нервничать всё сильнее, а, следовательно, и стучать все громче. - Доктор, чуть ритмичней, - пробубнил энсин, держа в зубах отвёртку и копаясь в куче проводов. - Там немного быстрее надо. Маккой от неожиданности чуть не уронил злосчастную крышку панели на голову Павла. - Как... Как вы догадались, Чехов? - Спросил он, уже с интересом глядя на кудрявую макушку. Энсин фыркнул, тряхнул головой, пытаясь стряхнуть пот, и поднял лицо к собеседнику. Леонард посмотрел пару секунд, как юноша отчаянно пытался сморгнуть стекающую на глаза влагу, и - воистину, сдержать себя от заботы врачу иногда бывает просто непосильной задачей - протянул руку, рукавом форменного свитера стирая пот со светлого лба, а потом убрал несколько прилипших рыжих кудряшек. Он никогда не воспринимал Чехова всерьёз, как взрослого, хотя энсину давно уже минул двадцать первый год, но эта маленькая деталь - общая любовь к музыке ушедших эпох - будто выделила парня ярким маркером, как Маккой в бытность студентом выделял важные понятия в конспектах. И как он мог думать, что ничего выдающегося, кроме пресловутой гениальности, в этом солнечном мальчике нет? - Errare humanum est (1), - сказал Леонард задумчиво, глядя, как Чехов опять ныряет руками в механическую начинку панели. - Circulus vitosis (2), - к вящему удивлению доктора ответил энсин, выплюнув отвёртку прямо в глубь охапки проводов. - Не только в медицину нельзя соваться без lingua latina (3). Omne principium dificile (4), доктор Маккой. - Абсолютно согласен, - Леонард перехватил крышку поудобнее и спросил, - так всё-таки, как ты догадался? - Элементарно, Ватсон, - Чехов особенно глубоко потянулся рукой вглубь панели и что-то с экспрессией сказал. Русское короткое слово в один слог было хорошо знакомо доктору - от энсина его частенько можно было услышать в сложных или экстренных ситуациях, но переводить его он категорически отказывался. - Заработало! Панель засветилась, как Кирк перед увольнительной на планете, полной красивых инопланетянок (в этом мнении Павел и Леонард были абсолютно солидарны), и Маккой с чистой совестью опустил наконец крышку. - "Stairway to heaven" - лучшая рок-композиция всех времён и народов, доктор, - сказал вдруг Чехов и улыбнулся Леонарду. Их общий труд не пропал даром - с помощью панели контроль над Энтерпрайзом удалось перехватить, клингоны были скручены в течение получаса и выданы Федерации. Вы скажете - ну и хорошо. Вы скажете - Маккой и Чехов больше не общались. Вы скажете, подумаешь, какая-то песня, разница в возрасте для дружбы сильно велика. И вы ошибётесь почти во всём, кроме последнего. Для дружбы - может быть... Но не для любви. * * * Заканчивалась очередная тяжёлая смена в медотсеке - после опрометчивой (кто бы сомневался) вылазки, возглавляемой коммандером Споком (как ни странно), всё-таки сумевшим минимизировать урон личного состава (а вот это уже в порядке вещей), пять краснорубашечников лежали с самым виноватым видом в ряд на белоснежных койках. Маккой кружил около них с кровожадным видом и едва сдерживал себя, чтобы не наорать на пациентов. - Иногда мне кажется, что Кирк специально назначает в десантную группу самых больших идиотов, чтоб меня потом позлить, - прорычал Маккой, падая на кресло в своём кабинете и принимая из рук заглянувшего к нему Чехова чашку ромашкового чая. Как утверждал сам русский, эта травяная настойка помогала от нервов. Сам Леонард склонялся к мнению, что так благотворно на него воздействует не чай, а Чехов, но предпочитал не озвучивать своих предположений. - Что, доктор, подумываете о теории всемирного заговора? Medicina soror philosophie (5)? – Улыбнулся Паша, грея о свою чашку ладони. Маккой с нечитаемым выражением лица посмотрел на руки навигатора, встал, поставив свой чай на стол, и достал из шкафа плед. - Suum quique (6), Чехов, - Заботливо укрывая острые колени энсина пушистым и оранжевым гибридом триббла с одеялом, пояснил Леонард. – Мне – бесполезная философия, вам – ромашковый чай и посиделки с ворчливым доктором. Взгляд энсина сменил окраску с удивлённо-смущённого проявлением внимания со стороны Маккоя на испуганно-пристальный и странно-решительный. Боунс, наблюдая за этими метаморфозами, присел на корточки – на всякий случай. - Что случилось, Паша? – Спросил он, невольно смягчив хирургически-строгий врачебный тон на имени Чехова. - Dixi et animam levavi (7), Леонард, - выдохнул Павел, отставляя чашку на тумбочку рядом с диваном и контрастно горяче-холодными руками (где-то чай согрел изящные ладони, где-то они остались замёрзшими) взял Маккоя за запястья. Доктор зачарованно посмотрел в черноту расширившихся зрачков энсина, задержав дыхание, и забыл обо всём на свете, не сделав даже слабой попытки вырваться. Чехов, немного ободрённый этим молчаливым согласием слушать, глубоко вздохнул, как перед нырком, и сказал: - Я не хочу жить в ожидании невозможного. Я не хочу, чтобы опоздавшее прозрение ходило по моей или твоей комнате. Я не хочу недосказанности или недослушанности. Моё сердце никогда не будет биться другими вершинами. Поэтому я признаюсь сейчас. Я люблю тебя, Лео. Всё, что сказал навигатор, прозвучало для Маккоя абсолютной бессмыслицей, но, судя по виду Чехова и по вдохновлённой интонации, с которой он говорил, по его дрожащим от волнения рукам, судорожно вцепившимся в запястья Боунса, для него эти слова значили непомерно много. И, услышав окончание этой маленькой, но пылкой речи, Леонард опять ощутил себя двадцатилетним, будто Мириам, его бывшая жена, только что согласилась выйти за него замуж. Тогда этот день казался самым волнительным и сумасшедшим, самым счастливым в его жизни. Но сейчас вдруг пришло озарение – потому и пережил он этот разрушительный развод, потому пошёл в ненавистный ранее Звёздный флот, потому был распределён именно на этот корабль, обречённый на успех и славу «самого отчаянного исследовательского звездолёта»… Всё это было только для того, чтобы в этот судьбоносный вечер один русский юноша со смешными рыжеватыми кудряшками и милым причудливым акцентом взял его за руки и неуверенным голосом признался в том, что один доктор из Джорджии, давным-давно поставивший крест на своей способности к серьёзным отношениям, очень даже нужен и любим. В сердце затанцевали пушистые любвеобильные трибблы, улыбка сама собой осветила лицо, и Маккой мягко вынул свои запястья из крепко-отчаянной хватки Чехова, обхватывая его ладони своими, согревая. На недоверчивый взгляд русского он ответил: - Fortuna caeca est (8). Но благодаря ей прозрел я. Единственное, о чём жалел Чехов, когда тёплые мягкие губы начали целовать его руки, так это о том, что не сказал Маккою о своих чувствах раньше. В следующие несколько часов ромашковый чай приобрёл серьёзного конкурента в борьбе за спокойствие докторских нервов и окончательно остыл. * * * Вы скажете, что они жили долго и счастливо. Вы скажете, что если это – любовь, то они будут вместе. Вы скажете «ДА ПОЖЕНИТЕСЬ ВЫ УЖЕ?!». И будете правы. Вот только для полноты истории осталось рассказать о том, что было дальше. * * * Когда наутро Паша проснулся, Маккой уже не спал. Это Чехов понял по щемяще-нежным поглаживаниям тёплых пальцев, то щекотно скользящих по шее, то запутывающихся в коротких рыжих кудряшках. - Доброе утро, - сказал энсин, уперевшись подбородком в грудь Леонарда, на которой бессовестно проспал всю ночь, и с влюблённой преданностью заглянул в моментально потемневшие карие глаза. - Доброе, - хрипло ответил Боунс, мягко сжимая плечо русского в отдающем собственничеством жесте. – Как ты себя чувствуешь? Не то, чтобы он себя не контролировал, но всё же Паша раскрутил его на второй раз в свою первую ночь, и Леонарда, как врача, волновало, не перестарались ли они. Чехов поёрзал, начиная перебираться на Маккоя окончательно, и кивнул: - Всё отлично, доктор. – Бедро Паши задело член Леонарда, и Боунс зашипел – утреннюю «боевую готовность» лично у него не отменяли даже изнуряющие секс-марафоны медового месяца с Мириам. Заметив, как заговорщицки заблестели глаза Чехова при этом, Маккой осторожно уточнил: - Ты уверен, что можешь продолжить? Вместо ответа русский нырнул вниз, что на десять минут отбило у Боунса любую способность спрашивать. А потом, когда цветные круги прекратили мелькать перед глазами, неугомонный разум всё-таки подкинул доктору очередной вопрос. - Паша, вчера, перед тем, как… - Леонард смущённо посмотрел на припухшие и потемневшие от переизбытка поцелуев губы энсина, на мгновение особенно чётко вспомнив опыт, полученный минутами ранее – всё-таки молодость и живость всухую били все ресурсы его откровенных фантазий, но быстро взял себя в руки и продолжил: - Эти слова про опоздание и другие, что ты сказал, - почему именно они? Чехов не ответил вслух. Он потянулся за лежащим на столе паддом, с которым он вчера коротал время в ожидании доктора, и включил аудиодорожку песни русского происхождения, в двадцать втором веке переведённой на стандарт. Они молча выслушали композицию, после чего Маккой прижал русского к себе покрепче, с мрачной уверенностью чмокнул в рыжую макушку, а потом, чётко выделяя интонации, произнёс самые важные в своей жизни слова: - Я ни за что тебя не потеряю, Паша… И тут, скажете вы, история должна закончиться, но… Нет, вы вовсе не забыли, где один смелый навигатор прошедшим вечером признался Маккою в любви. Но у кабинета начальника медицинской службы, в котором влюблённые сейчас и находились, был ключ-код, который кроме Боунса знал ещё один человек, по протоколу обязанный иметь ключ-коды от всех помещений подшефного ему корабля. А на практике он, злоупотребляя своими полномочиями, таскал медицинский спирт с такой интенсивностью, что Маккой уже не знал, куда бы ещё его перепрятать. - Fuck, - только и сказал Кирк, прежде чем захлопнуть дверь кабинета, но момент уже был нарушен. Доктор и энсин наперегонки бросились одеваться и только потом переместились в каюту Маккоя, как более удобную. А Джим вернулся на мостик с пустыми руками и полной головой мыслей. - Капитан? – Вопросительным тоном сказал Спок, приподняв бровь. На их общем языке это значило: «Что-то случилось? Вы выглядите взволнованным». И впервые Кирк не знал, что ответить коммандеру. Потому что всё, о чём, чёрт побери, он мог сейчас думать, так это о том, что если даже Маккой и Чехов – небо и земля – сумели победить жизненные обстоятельства и занять своё место рядом друг с другом, то, может быть, им со Споком тоже не мешало бы рискнуть?..