Сожжённые

Как же быстро растут дети — особенно те, что повзрослели под твоим псевдоопекающим крылышком. Вчерашний желторотый птенец, только-только сбросивший скорлупу и со страхом погружающийся в окружающий мир, полный подстерегающих опасностей, сегодня твёрдо уверен в своих силах и взмывает высоко в небеса, далеко за пределы видимости, уже не нуждаясь в тренировках на выживание и его наставлениях. Письма Цуны пахнут ландышевым кремом для рук и цитрусовыми духами, создавая иллюзию, что она по-прежнему близко. Он не мог сказать с точностью, скучает ли по бестолковой ученице с оленьим взглядом, что сейчас стала такой взрослой и самостоятельной, но его взгляд слишком долго задерживается на приветственных строках: «Дорогой мой учитель». Каждый раз — словно в первый. Вот уже три года прошло с тех пор, как он ушёл в отставку. Свободное плавание — независимость — полная свобода действий с чистого листа. Иногда, когда он хочет окончательно отвернуться от прошлого и забыть до конца, так некстати вспоминаются её напряжённое во время сна лицо и трепещущие из-за кошмаров ресницы. «Дорогой мой учитель, — выводит Цуна неровным почерком на цветной открытке, — я помолвлена». У краев бумага неестественно сморщена и чернила размыты — плакала. И он хмурится, невольно возвращаясь в прошлое, — сколько раз он видел слёзы на глазах нерадивой ученицы, сколько раз, утыкаясь в подушку, она ревела навзрыд от безысходности или от боли полученных в бою ран, — её сердце всегда было слишком крепким, чтобы справиться, поэтому он никогда не трепал её по голове, не утешал, не успокаивал. И как-то спокойней дышится оттого, что она никогда не спрашивала в своих откровенных письмах, как дела у него, и он не видел высохших слёз в расплывшихся буквах. Он никогда бы не простил ей (и себе?) ночи, что она провела в слезах из-за него. «Я бы хотела увидеться, — выведено неровными, скачущими буквами, словно дрожала рука. Словно сердце её за сотни километров отсюда билось в истерике и отчаянно искало пути отступления, зная, что не существует их, что не сбежать, — и нервозное откровенье лилось на бумагу сиюминутной панической атакой, а потом… потом она вновь брала себя в руки, неприступная и благородная, как всегда. — Братишка Дино подарил мне кольцо с бриллиантом в четырнадцать карат. Вскоре мне придётся отучиться от этого прозвища и звать его дорогой или милый… или как там ещё называют мужей». В строках — сухая, безынтересная констатация. Он ухмыляется с горечью — женское сердце настолько прочное, что не разобьется так просто, адаптируется со временем к любому мужчине. А Цуну время, как сталь, закалило. За спиной благородной леди, стоящей во главе альянса, влитой тенью спрятаны марионеточники-манипуляторы, что уготовили ей благородный брак и готовятся чествовать благородных наследников. Спустя полгода в очередном письме Цуна высылает ему фотографию со свадебной церемонии, где они оба, новоиспечённые молодожёны, улыбаются так искренне, что этому ни капли не верится. В их пустых, безучастных взглядах он видит, насколько сильно вместе они несчастливы. «Дорогой мой учитель. Я скоро стану матерью», — пишет Цуна ещё спустя полгода после последней открытки. Он медленно читает строки, в которых она захлебывается страхом и восторгом предстоящего материнства, а затем кидает письмо в пылающий камин — остальные бережно хранятся в почти переполненной верхней полке прикроватного ящичка. Ему вспоминается солнечная девочка, пугливое дитя, насильно втиснутое в кровавый мир свистящих пуль и предательства под его чутким руководством. Он знал, что она совсем не готова стать матерью, но должность главы альянса и синьоры Вонголы накладывает особые обязательства. Цуна шлёт фотографии новорождённой Агнесс, как две капли воды похожей на мать. Ни капли в ней не присутствует мягких черт итальянца-отца, и можно представить на мгновение, что это только её ребёнок. Проходят годы, Агнесс подрастает и становится хорошенькой, милой девочкой, Дино всё чаще отсутствует в командировках, а благородная, сухая леди постепенно начинает увлекаться благородным сухим вином. «Дорогой мой учитель, — выводит Цуна аккуратно, словно рука затекла или мутится зрение от двойной порции вина с непривычки, — у меня появился другой». И даже в этом откровении — ни капли радости, лишь жгучая усталость несчастной, обречённой женщины с заранее предсказанной судьбой по минутам. Цуна флегматично исповедуется ему об интрижке, заведённой от скуки, чтобы скоротать бессонные ночи, состоящие лишь из мигрени от плача непослушной Агнесс, и он читает меж строк её ледяное сердце, со временем покрывающееся непробиваемой коркой эгоизма и себялюбия. Он тоже эгоистичен до корней волос, всегда был, кажется, с самого рождения. Всё для себя. Только в смазанной темноте борделей у чистокровных японок, что он покупает, волосы всегда длинные, вьющиеся, цвета засыхающих подсолнухов. И цитрусовые духи. «Дорогой мой учитель. Я жду второго ребёнка», — в этот раз её строки пропитаны неуверенностью, но ни грамма радости, как в прошлый раз, лишь опустошение и глубоко залегшая в сердце боль. Она долго льёт воду, рассказывая ни о чём: о погоде, новом автомобиле, неуклюжей служанке, обронившей поднос за завтраком, а потом словно взрывается, повествуя сбивчиво и отрывисто, что плоду внутри — уже одиннадцать недель, а Дино вот уже четвёртый месяц не возвращался домой из-за дел заграницей. Он сминает письмо в руке и улыбается горько — тошно. Он бы посоветовал ей сделать аборт, только вот Цуна знает, что шлёт письма в никуда — за столько лет он так и не сподобился ей ответить. Да и убить кого-либо, пусть даже это неразвитый плод, она никогда не была способной. Глупая Цуна. Глупая маленькая девочка, совсем не повзрослевшая. Благородная светская леди. Он напивается двое суток, пока алкоголь не берет своё и не отключает его выпотрошенный информацией мозг прямо в кресле. «Дорогой мой учитель, Агнесс уже совсем взрослая, — значилось в очередном её послании. — Кто же подготовит её к участи босса, лучше тебя? — и горькое такое, впервые искреннее, надрывное, в самом конце: Я всё ещё жду тебя, идиот». И плюёт он тогда на свои табу с высокой башни. И что ученики должны своих учителей превосходить — какие глупости — за эти десять молчаливых лет он сотню раз превзошёл её в никчёмности. И борьба с собой — такой глупой кажется, пенопластовой декорацией. Просто ему всегда хотелось услышать, что он нужен ей. Цуна встречает его усталой улыбкой и пустым взглядом. — Ты опоздал, — говорит она сухо, проходит на кухню и по инерции заваривает чай. Агнесс трётся у её ног, словно забитый щенок, и смотрит оленьим взглядом — точная копия матери. Только у Агнесс есть будущее. — Я дома, — буднично говорит Реборн без привычной ухмылки. Он и сам видит, что опоздал, чувствует и наблюдает тихо, как она, его несвершившаяся женщина, полностью сломленная и опустошённая, с заметно округлившимся животом, разливает по чашкам чай. Они не смотрят друг на друга — только в окно, словно чужие, и думают, когда всё успело пойти не так. И что слишком много ошибок допущено, чтобы исправить хотя бы что-то, повернуть судьбу в иное русло и наконец-то стать счастливыми. Киллеры ошибаются один раз в жизни. Савада Цунаёши — желторотый птенец в пёстром оперении благородной сеньоры из высшего общества, кость поперёк горла и выжимающая жизнь по крупицам, застрявшая пуля в виске. И всё-таки — оно того стоило.