* * *
Одним из минусов – немногих минусов – одинокого существования является то, что как бы хреново тебе ни было, облегчить твои страдания никто не придет. Я далеко не в первый раз вырубался вот так в собственной квартире, и – я прекрасно знал это – далеко не в последний. И почти каждый раз, когда я просыпался с дикой головной болью и слабостью, я жалел, что вообще пришел в себя. Однажды после такой отключки, когда я, раздавив зубами какую-то таблетку типа аспирина и нахлебавшись воды из-под крана, рухнул на кровать, моей больной голове вдруг приспичило задаться вопросом: а если когда-нибудь я по какой-то причине не приду в себя и сдохну, то через сколько дней (или недель) меня найдут и в каком, извините, виде? Если, скажем, Вэш сумеет выбраться в окно и удрать, а значит, не будет голодный кидаться с воплями на входную дверь и таким образом привлекать внимание к моей квартире, меня обнаружат ведь только когда я уже разлагаться начну… Мне стало противно и страшно, и как я ни пытался уверить себя забить на подобные мысли – ведь если это и произойдет, то произойдет только с моей оболочкой, а я этого уже не увижу, убеждал себя я – мне все равно было тошно. После того раза подобные мысли посещали меня практически всегда, когда я вот так очухивался, но в этот раз их не было. В этот раз было хуже. Намного хуже, потому что едва я вернулся в этот мир, как сразу вспомнил, что же наделал. Как же мерзко мне стало… Мерзко, потому что тот, кто мне так симпатичен, теперь до конца жизни не будет чувствовать ко мне ничего, кроме отвращения. Моя жизнь ведь даже вот-вот стала как будто налаживаться, я, считайте, первый раз жил с человеком, который мне по-настоящему нравился – и я вот так вот просрал не только надежду на хоть какую-то ответную симпатию, но и надежду на другую, лучшую жизнь. Микеле любит людей. Людей. А я монстр и урод. Меня любить невозможно. Сейчас утро, или, может быть, уже день. А вечером Микеле придет, заберет свои вещи (у него их всего ничего, можно за пятнадцать минут всё собрать) и уйдет. И я больше никогда его не увижу… Превозмогая слабость, я медленно поднялся на ноги и подошел к двери его комнаты. Дверь была заперта. Выругавшись, я поплелся к себе и после нескольких минут рытья по ящикам стола нашел запасной ключ. Не знаю, чего меня приспичило переться в комнату к своему жильцу. Я был как зомби и все делал на автопилоте. В комнате у Микеле было не прибрано, но если сравнивать с нынешним бардаком в моей, то у него царил просто идеальный порядок. Я сел на его кровать, провел рукой по подушке. Мне сейчас было плевать, даже если Микеле прямо сейчас придет и увидит, что я сижу в его комнате. Все равно он здесь последний день. Светлая наволочка была вся в каких-то темных разводах. Я уставился на них. Даже не сразу врубился, что это. Да этот чудила что, даже спит с подкрашенными глазами и не смывает эту свою косметику?? Если бы кто-то другой так извозил мне наволочку, я бы ему (то есть, с наибольшей вероятностью, ей), голову бы оторвал. Но сейчас я только подумал, что через несколько часов Микеле исчезнет из моей жизни навсегда, а у меня только и останется от него, что эта гребаная наволочка с запахом его косметики, с его запахом. А скоро и этот запах выветрится, и не останется ни-че-го… Я стиснул зубы. У меня как-то хватило сил встать, выйти и снова запереть дверь на ключ. Видимо, режим автопилота пока не выключился. В квартире, как и все последние дни, было жарко и душно. Распахнутые окна не помогали, а кондиционер давно сдох. В ванной я сунул голову под холодную воду, кое-как обтерся до пояса влажной губкой – сил нормально мыться у меня просто не было, вытянул из кучи белья в корзине первую попавшуюся рубашку. Хоть она и валялась в грязном белье, но всяко чище той, что я таскал уже много дней. Все это я проделал только потому, что хотел доползти до самого ближайшего бара и похмелиться. В том виде, в каком я очухался, боюсь, меня туда могли с очень большой вероятностью не пустить. Улица встретила меня все той же осточертевшей духотой. Я как зомби плелся по тротуару на неслушающихся ногах, с трудом удерживаясь от соблазна схватиться за стену. Пусть только хоть одна сволочь попробует сейчас ко мне прискрестись – я за себя не отвечаю… Бар ничем не отличался от сотен ему подобных – полутьма, дым, долбающая по мозгам музыка. Я пожалел, что мне нечем заткнуть уши. К кружке пива я присосался так, что бармен только хмыкнул. Я его проигнорировал и, осушив спасительную кружку, распихал по карманам купленные у него же сигаретные пачки. Больше здесь мне делать было нечего, сидеть тут я ни в коем разе не собирался. Я уже повернулся, чтобы уйти, но – видимо потому, что мне стало получше и ко мне вернулось какое-то подобие желания интересоваться окружающим миром – глянул на сцену. И так и остался стоять. На сцене был Микеле. Разумеется, я знал, что он выступает в каких-то кафе и барах практически каждый день, но «в процессе» еще ни разу его не видел. Сейчас он стоял за синтезатором и что-то играл на нем. Глаз его я не видел, их скрывали темные очки, а вот губы у него были сильно рассечены и припухли – это было прекрасно видно с того места, где стоял я… да и вообще с любой точки. Даже в этой полутьме. Как ещё ему позволили выступать в таком виде, невольно подумал я. Наверняка его сегодняшнему появлению на сцене предшествовало долгое препирательство с хозяином заведения… Хотя, может и не слишком долгое, если заменить его было некем. Но пизды за свой внешний вид он наверняка получил… Продолжая одной рукой играть, Микеле другой поправил микрофон, чуть опуская его. Он что, петь собирается? С такими разбитыми губами? Когда я это понял, мои собственные губы свело судорогой. А Микеле действительно начал петь – что-то по-английски. Я почти ничего не разбирал – звук был отвратительный – наверное, это был чей-то известный хит, который в свое время доносился из каждого утюга, не знаю. А может и что-то гораздо менее известное. Я все равно был полным нулем в музыке и в песнях. Но дело было не в словах. Дело было в нем. В Микеле. Он будто жил этой песней сейчас. Он будто бы стал ею. И сейчас опять казалось, что он и здесь, и одновременно не здесь. Что он видит что-то, чего другим никогда не дано увидеть. Это было так заметно – даже при том, что его глаза были скрыты за очками. И он нисколько не пытался халтурить, не пытался как-то глотать или «смазывать» слова, чтобы меньше шевелить губами. Он пел с полной отдачей. Я знал, что это очень больно. Думаю, далеко не каждый бы так смог. Мне самому стало больно, когда я смотрел на него. Я почувствовал то неприятнейшее ощущение в груди, которое появлялось тогда, когда я видел то, на что невыносимо смотреть. Будто сам костный мозг сводило. Я испугался, что от такого пения раны у Микеле на губах откроются и начнут кровоточить. Я хотел заорать: «Прекратите, что вы делаете, зачем вы его мучаете?», но у меня будто язык прилип к гортани. Не в силах больше выносить этого зрелища, я пулей вылетел из бара и бросился домой. Дома, едва я дрожащими руками поднес огонек зажигалки к своей первой за сегодняшний день сигарете, у меня снова заныло в груди. Это была микелина зажигалка – та, при участии, так сказать, которой мы познакомились и которую Микеле великодушно отдал мне. Странно, но эта зажигалка почему-то никогда не терялась, в отличие от всех остальных, всегда была под рукой. Я чуть не завыл при мысли о том, что сегодня эта зажигалка станет единственным предметом, который останется у меня от Микеле. Нет, я не должен допустить, чтобы он ушел. Я должен удержать его. Как-то уговорить его остаться. Господи, взмолился я, сделай так, чтобы он остался! Господи, услышь меня, я ведь никогда тебя ни о чем не просил, и не стану просить, только сделай так, чтобы он остался! До самого прихода Микеле я сидел у себя в комнате и смолил сигарету за сигаретой. Я ждал его и боялся его появления. Потому что за появлением через пятнадцать-двадцать минут последует расставание навсегда. А ведь он может и не прийти сегодня на ночь – останется у кого-нибудь или просто заночует на улице – он рассказывал, что ему не так уж редко случалось ночевать на улице. Наверное выждет, наверное решит, что не надо попадаться мне на глаза сегодня, а завтра придет и заберет вещи. Не забрать их он тоже не может, гитару он не оставит. Но если он придет только завтра, я же изведусь за сутки, это как ожидание собственной казни… Замок на входной двери щелкнул. Я услышал, как Микеле прошел в свою комнату. А потом наступила тишина. Я сидел и прислушивался, но больше до меня не доносилось ни звука. Кажется, уже давно прошли и эти злополучные пятнадцать минут, и двадцать, и даже наверное полчаса. И ничего. Я заставил себя встать и дойти до его двери. Она была открыта. Свет в комнате не горел. Микеле неподвижно сидел на кровати, спрятав лицо в ладонях. Я тихо подошел и осторожно сел рядом с ним. Он даже не шевельнулся. У него, кажется, просто не было сил шевелиться. Я понял, что он пришел сюда только потому, что слишком плохо себя чувствовал и не решился оставаться на улице. Если бы ему было хоть чуточку лучше, он бы не пришел. И значит, больше пойти ему было некуда. Я хотел отвести руки от его лица, чтобы осмотреть его губы, но не решился к нему прикоснуться. Чертыхнувшись про себя, что не додумался сделать это чуть раньше, я встал, пошел в кухню и ткнул кнопку чайника. Воды там на один раз, согреется в минуту… Я кинул пакетик чая в кружку, размял между двумя чайными ложками пару таблеток обезболивающего и высыпал в ту же кружку щепотку получившегося порошка. Чай был какой-то фруктовый, за его вкусом Микеле и не почувствует, что там таблетки. Когда я вернулся к нему в комнату, он уже не закрывал лицо, а просто сидел, уронив руки на колени и глядя остановившимся взглядом перед собой. Я протянул ему кружку с чаем. - Возьми. Он медленно перевел взгляд на меня и тут же снова отвернулся. - Возьми. Пожалуйста, - повторил я. - Уйди, Кейт. Так тихо он это произнес. Но так непримиримо твердо. И столько горечи было в его словах. Я тяжело вздохнул и молча поставил кружку на стул рядом с кроватью. - Вот. Оставлю. Вдруг ты все-таки передумаешь. Он сидел молча. Нужно уйти, не доставать его, не делать ещё хуже. Но я все медлил. Заставить себя извиниться я не мог, да и чувствовал, что это будет неуместно. Нужно не извинения просить, нужно сделать что-то другое. Но я не знал, что. - Микеланджело, - вполголоса сказал я, отчаянно делая последнюю попытку, - Микеланджело, я уйду сейчас, только… дай свою куртку, пожалуйста, я ее постираю. Я ж… перепачкал тебе её. – Я поморщился, вспомнив, как у него кровь хлынула на светло-голубую потертую джинсу. – Пожалуйста, позволь. И я сразу же уйду. Я знал, что сильно рискую и испытываю его терпение. Видел, как в ответ на мои слова сверкнули его глаза из-под полуопущенных ресниц. Но все-таки рискнул, протянул руку и так мягко, как только умел, коснулся воротника его джинсовки. Я уже приготовился к тому, что сейчас он придет в бешенство и со всей силы – той силы, которая у него еще осталась – оттолкнет меня. Но он почему-то не оттолкнул. Кажется, он не ожидал, что я назову его «Микеланджело», да ещё два раза подряд. Я ещё никогда его так не называл, и до этой минуты думал, что не назову. Мне это имя казалось слишком каким-то неестественным, несовременным, даже неудобным для произношения, если хотите. И я не мог воспринять всерьез то, что современный парень носит такое имя и просит чтобы его так называли. А сейчас вот я произнес это имя без всякого напряга, а когда произнес, вдруг понял, насколько оно действительно «его», насколько ему подходит… Его, кажется, обезоружило то, как я к нему обратился. Обезоружило до такой степени, что он смягчился и позволил мне стянуть с себя куртку вместе с рубашкой. На нем ещё осталась футболка – с длинными рукавами. Да его и захочешь – так просто не разденешь, невольно подумал я. Когда я потянулся к платочку, обмотанному вокруг его запястья, и хотел снять и его – он ведь тоже перепачкался тогда кровью – Микеле вдруг напрягся, дернулся и судорожно обхватил себя руками, будто не мог согреться. - Нет, - быстро и, кажется, испуганно пробормотал он. Теперь я уже точно зашел слишком далеко. - Хорошо, хорошо, успокойся. Всё, Микеле, я ушел. Ушел. – С этими словами я, подхватив снятые с него вещи, быстро отстранился из вышел из его комнаты. Едва зайдя в ванную, я плотно прикрыл дверь, привалился к стене и тихо сполз по ней на пол. Так я сидел какое-то время, прижимая к груди куртку и рубашку Микеле, будто кто-то хотел отнять их у меня. Будто боялся, что Микеле сейчас войдет и их у меня отберет, или они каким-то магическим образом исчезнут из моих стиснутых рук. Потом, когда ничего такого не случилось и вроде бы не собиралось случаться, я чуть расслабился, опустил глаза и оглядел светлую потрепанную джинсовку. Микеле, похоже, уже застирал ее где-то – в каком-нибудь туалете под краном, где же еще – пятна уже не бросались в глаза, хоть и были ещё заметны, особенно края, будто подрисованные темным карандашом. Так бывает, когда пятно уже подсохнет и успеет впитаться в ткань – тогда остаются контуры. Возможно, Микеле не сразу нашел место, где можно как-то привести себя в порядок, или не сразу озаботился этим – не знаю. Я переключил внимание на рубашку. На ней вообще, кажется, было ничего не заметно. Я не помнил, попало ли на нее что-то. Но, по всей вероятности, попало. Как вспомню, сколько было крови… Рубашка была такая мягкая, фланелевая, в синюю и черную клетку. Я сам всегда хотел такую – фланельку, и именно такой расцветки, но почему-то до сего дня мне так и не случилось такую приобрести, видимо, не судьба была. Я зарылся в рубашку лицом, вдыхая ее запах, запах Микеле. Такой прекрасный, мягкий, уютный – запах, с которым дом сразу становился домом, а не просто четырьмя стенами с крышей, запах, от которого у меня башню сносило… Я с усилием оторвался от зажатой в руках скомканной фланельки и судорожно глотнул воздух. Не сходи с ума, Кейт. Отдери жопу от пола и сделай хотя бы то, ради чего ты эти вещи взял. Или ты даже это не можешь?.. Я запихал куртку и рубашку в стиральную машину, захлопнул дверцу, установил режим, запустил стирку и так и сидел до самого конца на полу, пока машина не остановилась и не выключилась. После чего выгреб из пасти машины отжатые мокрые вещи, осмотрел. Вроде все сошло. Ну что, осталось аккуратно развесить это дело на балконе – жара и духота сейчас такая, что они со свистом высохнут – и дожить до утра. Не «доспать», а именно дожить. Потому что я не смогу ни спать, ни есть, ни делать ничего, только курить и ждать – пока все не разрешится. В комнате было совсем нечем дышать, и я устроился прямо на балконе на полу, завернувшись в одеяло, в компании пачки сигарет, пепельницы и собственных невеселых мыслей. До самого рассвета я не сомкнул глаз, только рано-рано утром, когда стало прохладней, кажется, задремал ненадолго. Несколько раз за ночь я, закутавшись в одеяло, подходил к закрытой двери комнаты Микеле и прислушивался, но так ничего и не услышал. Когда стало чуть посветлее, я вернулся в кухню и сделал себе кофе. На часы я ни разу не взглянул. Когда Микеле наконец проснулся, солнце уже светило вовсю, и было снова жарко. Выйдя из комнаты, он быстро прошел в душ, я даже не успел его перехватить. Еще наверное с час я сидел на кухне и ждал, когда он закончит мыться. Когда я уже весь извелся от неопределенности, он наконец вышел – полностью одетым, он никогда не выходил из душа полураздетым или голым – и с полотенцем на плечах. - Микеле! – окликнул я его. Он повернулся и молча уставился на меня, теребя конец полотенца. - Ужасно выглядишь, - сказал вдруг он. Я моргнул от неожиданности и даже не сразу нашелся. - А ты – очень даже неплохо. - Я выспался, - ответил он странным тоном, как мне показалось, с каким-то вызовом в голосе. - Вот. – Я взял сложенные стопкой куртку и рубашку, которые уже больше часа лежали рядом на табурете и дожидались его, встал и неловко протянул ему. – Привел в порядок, как обещал. - Спасибо. – Несколько секунд он стоял, прижимая вещи к себе, а потом неожиданно добавил: - И за таблетки тоже спасибо. Я сначала вздрогнул, но ни сарказма, ни злости, ничего такого в его голосе не было. Я сглотнул и быстро кивнул головой. - У меня лампа не горит, - вдруг ни с того ни с сего заявил Микеле. – Что с ней случилось? - Лампа? Над кроватью? - Нет, настольная. - А-а… Да там с выключателем что-то наверное, не с лампой. Я посмо… - До меня вдруг дошел смысл его вопроса, и я запнулся, не поверив ушам. – Ты… э-э… ты останешься?.. Последнее слово я еле выговорил. Мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем он ответил. - Да, - сказал он наконец. – Должен же кто-то присмотреть за тобой. С этими словами он ушел в свою комнату и плотно прикрыл за собой дверь, а я так и остался стоять в коридоре в полном офиге. Ублюдок, ты, кажется, получил второй шанс. Непонятно за что, но ты его получил. Микеле, как я понял, все-таки бортанули из того клуба за неподобающий внешний вид – совсем ли бортанули или до тех пор, пока у него не заживут губы, не знаю, но несколько дней он провел дома, только один раз ненадолго ушел куда-то. Все остальное время он наигрывал что-то на гитаре – сочинял, как мне показалось,– или рисовал, или писал что-то в небольшой книжке, похожей на дневник (я как-то пробрался к Микеле в комнату, когда его не было, и заглянул в эту книжку, но меня ждал облом – почти все, что там было написано, было на итальянском), или ставил в дивидишник какие-то диски и подолгу слушал их, закрыв глаза, или просто валялся на диване и смотрел телевизор, переключая пультом каналы. У него ещё вдобавок к разбитым по моей вине губам были какие-то проблемы с голосом – то ли сорвал, то ли что, ему даже разговаривать было трудно. Эти дни мы сначала практически не общались, но это не напрягало, и я чувствовал, что Микеле на меня почти не сердится. Дверь свою он почти не закрывал, и я мог любоваться на него сколько угодно. День на пятый, после обеда, ужасно соскучившись по разговорам с ним, я остановился на пороге его комнаты и просунул голову в приоткрытую дверь. Микеле сидел на кровати, облокотившись на подушку, и, держа на коленях свою книжку-дневник (или может, альбом? даже не уверен, как это называется), что-то то ли рисовал, то ли писал в ней. При этом он часто отвлекался от своего занятия и замирал с карандашом в руках, задумчиво глядя в пространство или сосредоточенно грыз карандаш, опустив глаза на страницы. Я решил все-таки первым нарушить молчание, решив, что от короткого разговора ничего ему не будет. - Ты спишь или рисуешь? - Сначала рисовал, теперь сплю, - после короткой паузы рассеянно откликнулся он, вертя в пальцах карандаш. - А может, наоборот? Его губы чуть дрогнули в улыбке. Я вошел и молча улегся рядом с ним. Знал, что нарушаю его личное пространство, что ему хочется сейчас просто посидеть спокойно и переварить обед, в кои-то веки съеденный дома, но ничего не мог с собой поделать. Мне так нужно было побыть с ним рядом сейчас, хоть чуть-чуть. - Слушай, кто ты все-таки? – произнес я в пространство. Он приподнял брови и перевел взгляд на меня. - Может, ты ангел? – серьезно спросил я и, повернув голову, взглянул ему в лицо. – Ответь. - Ну, не-ет, - протянул он, продолжая что-то вырисовывать на странице, - точно нет. - Точно-точно? - Ага. - А откуда такая уверенность? - Ну, ангелы – они ведь бесполые. Я хохотнул. - А, ну если верить фильму «Догма», то да. – С этими словами я резко поднялся и быстро сел сверху на его вытянутые ноги, не давая двинуться. - Ке-е-ейт… - протянул Микеле, со вздохом засовывая альбом под подушку. Я провел ладонью по его животу, скользнул по пряжке ремня, потом ещё ниже, погладил пальцами выступающий под джинсами бугорок. - Да, тебя бесполым определенно не назовешь. Микеле убрал мою руку со своего паха. Я задницей почувствовал, как он попытался согнуть ногу в колене и спихнуть меня, и засмеялся. - Кейт, слезь с меня, черт возьми! Ты тяжеленный! - Не такой уж я тяжеленный. – Я перехватил его руки – не за перемотанные платками запястья, а пониже, за предплечья, обтянутые длинными рукавами футболки, и приблизил свое лицо к его. – Я просто хочу на тебя посмотреть. - А для этого обязательно на меня взгромождаться? Я чуть отстранился и опустил глаза вниз. Футболка так соблазнительно облегала его тело… Кажется, за эти несколько дней он даже – чуток, самую малость – успел прибавить в весе. Вот что значит спокойное времяпрепровождение… Мне захотелось запустить пальцы под ткань, провести ладонями по его голой коже, потискать его бока и живот, но я удержался. Может быть, когда-нибудь он позволит мне это сделать, но уж всяко не сейчас. Да даже если бы позволил, сейчас подобные манипуляции на сытый желудок ему бы вряд ли понравились. Вместо этого я, отпустив его левую руку, мягко провел тыльной стороной ладони по его щеке, коснулся кончиками пальцев красиво очерченного подбородка. Он приоткрыл рот от неожиданности. Я наслаждался выражением его по-детски удивленного лица. Смотрел на его полуоткрытые губы и не мог оторвать от них взгляда. Ох уж эта щелка между зубами… Когда я смогу провести по ней языком, как мечтал ещё в первый день, и не расплатиться за это прокушенной губой или ещё каким-нибудь членовредительством? У Микеле было что-то во рту – то ли жевательная резинка, то ли леденец. Весело усмехнувшись, я большим и указательным пальцами взял его за подбородок и чуть потянул вниз. Когда Микеле машинально приоткрыл рот чуть больше, я, не дав ему опомниться, опять быстро приблизил свое лицо вплотную к его, проскользнул языком между его зубами, нащупал содержимое его рта и, «зачерпнув» его кончиком языка, придвинул ближе и выхватил зубами. Это оказалась таки жевательная резинка. В следующее мгновение я, смеясь, уже держал ее в зубах за кончик. - Ты идиот!!! – заорал Микеле, только сейчас опомнившись, и довольно чувствительно двинул меня кулаком в грудь. – Что ты сделал?! Запрокинув голову, я отправил резинку себе в рот. Она была ещё совсем новая, и сладковато-мятный вкус почти не ушел из нее. - Конфисковал твою жвачку. А то подавишься ещё. А ты такой очаровательный, когда злишься, - поддразнил его я. Микеле вцепился мне в плечи и стал яростно пытаться высвободить из-под меня ноги. - Кейт, пусти меня, мне нужно уходить! - Пока я не пришел, тебе никуда было не нужно. - Кейт, пусти, я сказал! Я приподнялся, он высвободил ноги, вскочил с дивана. Я остался сидеть, потянулся к нему, обеими руками взял его руку и мягко пожал. Он как-то странно уставился прямо мне в глаза. - Не злись. Скажи мне лучше, - я слегка тряхнул его руку, - ты – реинкарнация того Микеланджело? Я спросил так, будто он мог знать точный ответ на этот вопрос, и дать мне его. Он слегка удивился, но кажется, не самому вопросу, а тому, что его задал я. А потом улыбнулся и покачал головой. И ответил, так же прямо: - Нет. Вовсе нет. Я – это я. Заметив, что я слегка нахмурился, он спросил: - А ты веришь в реинкарнацию, Кейт? - Нет, - нехотя ответил я. – То есть… не совсем в нее. - Как это – не совсем? - Ну… реинкарнация – это типа когда после смерти какого-то живого существа его душа вселяется в другое живое существо, а когда и оно умирает, вселяется в новое… - И так до бесконечности? – улыбнулся Микеле. - Откуда я знаю? Может, до бесконечности, может, нет. Вот ты мне и скажи, раз про себя так точно знаешь… Да не суть. Просто у меня на этот счет своя теория. Я замолчал. Я не знал, интересно ему в принципе то, о чем я начал говорить, или нет, и был готов к тому, что он пожмет плечами, или вообще никак не отреагирует (ведь и напряжение межу нами ещё наверняка не исчезло полностью), но он сразу же спросил: - А какая у тебя теория? - Что, рассказать? - Конечно! - Ну, в общем… я так думаю, что все живые существа это только передатчики какой-то энергии… может быть, какого-то поля… которое образует все, что вокруг нас и все, что в нас. Что мы просто сделаны из этого. И живые существа это как типа лампочки – они показывают ту энергию, которая без них была бы не видна – ну, как электричество без лампочек не видно. А когда лампочка… э-э… разбивается, электрические волны, они же никуда не деваются, просто нужна другая лампочка, чтобы их поймать и показать. Так примерно. Микеле внимательно слушал и как только я замолчал, спросил: - То есть, когда кто-то умирает, та энергия, что была в нем, не переходит в кого-то другого, а просто… выходит в пространство? - Да! Вот представь себе поле… нет, лучше… лучше море. И ты зачерпнешь из него воды. Чашкой. Банкой… Неважно. Сколько-то времени эта чашка или банка будет сохранять в себе только эту воду, и вода примет какие-то свои черты. Скажем, ты чернил туда плеснешь. Или сахару кинешь. Или она просто зацветет. В общем, индивидуальность она получит, если хочешь. А потом банка разобьется и вода выльется, и смешается опять с водой в море. И ты зачерпнешь снова, уже в другую банку. И в этой новой банке, в новой воде будет мааааааааленькая частичка той воды, из той старой банки. Она может быть такой маленькой, что может быть вряд ли будет заметна. Но все равно же та вода никуда не делась. Только смешалась и рассеялась. Вот. – Я пожал плечами. – Примерно так. Микеле задумчиво глядел на меня. Какое-то время я выдерживал его взгляд, а потом снова неловко дернул плечом. - Да ладно, чушь все это, да и все равно ведь никогда не узнаем, есть ли во всем этом хоть сколько-то правды, или это все мои пьяные бред… - То есть по твоей теории получается, что каждый из нас несет в себе не одну частицу кого-то, кто ушел до нашего рождения, а много-много частиц? – перебил меня Микеле. – От разных… существ? - Ну, кто-то много, кто-то мало. Это уж как зачерпнулось. – Я усмехнулся. – Вот например ты мне видишься так: в тебе есть частичка того Микеланджело, раз ты рисуешь. И тем более раз себя так называешь. Ещё в тебе есть что-то от какого-нибудь знаменитого музыканта – рок-музыканта наверное, раз ты на гитаре играешь. Потом в тебе есть что-то от какого-нибудь композитора, раз ты музыку сочиняешь, тоже знаменитого, не знаю… ну, вроде Моцарта. Микеле чуть склонил голову набок и с любопытством взглянул на меня. - Почему именно Моцарта? Я закатил глаза. - Да не знаю, это первое, что мне в голову пришло! Я в музыке полный ноль, так что нечего к моим словам придираться! - Я не придираюсь. Просто… – Микеле задумчиво поднес руку ко рту и стал сосредоточенно грызть ноготь указательного пальца. Была у него такая привычка: чуть что – он тащил пальцы в рот и начинал либо грызть ногти, либо обкусывать заусеницы. В такие минуты он еще больше, чем обычно, напоминал наивного маленького мальчика, и я невольно задавался вопросом: а сколько ему все-таки лет? Можно конечно было спросить, но почему-то я не спрашивал. - Что «просто»? - Просто я очень люблю его музыку. Я считаю, что он был первым в истории рок-музыкантом. Я хмыкнул. - Ну ты и загнул! - Да-да, именно так. А ещё… – Он запнулся, и мне показалось, что на его лице промелькнуло что-то похожее на страх. - Чего такое? – удивился я. - Я родился в день его смерти. - Да ладно! - Правда. Я родился пятого декабря. Он умер пятого декабря. Кажется, Микеле всерьез испугался. Я хотел сказать ему что-то насчет ненужных знаний, от которых никакой пользы, только вред, но потом раздумал. Все равно ведь, раз это знание есть у него в голове, он его так просто из нее не выкинет. - Да забей, подумаешь, совпадение! Нашел чего пугаться… Так вот, на чем я остановился-то? А, ну и ещё наверное есть в тебе что-то от какого-нибудь известного поэта – опять же, раз ты песни пишешь и стихи. – Я принялся загибать пальцы. – Художник – раз, музыкант – два, поэт – три, композитор – четыре. Вон сколько в тебе этих «частиц». И все это ты. Микеле слегка расслабился и смущенно улыбнулся. - Спасибо. - За что? Ну а в мою вот «банку» ничего такого не зачерпнулось. Только дрянь одна. - Ну что ты! В твою тоже зачерпнулось, только что-то другое. - Так я и говорю – помои. – Я вздохнул. Микеле продолжал задумчиво кусать палец. Кажется, моя бредовая теория заставила его порядком «зависнуть». Я протянул руку, ухватил его за пряжку ремня и притянул ближе к себе. Он даже не сопротивлялся. Я хотел заправить его наполовину вылезшую от валяния на диване футболку обратно в джинсы и, не удержавшись, просунул под подол руки. От прикосновения к его коже у меня будто электрический ток по рукам пробежал. Я кончиками пальцев погладил его выступающие позвонки, провел обеими руками по талии… Тут Микеле опомнился и недовольно дернулся, сбрасывая мои руки. - Кейт, оставь мои бока в покое. - Бока? Не льсти себе. Ты их себе ещё не наел. - Все равно оставь. Я думаю. - Я просто хотел тебя обнять. Это помешает твоему мыслительному процессу? - Ты как-то неправильно обнимаешься. - Да?! Может, ты мне покажешь, как правильно? - Хорошо. Только ты встань. Я медленно поднялся, ожидая какого-нибудь подвоха. Микеле подался вперед и крепко обнял меня. Просто обнял, прижавшись ко мне всем телом. Я закрыл глаза, ощутив, как пол уходит у меня из-под ног. Комната исчезла, исчезло само понятие верха и низа, я парил в воздухе, обволакиваемый теплом и уютом. Микеле крепко прижимался ко мне – грудью, животом, бедрами. Я ощущал его напрягшуюся, потвердевшую плоть и на какой-то миг даже прифигел, пытаясь сообразить, что тому причиной – не я же?! Не может быть, чтобы ему сейчас было так же приятно, как и мне… Я вспомнил, как несколько раз видел на улице людей с плакатом «Обними меня» и всякий раз ржал про себя над ними (а иногда даже и не про себя), считая их какими-то придурками, даже пару раз задирал их. Я считал их придурками до сегодняшнего дня. А сегодня, сейчас, я понял, что на самом деле никогда и не обнимался по-настоящему. Я растворился в этом объятии, я даже не помню, не смогу наверное вспомнить и под гипнозом, обнял ли я Микеле в ответ, но очень надеюсь, что все-таки обнял. А потом Микеле отпустил меня, отступил на шаг и сказал: - Вот как надо. Я сглотнул, пытаясь прийти в себя от этих нежданных нескольких секунд нирваны и с трудом выговорил: - А можно… повторить? Микеле посмотрел на меня. Видимо, у меня было такое выражение лица, что он улыбнулся и насмешливо поинтересовался: - А у тебя передоза не будет?* * *
Даже не знаю, о чем рассказывать дальше. Тут ведь со стороны может показаться, что и не происходило ничего особенного, и не происходит, да и самому тебе так кажется, а в какой-то момент вдруг понимаешь, что уже произошло, что началось что-то такое, чего ещё не бывало, какая-то совершенно новая фаза твоей жизни – началась и тебя не спросила, что прошлая жизнь ушла в вечность и что так, как раньше уже никогда не будет. За что судьба послала мне Микеле? И ведь я даже затруднился бы утверждать, свела ли она меня с ним за какие-то заслуги, или же наоборот за грехи. Заслужил ли я его, или он свалился мне на голову вместо наказания? Находиться с ним рядом, жить с ним, любить его было одновременно для меня и счастьем, и немалым страданием. Счастьем потому, что жизнь обрела какой-то смысл – странный, но все же смысл, что дом стал домом (говорят, что для этого нужна кошка, но мне моего Вэша для этого оказалось явно недостаточно); потому, что я как-то успокоился, стал чувствовать себя… боюсь сказать «лучше», скорее по-другому, по-особенному. Я стал замечать, что делается вокруг и видеть то, что вокруг как-то ярче, что ли, был в состоянии уже без бешенства или отчаяния взглянуть и оценить накопившиеся мелкие и крупные проблемы и даже пытаться начать разгребать и решать их. Я чувствовал прилив сил, зная, что Микеле придет вечером и можно будет переброситься с ним парой слов, даже прикоснуться к нему (хвала богам, что против прикосновений он ничего не имел), а если он не слишком устал, то и поговорить о чем-нибудь интересном. Мне приятно было слышать поздно вечером – иногда уже из своей комнаты, сквозь сон – как поворачивается в замке ключ (два оборота – щелк-щелк), и я ловил себя на том, что жду этих звуков. Все это были маленькие кусочки, из которых и составлялось мое счастье. А страданием было то, что я зависел от Микеле. Зависел, как от «дорожек», сигарет или бухла, уж простите мне такое сравнение, а может, ещё и похлеще, чем от них. Меня вышибало из колеи, если он не являлся домой вечером – он ведь не всегда приходил ночевать, и в те ночи, когда его не было, я часто вообще не мог уснуть. Я не находил себе места, если в течение дня мне не удавалось пообщаться с ним, я бесился и злился, если он был несчастен или не в духе, мое настроение падало ниже плинтуса, если он был болен или по каким-то причинам избегал меня. Если между нами что-то шло не так (или мне казалось, что идет не так), я буквально ничего не мог делать, у меня все валилось из рук. В общем, я попал. Я, со своей поехавшей крышей и проблемами с общением, временами впадал в подобного рода зависимость, и вот вляпался в очередной раз. Ко всему прочему, я ещё и физически запал на Микеле (да это я еще в самом начале сказал) и жутко, до одури, его хотел. В своих фантазиях и снах я уже столько раз оттрахал его… Один только запах его небрежно кинутой в стирку, в корзину для белья, рубашки мог вызвать у меня непроходящий стояк, и тогда я, заперев дверь, рывком расстегивал ширинку, высвобождал свой твердый, как камень, член, и, сплюнув в ладонь, ожесточенно дрочил, пока не наступала бурная, резкая, но не всегда приносящая облегчение разрядка. Лежа в постели, я представлял, что Микеле лежит рядом со мной, а я, вдоволь налюбовавшись им, начинаю медленно, смакуя удовольствие и наслаждаясь каждым движением, раздевать его и целовать – сначала невинно – в шею, в плечи, в грудь, а потом опускаюсь ниже и покрываю поцелуями все его тело, добираясь до самых интимных мест. На самом деле я действительно готов был целовать его куда угодно, и получать от этого истинное наслаждение, он был такой чистоплотный, от него всегда так вкусно пахло… Когда я засыпал, мне снилось, как я глажу его по голым бедрам, ласкаю их внутреннюю поверхность, где кожа всегда такая нежная и чувствительная, довожу его до эрекции и целую головку его члена, щекочу языком уздечку… А потом смазываю ему дырочку предусмотрительно припасенным кремом и сначала растягиваю ее пальцами, а потом вхожу на всю длину… Микеле от боли со свистом втягивал воздух сквозь зубы, а я мягко, но крепко удерживал его, не давал вырваться, вынимал и входил снова, увеличивал ритм, ускорялся, а потом замедлялся, испытывая его реакцию и приноравливая скорость к своим и его ощущениям. Я хотел сделать приятно не только себе, но и ему, и это мне удавалось, и я чувствовал, как он изгибается, принимая меня, и сжимал одной рукой его член, ритмичными движениями подводя его к развязке. Я чувствовал каждую клеточку тела Микеле, когда был внутри него, и смыкал кулак вокруг головки его члена, чтобы через несколько секунд ощутить, как выплескиваются в мой кулак густые капли. Едва я успевал довести его, как у меня все мутилось на миг перед глазами, и я изливался в него сам, содрогаясь всем телом… и просыпался на замаранной простыни, раздавленный, выжатый, как лимон, со слабостью в ногах действительно как после хорошего такого траха… Я вцеплялся зубами в подушку, зная, что этот сон повторится, и не раз, и я точно так же очнусь, и на меня в очередной раз навалится выматывающее осознание того, что все было лишь сном. Я готов был завыть, я ощущал себя маньяком и боялся, что рано или поздно просто грубой силой получу от Микеле то, что жаждал получить с первых минут нашего знакомства, невзирая на все последствия. Моему ночному покою мешали не только фантазии на почве недотраха, но и совершенно неожиданные вещи, которые, казалось бы, ну никак не могли меня потревожить. Например, я вспомнил наш недавний разговор, когда Микеле заглянул ко мне в комнату, чтобы спросить о какой-то мелочи и остановился у меня за спиной, с интересом уставившись в мой монитор, на котором была запущена одна старая игрушка. - Кейт, а как эта игра называется? Никогда такую не видел. Я сказал название. - А почему ты играешь без звука? - Я вообще не играю. - А что же ты делаешь? - Делаю перевод игры. - А звук?.. - Да что «звук, звук»? Для перевода никакой звук вообще не нужен. - Как это – не нужен? – Он, похоже, мне еще и не поверил. - Ну вот так, не нужен. Если тебе интересно, то всё, что говорят в игре и все тамошние описания разделены на части и забиты в файлы. Вытаскиваешь такой файл из игры, открываешь его специальной программой и вписываешь перевод, фразу за фразой. А потом запускаешь уже переведенный файл в игру и тестируешь – смотришь, всё ли ты правильно перевел, совпадает ли с тем, чего происходит, нет ли каких ляпов. Что я собственно сейчас и делаю. Тебе всё это надо знать вообще? Сильно сомневаюсь. - Но почему у тебя колонки выключены? – не отставал Микеле. – Ты же никогда их не включаешь! И радио ты не слушаешь. И музыку. Почему? - Потому что звуки меня раздражают. Предпочитаю жить в тишине. - Как, вообще все звуки? - Большинство. - Но как звуки могут раздражать? - Да так и могут. Кажутся мне слишком резкими и ездят по ушам. - Значит, когда я пою, тебя это тоже раздражает? - Да, кэп. Бесит. Раньше бесило… да не бери ты в голову только! Твое присутствие перевешивает, знаешь ли. Так что впечатление в общем остается нейтральным. Да и привык я уже. Микеле, кажется, был в шоке. - Ну, я с самого начала понял, что ты музыку не любишь, но даже не представлял, что… - Ну, извини. – Я пожал плечами и посмотрел на него. – Что ж я могу сделать? Повеситься мне теперь? - Но почему… так? Я вздохнул. - Да просто побочка. - Какая побочка? – испугался Микеле. Я провел рукой по лицу. Не слишком-то хотелось говорить, но у него были такие глаза… - Осложнение. После пневмонии. Как-то перенес пневмонию на ногах – и вот. - Значит, ты плохо слышишь? - Да сейчас я сносно в принципе слышу. То похуже, то получше. Одно время было совсем плохо, я даже думал, что оглохну, но потом все утряслось как-то. Наладилось. Но от музыки у меня голова болит. И когда кругом много всякого шума, тоже. А тихие звуки я неважно различаю, да. И с телефоном у меня сложные отношения. - И ничего нельзя… сделать? Я хмыкнул. - Да могила исправит. Микеле вдруг мягко коснулся моего уха. В другое время я бы наверное кончил от этого прикосновения, но сейчас я только с досадой тряхнул головой, сбрасывая его руку. - Отстань. Микеле убрал руку, медленно покачал головой и тихо произнес: - Ужасно… - Да нет тут ничего ужасного. Мне вот скоро ещё идти и доказывать, что я не могу в данный момент работать, чтоб пособие продлили. А если бы я оглох, мне бы только лучше было. Меня бы уже никогда не сняли с довольствия… с пособия, то есть. Микеле вдруг сверкнул на меня глазами. - Не смей так говорить! Никогда! - Давай ты мне не будешь указывать, что мне говорить, а что нет, о'кей? Я просто сказал, как бы для меня было лучше. - Ты сам не понимаешь, что говоришь! - Прекрасно понимаю. Ладно, проехали. В общем, просто прими как данность, что у меня больные отмороженные уши. Которые мало что чувствуют. И никакая музыка на них не действует. Микеле помолчал несколько секунд и вдруг выдал: - Так значит, ты поэтому плакал? - Что-о?! - Плакал, когда слушал песню. Потому что у тебя отмороженные уши? Я не был уверен, что уловил в этом заданном наивным тоном вопросе насмешку, но кажется, она там все-таки была. Я почувствовал, что у меня щеки заливаются краской, и не знал, куда деваться от возмущения. И от смущения. «Да какую еще, на хрен, песню?!», хотел заорать я. Но не заорал, потому что прекрасно знал, про какую песню идет речь, и Микеле знал, что я это прекрасно знаю. Я к тому времени уже слышал от него какое-то совершенно не поддающееся подсчету количество песен – на английском, французском и итальянском. Сначала они меня бесили, я злился и просил его заткнуться (удивляюсь, как он вытерпел мои наезды и не ушел, видимо, этот период длился совсем недолго), потом как-то в один прекрасный день, крикнув ему: «Да хватит уже бренчать, задолбал!», я понял, что кривлю душой – его музыка меня больше не раздражает. После этого я стал просто игнорить его песни – пропускал их мимо ушей, и все, пока как-то вечером из комнаты Микеле не услышал:Sing me to sleep, Sing me to sleep, I'm tired and I I want to go to bed…
«Ты там колыбельную сам себе поешь, что ли?», хотел поддразнить я его, но почему-то замешкался. А он продолжал:Sing me to sleep, Sing me to sleep And then leave me alone, Don't try to wake me in the morning Cause I will be gone…
Я вдруг почувствовал, как у меня ком подступает к горлу. Я ощутил, как на меня наваливаются боль и отчаяние. Нужно было уйти в свою комнату, захлопнуть дверь, и спрятать голову куда-нибудь под подушку, но я не мог этого сделать. У меня подошвы будто приросли к полу.Don't feel bad for me, I want you to know Deep in the cell of my heart I will feel so glad to go Sing me to sleep Sing me to sleep I don't want to wake up On my own anymore…
На этих словах я будто очнулся, в два прыжка добежал до двери комнаты Микеле, рывком открыл ее. - Прекрати! Сидящий на кровати Микеле прикрыл рукой струны гитары и, склонив голову набок, вопросительно уставился на меня с какой-то тревогой и беспокойством. - Перестань. Поздно уже. Хватит, - кое-как выговорил я и кажется, не удержавшись, шмыгнул носом. Микеле не сводил с меня глаз и молчал. - Чего ты уставился, твою мать?.. По-французски понимать разучился? Микеле лишь медленно покачал головой. Я, в припадке злости, бессилия и отчаяния саданул кулаком по дверной раме, с грохотом захлопнул дверь его комнаты, ринулся к себе, с таким же грохотом захлопнул свою дверь и, не обращая внимания на саднящую боль в содранных костяшках пальцев, упал на кровать, зарылся лицом в подушку и заплакал. Я не мог понять, что со мной. Эти строчки просто вытаскивали из меня душу. Очередная ночь была испорчена. …И вот сейчас, вспомнив все это и по милости Микеле снова испытав примерно то же, что и тогда, я не нашел ничего лучше, как просто процедить сквозь зубы: - У меня нервы вообще-то ни к черту, как ты заметил. - Да, это тоже. Только вот не своди ты, пожалуйста, все к этому. И прежде чем я успел что-то ответить, Микеле вышел. А я остался – наедине со строчками песни, которые запали мне в душу и в голову и никак не желали забываться, и один на один с собственными неудовлетворенными сексуальными фантазиями. О том, чтобы удовлетворить их за счет кого-то ещё, я даже думать не хотел. Кроме Микеле мне никто был не нужен. Не поймите меня так, что я только и мечтал, чтоб поиметь Микеле, а то возможно из моего рассказа складывается впечатление, что я только хер на него точил и поджидал момента, чтоб ему засадить. Нет. Разумеется, и это было тоже, я ужасно хотел его, но ведь я любил его, очень любил. Я очень его жалел, по-настоящему за него беспокоился и реально боялся. Я жалел его потому, что он вкалывал, как лошадь, и практически ничего за это не получал. (К тому времени я уже прекрасно понимал, что то, чем он занимается – не развлечение, а реальная, тяжелая работа, иногда просто на износ). Я боялся, что с ним что-нибудь случится, что какая-нибудь сволочь заловит его на улице или в клубе и… ну, сами понимаете. Он ведь казался таким наивным, таким не от мира сего, да ещё и такая внешность и подведенные подкрашенные глаза. (Я как-то спросил его, не пристают ли к нему на улице. Он улыбнулся и сказал, что, мол, нет, все в порядке, но я не поверил). Я беспокоился за него потому, что он ведь был довольно хрупким и не очень-то сильным физически, но нисколько себя не щадил, шел выступать куда-то даже если был больной, с температурой, пел даже тогда, когда у него совершенно не было голоса, и даже смертельно уставший пытался играть, рисовать или сочинять. Да ещё и при всем при этом он мало и плохо ел, бывало, не спал по ночам, а когда увлекался чем-то, вообще забывал про сон и про еду. Вдоволь насмотревшись на все это, я в какой-то день, впервые за долгое время, приготовил нормальный ужин, и как только Микеле пришел вечером домой, сказал ему: - Ну наконец-то! Давай мой руки и садись есть. Он сначала слегка удивился, а потом быстро сказал: - Нет-нет, Кейт, спасибо. Я почувствовал, как руки у меня сжимаются в кулаки. - Брезгуешь, что ли?.. - Кейт… - Я знаю, что я Кейт. Ты мной брезгуешь, или моей жратвой? - Я не брезгую, Кейт, я не хочу. - Вот только не надо мне тут заливать. – Я крепко взял его за плечи, подвел к табуретке и усадил на нее. Он промолчал и опустил глаза. - Составь мне компанию? – тихо попросил я. – О'кей? Он кивнул. - Только ненадолго, хорошо? - А чего ненадолго? Устал? - Не очень, но мне просто хочется одному побыть. - Договорились. Ненадолго. – Я поставил перед ним тарелку со стейком, рисом и салатом. - Да ты что, я столько не съем! – запротестовал он. - Сколько съешь, столько и съешь. Что ты как маленький-то? Ужинать с ним и вправду было как с маленьким, и я уже в который раз про себя сравнил его с ребенком. Внимания и сосредоточенности ему хватило ровно на то, чтобы разрезать на куски мясо. А после этого он, казалось, позабыл про еду – стал отвлекаться, крутиться на стуле, играть с вилкой, начинал увлеченно говорить о чем-то, так что нужно было постоянно напоминать ему о том, чтобы он ел. Вэш сразу же просек тему, прыгнул на стол, несколько секунд принюхивался к его тарелке, после чего, прицельно похитив оттуда самый большой кусок стейка, взмыл с этим куском в зубах на стоящий рядом холодильник. Со мной у него такой номер никогда не проходил, а Микеле даже не пытался его остановить и не возмутился, только весело рассмеялся, показывая свою соблазнительную щелку между зубами. Впрочем, он недолго был оживленным и веселым, довольно быстро как-то притих, как будто погрустнел, после чего кивнул мне, отодвинул тарелку, встал и медленно ушел в свою комнату. Когда я заглянул туда, Микеле лежал на кровати, свернувшись клубочком. Я тихо подошел и остановился рядом. - Ты чего? У меня еда не настолько мерзкая, знаешь ли. Он не ответил. Сначала я испугался, что ему плохо, что у него может быть что-нибудь не в порядке с животом или с печенью. Когда до меня дошло, что он просто заснул, я слегка прифигел. Как же он должен питаться вообще, и с какими перерывами, если его после нормального ужина вот так срубает? Он же даже не доел до конца то, что у него было на тарелке. Я знал это состояние, когда после еды еле-еле хватает сил доплестись до кровати, но мне для такого надо было перед этим целые сутки не есть вообще ничего… Я хотел раздеть его, но, прекрасно зная, как это ему не понравится, ограничился тем, что укрыл его одеялом, утешая себя тем, что случай полюбоваться на него раздетого мне ещё представится. Должен представиться рано или поздно… …Когда я позвал его ужинать сегодня вечером, он покачал головой, широко улыбнулся и сказал: - Я тут точно растолстею! - А тебе бы и не помешало, - отозвался я, - отъесться чуть-чуть. А может быть даже и не чуть-чуть. - Нет, - вдруг посерьезнел он, - сейчас мне толстым быть не хочется. Я моргнул. - «Сейчас»? А что, бывает так, что хочется? - Да, иногда хочется. - Странные у тебя желания. Ну, станешь постарше – растолстеешь, куда денешься. Вместо ответа Микеле потянулся к лежащей на столе пачке сигарет и вопросительно взглянул на меня. Я кивнул. Он вытянул одну сигарету и вскочил со стула. - Микеле, вот только давай не в комнате, а? - Я не буду в комнате, я на балкон. - А, это другой разговор. – Прихватив со стола пачку, я пошел за ним. На балконе, подставив лицо прохладному вечернему ветерку, я смотрел, как он, затянувшись, задумчиво уставился в небо. Потом он несколько раз глубоко вздохнул, набирая полную грудь воздуха, и улыбнулся. Я вспомнил, как он говорил один раз, что тут воздух очень хороший, почти как у реки. (Я, честно говоря, не замечал, чтоб он был тут такой уж хороший, но я вообще многих вещей не замечал, вполне возможно, что так оно и было, в общем, вполне логично, все-таки парк напротив). Когда он упомянул реку, я сначала решил, что он говорит про какую-то абстрактную реку, но оказалось, что он имел в виду нашу Маас. Сказал, что когда приехал сюда, то часто приходил на набережную, и просто смотрел на воду, и вдыхал этот речной воздух… Мы стояли почти рядом, опершись на перила, и практически соприкасаясь локтями. Я опустил руку и положил ладонь ему на поясницу. Он не противился. Тогда я, поддев двумя пальцами его заправленную футболку, поднырнул ладонью под джинсы и скользнул по его голой мягкой коже ниже к копчику – осторожно, плавно проверяя границы дозволенного. Когда я уже почти добрался до места, где спина раздваивается и теряет свое благородное название, Микеле дернулся, перехватил мою руку и предупреждающе сжал ее. Я почувствовал, как он напрягся. - Ты же говорил, что не куришь, - поспешно сказал я, чтобы отвлечь его. Он вздохнул. Отпустил мою руку. - Иногда курю. Просто сейчас никак не получается расслабиться. - Почему? Он только пожал плечами. - Не знаю. Мне как-то не по себе, и все. – Он поднес руку ко рту и стал обкусывать заусеницы на большом пальце. - Может, ты «дорожку» хочешь? Он посмотрел на меня исподлобья и решительно покачал головой. - Я наркотики не принимаю. - Да ладно тебе пай-мальчика из себя строить-то! Все ваши этим балуются. - Кто «все»? И какие «наши»? - Да все вы – артисты, музыканты… Все вы ширяетесь. - Я – не ширяюсь! - Неужели завязать умудрился? - Я и не начинал даже! Я против! - Против чего? - Против наркотиков! - Ну-ну. Может еще и меня пойдешь заложишь? - Я не собираюсь никого закладывать. Но я против! Я никогда ничего такого не пробовал. И не стану! – Он отвернулся и снова уставился вверх. Похоже, он не на шутку возмутился и обиделся. Я вздохнул. Хотел как лучше, получилось как всегда. Теперь надо было срочно переводить разговор на что-нибудь другое. - Звезды свои все разглядываешь? Он кивнул, не сводя глаз с черно-синего купола над нашими головами. Я вдруг опять вспомнил день, когда мы встретились. - Что ты все-таки загадал-то там на дороге? Я был уверен, что он про это уже давно начисто позабыл, но нет. - Кейт, если я скажу, то ведь не сбудется. - Да что за детский сад-то? - И совсем не детский сад! - Я в это не верю, - усмехнулся я. - А я верю! Он все так же смотрел на звезды. И снова у него на лице появилось то выражение, которое поразило меня там, тогда, на шоссе. - Далеко отсюда до твоей планеты-то? Он наконец оторвал взгляд от звезд и уставился на меня, приподняв брови. Я закурил новую сигарету. - Всех аист принес, а тебя инопланетяне. Аист, наверное, занят был. Микеле засмеялся. - Ну признайся уже. Ты же пришелец, да? – спросил я. Так и спросил. И даже не улыбнулся. Кажется, тогда я действительно верил в это на сто процентов. Признаться, я настолько не сомневался в его внеземном происхождении, что удивлялся отсутствию у него каких-то сверхъестественных способностей или черт. Ну, если не считать совершенно фантастического оптимизма и обаяния. - Если бы я был пришельцем, - так же серьезно ответил он, - по всем правилам кто-нибудь должен был бы уже давно материализоваться передо мной из синего воздуха и сказать: «Luke, I’m your faaather…» - И что, неужели ничего такого ещё не было? Он весело махнул рукой. - Забудь. Я глупости говорю. Я хмыкнул. - Да нет. А если ты не пришелец, то из какого-нибудь другого мира точно. Параллельного мира. Такого, где у людей гораздо более необычные способности, чем здесь. - Кейт, ну если я из какого-то другого мира, кто-то из «дома» должен же дать знать! – убежденно возразил Микеле. А потом рассмеялся этой своей такой искренней убежденности. Я тоже усмехнулся. - Ну, какие твои годы, как говорится. И, уже сказав это, вдруг по-настоящему испугался. Испугался, что действительно возникнет вдруг из ниоткуда какой-нибудь пришелец и утащит его с собой. Мысли о его инопланетном – либо каком-то ещё не вполне обычном – происхождении посещали меня частенько, и не только из-за его повернутости на звездном небе и общей странноватости. Например, я начинал думать, что он какой-то не такой, что с ним что-то не так, как у всех, когда видел, как он кутается в несколько слоев одежды и никогда не раздевается. Нет, серьезно, я никогда еще не видел, чтоб он открывал какую-то часть тела, кроме кистей рук. Он даже босиком никогда не ходил. Из душа всегда выходил уже полностью одетый, и утром из комнаты тоже. Всегда, неизменно полностью одетый. Кажется, при мне он и рукавов-то никогда не засучивал. Сначала я этого не замечал, но чем дальше, тем больше это бросалось мне в глаза и тем больше меня грызло, бесило и доставало. А прибавьте к этому еще и мою зацикленность на Микеле и непроходящее желание его раздеть… Пару раз, как я уже говорил, а забирался руками ему под одежду и вроде бы нащупывал там вполне себе обычное тело, но от этого мне все равно было не легче и моих подозрений это не снимало. Тут что угодно начнешь думать, когда каждый день видишь вот такую вот «капусту». Подозрения и версии мне приходили в голову самые разные, начиная от мыслей, что может у него там неслабые шрамы или следы ожогов – а может, и то, и другое, и заканчивая совсем уж дикими и фантастичными предположениями. Скажем, я вспомнил какой-то фильм про парня, у которого была аллергия на солнечный свет, и из-за этого он не мог открывать ни одного участка тела, в противном случае он покрывался страшными язвами… Я убеждал себя, что это не случай Микеле – он-то перчаток не носил и лицо не закрывал, но воображение все равно продолжало мне упорно подсовывать разные сцены из того злополучного фильма… А как-то раз мне вообще приснилось, что я снимаю с Микеле одежду – а под ней ничего нет. Пустота. Как у человека-невидимки. Сон был настолько реальным и настолько неожиданно-пугающим, что я проснулся весь дрожа с бешено колотящимся сердцем. Лежал, вытирая пот, и благодарил бога за то, что это всего лишь сон. И молил, чтобы он не повторился. …Сегодня Микеле, придя домой, ответил на мое «иди ужинать» согласием, но сидел какой-то вялый, сам не свой, ничего не говорил, не рассказывал, ел, как мне показалось, через силу, ковыряясь вилкой в тарелке. - Что случилось? – спросил я. Микеле как-то странно не то пожал плечами, не то поежился. - У тебя что, неприятности какие-то? Микеле сидел, уставившись на меня, но мне казалось, что он сейчас меня не видит и не понимает, о чем я его спрашиваю – такой у него был вид. Наконец он будто очнулся и положил вилку. - Я пойду лягу, - сказал он. Я обеспокоенно смотрел на него. - Ты заболел, что ли? - Надеюсь, что нет, - качнул он головой и скрылся у себя в комнате, тихо прикрыв за собой дверь. Минут десять я сидел в кухне и курил, потом решительно потушил очередную сигарету, встал и подошел к его двери. - Микеле! – вполголоса позвал я. – Всё в порядке? Ответа не было. Я осторожно заглянул в комнату. Свет горел, но был приглушен почти до минимума. Микеле лежал навзничь на разобранной, вернее, скорей всего, не застеленной с прошлого раза кровати. Опять в полном обмундировании. Даже кроссовки не снял, поэтому ноги спущены на пол. Ну что за херня? Как можно так?! Я подошел, сел на край кровати, расшнуровал ему кроссовки, снял их. Помедлил несколько секунд, потом аккуратно стянул с него носки. Полюбовался наконец его босыми ступнями, которых никогда до этого не видел. Ступни были самыми обыкновенными – небольшими, не широкими и не узкими, довольно изящными, со вторым пальцем такой же длины, как и первый. Вдоволь насмотревшись на них, я аккуратно, чтобы не потревожить Микеле, закинул его ноги на кровать. Хотел уже уйти, но опять вспомнил все свои догадки, подозрения, домыслы и сны. И понял, что не смогу удержаться от соблазна. И представившегося шанса тоже не смогу упустить. Я должен посмотреть, что он там скрывает под тремя слоями шмоток. С этими мыслями я начал осторожно стягивать с него джинсовку – сразу вместе с рубашкой, чтобы меньше его тревожить. Будете смеяться, но опыт раздевания спящих у меня имелся. Была у меня одно время подружка, так что она, что ее шестилетний сынок почему-то ужасно любили засыпать одетыми. На их раздевании я натренировался так, что теперь не сомневался, что мне удастся успешно раздеть и своего жильца, не потревожив его. Микеле что-то негромко промычал. Я испуганно замер, но он продолжал спать. Когда мне удалось успешно избавить его и от куртки, и от рубашки, я осмелел, и с футболкой уже даже не слишком церемонился и осторожничал. Разоблачив Микеле до пояса, я внимательно оглядел его. Ну что, обычная фигура. Ничего впечатляющего, но и ничего такого, чего стоило бы стесняться или прятать. Я смотрел на его грудь – чуточку женственную, если он наберет вес, это станет заметнее; на соски, которые у него были немного смешными – слишком широко расположены; на живот (такой впалый, будто он и не ел только что). Из такой фигуры может получиться в будущем что угодно. Займется он спортом – сможет нагнать мышцы и даже накачать кубики на животе, махнет на себя рукой – отрастит брюшко и складки на боках. Скорее, конечно, второе, потому что не похоже, чтобы он со спортом дружил. Сейчас жизнь у него неспокойная, дерганая, не дает потолстеть, но стоит ему осесть, обзавестись семьей – быстро наберет лишние килограммы в нагрузку… Со всеми это случается. Никуда от этого не денешься. Тут я поймал себя на мысли, что в очередной раз пытаюсь найти оправдание самому себе, тому, что потерял форму, а менять себя уже не хочу. Поэтому и внушаю себе, что всех ждет одно и то же. Всё же не всех, как бы ни хотелось мне убедить себя в обратном. Со мной-то уже всё ясно, а вот с Микеле… Да хрен его знает, что с ним ещё будет, я ж не провидец, всё равно не угадаю. Он ведь, по крайней мере, занимается тем, что ему по-настоящему нравится, к наркоте, похоже, и правда никогда не притрагивается, спиртным и сигаретами не злоупотребляет (хоть и первое, и второе время от времени позволяет себе, конечно). Я взял Микеле за руку. Опять этот платок на запястье… Я решительно сдвинул брови. Нет, я ни за что не успокоюсь, пока не увижу, что он там под этими платочками прячет. Ответ очевиден, конечно, но мне нужно знать точно. Я пристроил его руку у себя на коленях и начал возиться с маленьким двойным узелком, которым были завязаны концы платочка. Чёрт, как же сложно оказалось с ним справиться! А сам он эти узелки что, зубами развязывает? Или вообще не развязывает?! Я уже готов был действительно пустить в ход зубы, но тут узелок поддался. Когда я разматывал платок, внутри у меня всё неприятно сжалось. Я готовился к очень неприглядному зрелищу, поэтому даже глазам не поверил, когда увидел совершенно чистое запястье, тонкое и хрупкое, как у девушки. Я даже провел большим пальцем по его внутренней стороне, чтобы убедиться, что глаза меня не обманывают. Не удержавшись от искушения, коснулся его губами. Ну, с первого раза не угадал, стало быть. Засопев, я взялся за второй платочек. Он поддался легче (или я уже навострился развязывать?). Ещё несколько секунд неприятного холодка в животе – и я смотрю на второе такое же чистенькое запястье. Я точно так же провел по его внутренней стороне большим пальцем, чтобы снова убедиться в правдивости того, что вижу. Что за чёрт? Такое странное чувство это было – недоумение пополам с облегчением. Сложив платочки и положив их на стул, я, чтобы окончательно удовлетворить свое извращенное любопытство, снова потянулся к Микеле, взялся за пряжку его ремня, которая оказалась уже расстегнутой (yes!), расстегнул пуговицу, потянул вниз молнию на ширинке и медленно стянул с него джинсы, прихватив заодно и трусы. Пару минут я мрачно оглядывал его голые ноги, слегка выступающие тазовые кости, член с яйцами. Ничего впечатляющего и ничего ужасного – так же, как и в верхней части. Подумал было перевернуть Микеле на живот и осмотреть его спину и зад, но не стал. Что-то подсказывало мне, что там у него тоже нет ничего такого. Я бросил скомканные джинсы Микеле на стул, к платочкам, и уже хотел просто подняться и выйти от греха подальше, пока я еще могу себя сдержать, но меня остановило какое-то непонятное ощущение. В первые минуты я не чувствовал ничего, кроме любопытства, переходящего в непреодолимую, тяжелую, масляную похоть. У меня встал, как лом, мне уже дико хотелось прикоснуться губами к шее, груди, животу Мика, провести пальцами по островкам темной растительности на груди, попробовать на вкус кончиком языка эти забавные соски, потом скользнуть языком ниже, к животу, в ямку пупка, а ладони подсунуть под его ягодицы и сжимать их, мять, дразня его, возбуждая, и смотреть, как просыпается и медленно наливается и твердеет его ладненький дружок, откликаясь на мои ласки… а потом, дождавшись, когда он станет таким же твердым, как мой, расстегнуть джинсы, высвобождая собственную плоть, растянуть пальцами его тесную дырочку и войти, вонзиться в горячее и мягкое, проникая как можно глубже… Но потом желание отступило на второй план, поутихло, и я понял, что хочу уже не овладеть, а просто взять одеяло и прикрыть им Мика, потому что он вдруг показался мне таким беззащитным, когда лежал тут передо мной совершенно голый. Мало того, я чувствовал, что укрыть его нужно как можно быстрее, что нельзя его оставлять так надолго, потому что сейчас он как выброшенная из воды рыба, как вытащенная из сломанной и пробитой раковины улитка, как яйцо без скорлупы, как недоношенный младенец… не знаю!! Он не переживет, если его оставить голым, если он узнает, что его видели голым. Я ощущал это так ясно, будто это были мои собственные чувства, относительно себя, хотя я прекрасно знал, что у меня нет никаких подобных проблем, я мог хоть на балкон выйти курить в чем мать родила, мне было всё равно… И тут Микеле проснулся. Не знаю, что заставило его проснуться – прохлада (прежней духоты не было уже довольно-таки давно), или то, что я его теребил, когда раздевал, или просто предчувствие, но он вдруг резко открыл глаза. Они сейчас же раскрылись еще шире, и в них появился страх, почти ужас. Краснота резко пошла по всему его телу, снизу вверх, от ног к голове, даже не пятнами, а сплошняком, будто в него красную краску вливали. Я даже сам испугался, увидев такое. Микеле поджал ноги и взмахнул руками, пытаясь одновременно заслониться ими и схватить что-то, чтобы прикрыться. И одежда, и одеяло лежали рядом на стуле, и поэтому дотянуться до них сразу он не смог. От этого он запаниковал еще больше, краснота стала такой густой, что я перепугался, что его сейчас удар хватит. Быстро схватив одеяло, я комом бросил его сверху на Микеле и, не говоря ни слова, тут же вышел из комнаты, закрыв за собой дверь. Почти сразу я услышал щелчок поворачивающегося замка. М-да… ну, теперь нам снова придется выяснять отношения. Прямо сейчас ему, очевидно, не до того, а значит, удовольствие откладывается до утра. Я вздохнул. Утречко, а может, и весь следующий день обещали быть не из легких. Я встал довольно рано, видимо из-за того, что настроился на выяснение отношений и хотел с ним покончить как можно скорее. Когда уже перевалило за полдень, а Микеле так и не вышел из комнаты, я забеспокоился. Я знал, что он никуда не ушел – обычно я слышал по утрам сквозь сон, как он уходил. Да и поднялся я в этакую рань, так что никак не мог с ним разминуться. Бывало, разумеется, что он спал до обеда, когда оставался дома, но сегодня это показалось мне странным. Он бы не завалился просто так спать, не высказав мне сначала всё, что думает о моей выходке. В самом начале второго я не выдержал, подошел к его двери и приложил к ней ухо. Из комнаты не доносилось ни звука. Я взялся за дверную ручку – заперто. - Микеле! – Я громко постучался. Ноль реакции. - Микеле! Можно мне войти? Открой, пожалуйста. Ответом мне по-прежнему была полная тишина. - Микеланджело! Да давай уже поговорим нормально в конце концов! Открой! Меня уже основательно напрягало это общение с запертой дверью – это при том, что Микеле очень редко ее запирал, когда был дома. Плотно закрывал – да, но на замок или на ключ не запирал. И тут я по-настоящему испугался. Может, вам покажется странным или даже смешным, что я так переполошился, но если бы вы видели, какое у Микеле накануне было лицо, и каким пунцовым с ног до головы он сделался, вы бы на моем месте тоже перепугались. Я врезал кулаком по двери. Она затряслась от моего удара. Я потер ушибленную руку. Двери у меня в квартире были хлипкие – чистая декорация, замки тоже дрянные, да и держались на соплях. Если не расшибать в кровь кулаки, а пару раз навалиться плечом, я эту дверь снесу нахрен. Даже не знаю, почему я не воспользовался своим ключом. Может, не хотел показывать, что у меня он есть, но, скорее всего, в панике про него просто забыл. Дверь распахнулась после второго хорошего удара плечом, и я с разгона влетел в комнату. Микеле сидел с ногами на кровати, завернувшись в одеяло. На мое вторжение он отреагировал лишь тем, что низко опустил голову. - Ты чего? Он не ответил. Я подскочил к нему. - Я же просил тебя открыть! Так сложно, что ли? Мы можем наконец поговорить по-человечески? – С этими словами я схватил его за плечи. И тут же об этом пожалел, потому что Микеле вдруг накинулся на меня с кулаками и начал что-то орать по-итальянски. Я настолько опешил, что пропустил несколько ударов, весьма чувствительных, надо сказать. - Да ты что?! – опомнившись, крикнул я, пытаясь перехватить его руки, которыми он размахивал, мутузя без разбору. – Рехнулся, что ли? Он продолжал истерить, правда, перешел на французский, выкрикнув: - Зачем ты это сделал?.. - Да успокойся ты, придурок! Надо было открыть сразу. Да поставлю я тебе новый замок. Прямо сегодня же и постав... - Зачем ты меня раздел?! - Тьфу! Ты об этом… Ну прости меня! Я просто любопытный. Ты ведь тоже, правда? – Я крепко обнимал его, вырывавшегося, удерживал, гладил по голове и дрожащим плечам, утыкался лицом в его волосы, ласково прижимался к ним губами. Эти мои манипуляции в конце концов кажется его успокоили. Похоже, в таком, близком к невменяемому, состоянии ласковые прикосновения доходили до него лучше, чем слова. И снова я сравнил его про себя с совсем маленьким несмышленым ребенком, который еще и слов-то не понимает, а только ласки и интонацию. - Ну что, ты простишь мне мое любопытство? – шепнул я ему в ухо и отстранившись, хотел заглянуть ему в лицо. Он снова опустил голову. - Не смотри. - Да в чем дело, черт тебя подери? – Я попытался взять его за подбородок. Он оттолкнул мои руки и снова повторил, не поднимая головы: - Не смотри. Пожалуйста. Он отворачивался, но я успел заметить, что глаза у него несколько пандообразные. То ли опять спал накрашенный, то ли глаза тер, то ли плакал, черт его разберет. И поэтому он не хочет, чтобы я на него смотрел? Потому что косметика по глазам размазалась?! Я схватил его за руку. - Да хватит комедию уже ломать! Но он опять принялся отбиваться и снова перешел на итальянский. Я выругался, хотя уже знал, что материться тут бесполезно. И пиздить его бесполезно. На простых смертных это может подействовать, а вот на пришельцев… Хоть к тому времени от моих стереотипов и шаблонов уже остались одни ошметки, я все равно чувствовал себя в каком-то сюре, когда взял с тумбочки зеркальце – небольшое круглое в пластиковой оправе зеркальце для бритья и кинул его на кровать Микеле. После этого я полез внутрь тумбочки, но того, что я искал, там не оказалось. - Ну а карандаш твой где? – пробормотал я с досадой, обращаясь к самому себе, потому что был уверен, что к Микеле сейчас обращаться бессмысленно. - Карандаш? – вдруг переспросил он. - Карандаш для глаз твой, говорю. Мне его не найти. - Подводка. - Чего?? - Карандаш для глаз называется подводка. - Вот спасибо-то, - процедил сквозь зубы я, - самая нужная информация для меня. - Я ее в шкафчике в ванной оставил. Я вздохнул, сходил в ванную, нашел в шкафчике косметичку – да-да, настоящую косметичку, спасибо хоть не гламурную. До сегодняшнего дня я ее ни разу не видел (слава богу). Судя по набитости, там было еще что-то, кроме этого самого карандаша… э… то есть, извиняюсь, подводки, но заглядывать внутрь я не стал – и так многовато с меня впечатлений. Вернувшись в комнату, я кинул косметичку все так же сидевшему на кровати Микеле. Он кивнул, выпростал руки из одеяла, пристроил между колен зеркальце, расстегнул молнию на косметичке, достал оттуда флакончик с прозрачной, чуть голубоватой жидкостью, ватный диск и, смочив этот диск жидкостью, стал аккуратно вытирать глаза. Покончив этим, взялся за карандаш. Я наблюдал, как он сосредоточенно подводит веки, приоткрывая при этом рот прямо как девчонка, и в конце концов не удержался от улыбки. Он, поймав в зеркальце мой взгляд, тоже слегка улыбнулся, не отрываясь от своего занятия. Закончив, Микеле принялся оглядывать результат своих трудов, наклоняя голову под разными углами. Я все так же снисходительно наблюдал за ним, скрестив на груди руки. Наконец, решив, что теперь с Микеле можно разговаривать, я спросил: - И давно ты красишься вообще? - Да, очень давно, - улыбнулся он. - А зачем, если ты, говоришь, не… - Я прикусил язык на полуслове. Чуть не сморозил «если ты не педик». Микеле засмеялся. Я сжал зубы. Да уж, нашел как спросить. - А тебе как ответить – правду? Я глянул на него исподлобья. - Знаешь, я вообще-то очень не люблю, когда мне ебут мозги. Микеле вздохнул. Снова поймал мой взгляд в зеркале. - Я хотел нравиться девушкам. - Э...? - Хотел, чтобы они обращали на меня внимание. Сначала я отвесил челюсть. Потом разозлился – действительно, более изощренный способ сношать мне мозг трудно было придумать. Но злость быстро прошла, и я, подобрав упавшую челюсть, сказал: - Ну да, думаю, тебе это удалось. Микеле наконец положил зеркало и повернулся ко мне. - Кейт, я серьезно. Я не нравился девушкам. Я играл в группе, думал, это принесет мне популярность у них. Но они меня просто не замечали. И вот как-то раз, перед концертом, я решил накрасить глаза – как рок-музыканты красят, знаешь? А еще повязал платки на запястья. – Он поднял руки, в очередной раз демонстрируя мне свои цветные тряпочки, поверх которых сегодня красовались еще и какие-то широкие металлические браслеты с прорезями. – И после того концерта сразу несколько девушек сказало мне: «А ты, оказывается, ничего». И вот с тех пор я так и хожу. Потому что мне кажется, что если я перестану краситься и не буду повязывать платки, то опять превращусь в того невзрачного некрасивого мальчика. Я хмыкнул. - Понятно. Security blanket? - Как ты назвал? – удивился Микеле. - Да это не я назвал. Это в психологии так называется. Типа, объект, за который цепляешься для собственного психологического комфорта. О как! - А почему так называется? - Ну, знаешь, как ребенок, когда учится ходить, цепляется за одеяло или за покрывало на кровати, чтоб не упасть? А потом и ходить вроде уже научился, и все равно за него цепляется. По-английски так. А как по-французски, я даже и не знаю. Микеле задумался. - Да, наверное, можно и так назвать. А я вот никогда такого выражения не слышал. Родители все-таки, кажется, так никогда не говорили… - Родители? А кто у тебя родители? - Специалисты по детской психологии. Я присвистнул. - Что, оба? - Да, оба. - Да-а, вот повезло-то… Еще и книжки небось пишут? - Сейчас уже не пишут. Но писали. - А вдохновлялись чем? Опытом твоего воспитания, что ли? - Скорее, наоборот. Опробовали свою методику на мне. - Так ты еще и подопытным кроликом был? Микеле рассмеялся. А мне вот как-то было совсем не смешно. Когда у тебя мать учительница, это и то не сахар, а тут – детские психологи… Вообще жесть. Мне показалось, или он рассмеялся как-то через силу? - Ты хоть у них не единственный? - Нет. У меня еще сестра и брат. - Но главным подопытным все равно был ты, да? Микеле промолчал и как-то помрачнел. Я понял, что попал в точку. Да, нетрудно представить, что его родители о нем думали, пока он был маленький. А впрочем, почему «думали»? Вряд ли они сильно переменили свое мнение сейчас. Но тут я, кажется, уже на больное место нажал. Надо хоть как-то тему сменить, что ли. - Слушай, сбил ты меня с толку своими платками! Я думал, ты… - Многие так думают, наверное, - перебил меня он. - Ну, а какой вывод еще напрашивается? У большинства-то?.. Ладно, хрен с ним, проехали. Я вот чего не понимаю… Нет, security blanket я еще могу понять, но как ты мог девушкам не нравиться? Да они должны были на тебя вешаться! В штабеля от тебя укладываться! - Нет, они не вешались и не укладывались. - У вас там в Италии какие-то неправильные девушки. - Это я неправильный! – выкрикнул вдруг Микеле. Выкрикнул это с какой-то болью и горечью, даже злостью. И злился он не на меня. И даже не на тех девушек, которые, как я понял, не просто не обращали на него внимания, но и наверняка еще и говорили ему что-нибудь сильно обидное. Он злился на самого себя. - В чем ты неправильный? – удивился я. - Во всем! Я озадаченно склонил голову набок. Нет, понятно, что со стороны он может показаться черт знает каким, но что он сам-то в себе считает неправильным? Микеле обхватил колени руками. - Я себя просто ненавижу. Смотреть на себя не могу. - Ты про внешность говоришь? - Да. - Да ты что, прикалываешься, что ли? Еще не договорив, я уже понял, что он не прикалывается. Ни разу. Он говорит совершенно серьезно. Но в голове у меня это ну никак не желало укладываться. - Тебе что, не нравится, как ты выглядишь? Микеле покачал головой. - Ужасно не нравится. Была бы у меня волшебная палочка – изменил бы свое тело. И внешность. – Микеле поджал ноги и снова закутался в одеяло, хотя сейчас был, по своему обыкновению, полностью одет. - Тебе холодно? - Да. Я подошел, сел на кровать, взял его за плечи. Он действительно слегка дрожал. - Но ведь тепло же сейчас. Ну, с твоей Италией не сравнить, конечно, но все-таки… Микеле промолчал. - Так значит, ты поэтому никогда не раздеваешься при ком-то? Ты себя стесняешься? Микеле напрягся. - Кейт, я об этом говорить не хочу. - А я хочу! – Я выругался. - Прекрати! - А с девчонками ты как спишь – тоже одетым? - Кейт, хватит! – Микеле покраснел, как рак, глаза у него сверкали. Да у него настоящая фобия, похоже. От которой без специалиста не избавишься. Мне и правда стало любопытно, как он при таких проблемах спит с девушками, но любопытство это заглушала злость от того, что проблемы у него именно такие. Как при его данных можно себя стесняться вообще?! - Так ты до сих пор считаешь себя некрасивым? Да? - Это не я считаю. Это так и есть. - ДА КАКАЯ СВОЛОЧЬ ТЕБЕ ВНУШИЛА, ЧТО ТЫ НЕКРАСИВЫЙ? Микеле молчал, опустив голову. - Родители твои это тебе внушили? – Я снова схватил его за плечи и тряхнул так, как будто хотел силой вытрясти у него ответ. - Оставь моих родителей в покое! - Да тебе не на что жаловаться! Ты идеальный! - Я только на сцене ощущаю, что я такой, как надо. А в жизни я никогда себе не нравился, - сказал вдруг Микеле. И, помолчав, добавил: - И никогда не буду нравиться. - Господи, какой же ты придурок… Я злился на Микеле, а еще больше на его родителей, готов был крыть их последними словами, но ради Микеле сдержался. Он-то ведь их любил, был к ним до сих пор очень привязан – у итальянцев, как всем известно, вообще эти родственные чувства хоть и своеобразные, но очень сильные. Да и кому, в общем, изначально, как не им, я обязан тем, что Микеле вообще появился в моей жизни? Что бы со мной сейчас без него-то было? И я прижал его к себе, вдыхая запах его волос, и, улыбаясь тому, как все приятно замирает у меня при этом внутри, несколько раз повторил ему шепотом на ухо: - Ты идеальный…* * *
Не помню, сколько прошло времени с того нашего разговора. Пара недель, наверное. Мне очень хотелось, чтобы этот разговор как-то повлиял на Микеле, хотя бы чуть-чуть. А еще я хотел его продолжить, но случая больше как-то не представлялось. Спустя эти самые пару недель произошла совершенно неожиданная вещь. Правда я не знаю, стоит ли вообще о ней рассказывать, вряд ли это будет интересно кому-то, кроме меня. Но раз я уже заводил об этом речь раньше, то расскажу. То утро, когда я, по своему обыкновению, не слишком рано выполз полусонный из комнаты, было особенным. То есть, вернее, утро-то было обычным, это я себя чувствовал по-особенному, когда проснулся. И не мог понять, в чем же дело. Вроде бы я хотел вспомнить нечто важное, или посмотреть в сети… Что-то такое, что я очень хотел узнать… Микеле бренчал на гитаре за стенкой. Нет, то есть не за стенкой… В кухне, судя по звуку. Свесившись с кровати, я дотянулся до валяющихся на полу футболки и джинсов. Я вспомнил, как, бывало, ходил по квартире голым (а почему бы и нет? мой же дом, как хочу, так и хожу), заявлялся так в кухню, когда там был Микеле и наслаждался его выражением лица, когда подкатывал так к нему и тряс перед ним своим достоинством. Но сейчас я этого делать не собирался. Сейчас у меня и в мыслях не было смущать его или доставать. Я должен спросить у него… Захватив сигареты и зажигалку, я приплелся в кухню и остановился на пороге, прислонившись к косяку. Микеле сидел на табуретке, перебирая струны гитары. Рукава его толстовки были засучены выше локтей, обнажая руки, что я с радостью про себя отметил. Значит, все-таки наш разговор не прошел бесследно? Или это просто совпадение? Я хотел что-нибудь сказать на эту тему, но не знал, как он это воспримет. Еще поймет не так, и опустит рукава обратно. И получится, что я же все и испортил. И я промолчал. К тому же, сегодня меня гораздо больше занимало нечто совсем другое, и об этом я тоже не знал, как спросить. Как только я остановился в дверях и стал слушать, он поднял голову и улыбнулся: - Доброе утро, Кейт. Я тебя разбудил, да? Я с досадой мотнул головой. Микеле сразу перестал играть, когда я вошел. Он последнее время постоянно так делал – едва я начинал прислушиваться к его игре или пению, сразу замолкал и заговаривал со мной. Иногда о песнях или о чем-нибудь околопесенном, но чаще всего вообще о чем-нибудь левом. Сначала я думал, что просто отвлекаю его, поэтому он отрывается от своего занятия и переключается на меня, но потом понял, что он специально так делает. Психологический приемчик, типа. Он просто не поверил тогда, что я не воспринимаю музыку, и пытался меня ею заинтересовать. Я, кажется, даже знал когда-то, как этот прием называется. Меня бесило, что Микеле опробует его на мне (небось от родителей своих набрался, ага), а еще больше бесило то, что он на меня действовал. Мне и вправду стало хотеться дослушивать его песни до конца, спрашивать его о них и о чем-то, что имело к ним отношение. Но я почему-то дико стеснялся показать свой интерес. Какую-то информацию я находил в сети, но это меня не удовлетворяло. Я хотел услышать, что мне ответит именно он, и именно у него получить желаемую информацию. А тут у меня еще вдобавок ко всему и кулер на компе накрылся (от пыли задохнулся, не иначе), и я уже третий день не мог собраться его заменить, чтобы нормально выйти в Сеть. И я наконец не выдержал. - Ты вчера песню одну пел… - начал я. – Или позавчера. Микеле склонил голову набок. - Я вчера много чего пел, - хитро сказал он. Я стиснул зубы. На самом деле я точно запомнил все строчки одного из куплетов (или это был припев?), эти несколько строк звучали у меня в голове все утро и весь вчерашний вечер:Мы Хотим мы просто жить Хотим счастливыми быть Незачем медлить и старости ждать Мы Хотим мы просто жить Хотим счастливыми быть Хотим, все, что сможем, от жизни забрать…
Я прекрасно их помнил, но не мог заставить себя их повторить, чтобы Микеле понял, о какой песне речь. Знал, что буду чувствовать себя идиотом, читая их наизусть. (А как еще, не напевать же?) И от этой мысли чувствовал себя еще более по-идиотски. - Ладно, неважно, - процедил я сквозь зубы, - проехали. Махнув рукой, я повернулся, чтобы уйти. - Кейт. Он вполголоса окликнул меня. И голос у него был таким мягким, и в то же время… твердым, да, как бы смешно это ни звучало. Я, не оборачиваясь, достал сигарету из пачки, щелкнул зажигалкой, прикурил и сделал шаг в сторону собственной комнаты.Весь город видит сны, Окутан тишиной, Недолог ваш покой - Его нарушим мы…
- послышалось вдруг у меня за спиной. Я мгновенно обернулся и уставился на него. - Эта песня, Кейт? Я сглотнул и кивнул. Потом тихо усмехнулся и покачал головой. - Как ты догадался-то? Он снова улыбнулся своей обворожительной улыбкой, показывая щелку между зубами – улыбкой, от которой мне обычно хотелось наброситься на него, впиться ему в губы и затискать его до умопомрачения… или не знаю, до чего, потому что умопомрачение у меня уже наступало к тому моменту. Но сейчас она вызвала у меня просто радостный трепет и то неповторимое ощущение, когда тебя безошибочно понимают с полуслова. Наверное, было бессмысленно спрашивать его о том, как он догадался. Просто догадался, и все. Он чувствовал такие вещи. - Можешь спеть ее еще раз? – попросил я. – Сначала. - Конечно. И он начал петь, а я слушал, стараясь запомнить как можно больше слов. Я только сейчас понял, какой у Микеле прикольный голос, и что я буду теперь прислушиваться к каждой его песне, но вот эту буду любить больше всего.…Мы нагоняем страх? Ну, это как сказать Но встречные на нас Боятся взгляд поднять Раскраска наших лиц Прохожих так смешит Но смех умолкнет, лишь В руках сверкнут ножи Мы здесь! Во тьме кромешной вспышкой фар Всегда приходим мы…
Эта песня ему так… не знаю… шла, что ли. В смысле, что когда он ее пел со своим итальянским акцентом, это придавало ей еще больше бунтарства и вызова вдобавок к тому, что в ней уже был и так. Но не могут же у него быть с ней такие же ассоциации, как у меня?.. Дослушав до конца, я кивнул. Потом спросил: - А как эта песня называется? - «Когда мы приходим в город». - А ты ее как-нибудь споешь еще… - мне опять стало неловко, - ну… потом? - Конечно! – улыбнулся Микеле. - А все-таки про кого ты ее сочинял? – решил я выяснить интересующий меня больше всего вопрос, пока разговор не перескочил на что-то другое. - Что? – Микеле сначала недоуменно уставился на меня, а потом тут же рассмеялся. – Кейт, но это же не моя песня. - Не твоя? - Ну конечно нет! А ты правда решил, что она моя? - Ну да. Ты же знаешь, я в них не разбираюсь. Она новая, что ли? - Нет, что ты! Ей уже почти двадцать пять лет. Я прифигел. Почти столько же лет, сколько мне, а я и понятия о ней не имел… Напомнив себе найти эту песню онлайн, я пошел умываться. Попозже надо будет выползти в магазин и купить какие-нибудь наушники, если я собираюсь чего-то слушать. Включать звук на колонках я был пока не готов. Я хотел еще сказать Микеле о том, что музыка и прочие звуки перестали меня раздражать (собственно, именно это я и почувствовал в полной мере, проснувшись сегодня), но решил пока этот разговор отложить. Слишком долго все это длилось, чтоб вот так быстро пройти. А вдруг уже к вечеру или завтра все опять станет, как раньше?* * *
…Я сидел на полу посреди комнаты перед разобранным компьютером и, орудуя кисточкой, как археолог, вычищал пыль из его внутренностей. Кисточка была не для рисования, а косметическая, с толстой пушистой щетиной. У меня их целый набор был – семь штук, от совсем маленькой до довольно большой, которую я как раз сейчас и держал в руках. Набор был в свое время прикуплен как раз для этих целей – чистить компьютер, когда-то я обнаружил, что уж больно хорошо такие кисточки подходят для этого дела. Я усмехнулся, вспомнив, что видел в косметичке у Микеле две такие же кисточки, что были и в моем наборе. Но только вот как он ими пользуется, пока еще ни разу не видел… Тут Микеле – легок на помине – вышел из своей комнаты и, проходя мимо моей открытой двери, остановился. Я не смотрел на него, занятый своими мыслями, а он все не уходил, и я краем глаза видел, как он переминается с ноги на ногу. Я уже хотел поинтересоваться, в чем дело, но он меня опередил. - Кейт, а… что у тебя случилось? - Да ничего, - мотнул головой я, не отрываясь от своего занятия, - просто комп от пыли чищу. - Нет, я имею в виду – вообще. Тут я поднял голову и уставился на него. Микеле вдруг сел, скрестив ноги, прямо на пороге комнаты. - Я хочу спросить: почему ты почти не выходишь из дому и на всех злишься? Ну вот. Я знал, что он когда-нибудь об этом спросит. Любому другому жильцу было бы наверняка плевать, то есть, я это точно знал, мои жильцы меня никогда про личную жизнь не расспрашивали, но это ж Микеле… Я знал, что он-то спросит, но не знал, когда, и сейчас этот вопрос практически застал меня врасплох. Я только хмыкнул. - Уже не на всех… Микеле улыбнулся и склонил голову набок. Я тяжело вздохнул. - Микеле, иди, куда шел, а? - А я пока никуда не шел. Я тебе мешаю, да? - Да как тебе сказать, - пробурчал я, вертя в руках кисточку. - Но ведь дверь ты не закрыл. - Не закрыл. – Я не знал, радоваться мне или злиться, что Микеле сам начал со мной разговор. Вроде надо было радоваться, что он был, кажется, настроен сейчас общаться сколько угодно. Но отвечать на его вопрос мне не хотелось. - Спрашиваешь, почему я из дому не выхожу? Просто мне некуда ходить, вот и все. Просто так гулять не вижу смысла. А злюсь я в первую очередь на себя. - На себя? Почему? - Потому что я лузер. - Как это? - Микеле, ну вот не надо притворяться, что английский вдруг позабыл, а? - Нет, я имею в виду – в чем ты лузер? - Да во всем! – Я зло швырнул кисточку, и она, пролетев через полкомнаты, со стуком ударилась о радиатор. – Тебе перечислить? Микеле лишь с тревогой уставился на меня. - Меня выгнали с работы – в очередной раз, я расстался со своей девушкой, которая решила избавиться и от моего ребенка тоже, я хотел обосноваться в Париже, но ничего не получилось, и пришлось вернуться в этот гребаный Льеж, который я в гробу видел… Теперь я сижу на пособии, которое у меня вот-вот могут отнять, если мало ли сочтут, что у меня нет больше оснований для его получения. И тогда я вообще не знаю, что делать, потому что я не вижу себя нигде, ни на какой работе, да даже если и найду какую-нибудь, меня снова выгонят, потому что у меня нервы не в порядке и мозги наверное тоже… А еще я вот уже почти три месяца живу с человеком, от которого у меня крышу сносит, но при этом в ответ от него никогда ничего не дождусь… - Выпалив все это на одном дыхании, я резко остановился и устало провел ладонями по лицу. Сгоряча я сказал даже больше, чем хотел. Выражение лица Микеле, пока он все это выслушивал, постоянно менялось – видимо, о каждом из моих траблов у него было свое мнение, пару раз он открывал рот, чтобы что-то сказать, но я просто не дал ему вставить и слова. Когда же я замолчал, он опустил глаза, потом снова поднял их на меня и сказал: - Извини, Кейт. Я не знал про твою девушку. То есть, я помню, ты про нее говорил в самом начале – это же ты про нее говорил, да? – но я не представлял, что она… так сделала. - Микеле, давай не будем про это, о'кей? Только совсем недавно все это улеглось, не возвращай меня к этому, а? – Я пожалел, что в моих руках больше нет кисточки, в противном случае я сломал бы ее или всадил куда-нибудь, вымещая на ней и на окружающих предметах бессильную тоску и злость. - Но почему вы с ней расстались? – настойчиво переспросил Микеле. Наивно-жестокий вопрос ребенка. - Потому что я закрутил с одним парнем, а она узнала. Сказала, что не желает иметь с педиком ничего общего, и детей от него ей не надо… До его рождения уже не так уж много оставалось, но она его все равно прикончила. Я даже не знал, что от детей можно на таких поздних сроках избавляться. Не знаю, как ее не привлекли за это… - Я взглянул на испуганно замершего Микеле. – Да все равно бы что-нибудь подобное случилось, в смысле, что я сходил бы налево – не в тот момент, так чуть позже. Или даже наоборот, раньше. Не надо так на меня смотреть. Можешь думать обо мне что хочешь, но я есть я, и другим не стану. Я вот только думаю иногда – а если бы это все случилось, когда он уже родиться успел, она бы что сделала? Тоже бы его убила?.. У Микеле опять было такое странное выражение лица. Он, кажется, одновременно и осуждал меня, и жалел, что я так поплатился за свою интрижку, но больше всего был потрясен и испуган тем, что сотворила моя бывшая. Он хотел что-то сказать (неужели собрался ответить на мой риторический вопрос?), но я его остановил. - Не надо, Микеле. Пожалуйста. Я тебя прошу. Давай не будем. Только не об этом. Микеле как-то поежился, будто ему было зябко, прислонился головой к дверному косяку. Несколько минут мы сидели молча. Потом он вдруг задумчиво сказал, меняя тему: - Странно, что ты в Льеже жить не хочешь. А вот мне здесь очень нравится. Никуда бы отсюда не уезжал… - Ну так не уезжай, - хмыкнул я. – Никто вроде не гонит. Он как-то странно вздохнул. Я нахмурился. - Что, проблемы какие-то? - Нет-нет. – Он покачал головой. – Кейт… - Что? - А почему тебя с работы выгнали? - Если я скажу, ты будешь смеяться. - Нет, что ты, не буду! - А я говорю, будешь. - А что это была за работа? - Компьютерная техподдержка. Ну, знаешь, это когда сидишь целые сутки на линии, а тебе звонят всякие придурки, которые заморочились с компьютером. Микеле кивнул. Я почесал в затылке. - Ты бы знал, как тяжело все объяснять на расстоянии… Особенно мне. Никогда не любил общаться, а тут еще по телефону… Чем пиздеть, я бы лучше поехал и молча пофиксил все на месте. – Я посмотрел на Микеле и мечтательно сказал: - Вот тебя бы туда на линию… Ты вон какой вежливый. И голос у тебя красивый. В тебя бы там все просто влюбились. - Ну что ты, - улыбнулся Микеле. – Вовсе бы не влюбились. Я же ничего во всем этом не понимаю. Ничего бы не сумел объяснить. - Все равно ты бы там всех обаял! Никому бы уже не понадобились никакие объяснения! - Я бы не смог сидеть там на телефоне по стольку часов. - Ну да, что верно, то верно, - согласился я. – На такой работе ты бы загнулся. Ты ж артист… - А ты там с кем-то поругался, да? - Да я даже не ругался. В том-то и дело… Просто как-то в четвертом часу ночи позвонила одна дура. Мурыжила меня больше часа, там трабл-то был ерундовый, но я никак не мог ей объяснить, что делать нужно. Она не понимала, и все. Никогда я таких тупых не встречал. И все время повторяла, как попугай: «Объясните мне, где моя проблема». Наконец я не выдержал и сказал ей, что ее проблема находится между стулом и клавиатурой. На этих словах Микеле, внимательно меня слушавший, вдруг расхохотался. Он всегда так замечательно смеялся – заразительно, немного безумно, и конечно неизменно показывая свою соблазнительную щелку между зубами. - Ну вот, - невольно улыбнулся я, - а говорил, что смеяться не будешь. - И что, из-за этого тебя уволили? – посерьезнев, спросил Микеле. - Да! - Она на тебя нажаловалась? - Угу. Где-то через пару часов позвонила моему начальству. Видимо, тогда до нее наконец дошло, что я сказал. Микеле снова прыснул. - Да не смешно же! – крикнул я, и сразу же признал: - Хотя ты прав – смешно. Микеле опять принялся смеяться. - Перестань! – Я швырнул в него сигаретной пачкой. – А то доведешь меня, что нападу и затискаю. От пачки он увернулся. - Кейт, да я знаю, что ты меня хочешь, - вдруг сказал он. «Я тебя люблю!» - чуть не выкрикнул я. Но вовремя остановился. Только до боли стиснул зубы. - Знаешь, значит? Молодец, умный мальчик, - процедил я. – А еще что знаешь? - Что сейчас у тебя уже не такие сложные отношения с телефоном, как раньше. И с музыкой тоже. Я выдохнул и закрыл глаза. Моя попытка доебаться до него пропала даром. Он просто выбил почву у меня из-под ног. - Да, угадал, - вполголоса произнес я. – Ничего-то от тебя не скроешь. – И, почувствовав, что успокаиваюсь, открыл глаза и добавил: - Теперь твоя очередь рассказывать. - О чем? – невинно поинтересовался Микеле. - Как ты дошел до жизни такой. - Шел-шел, и дошел. – Микеле хихикнул. - Ну-ну. Нет, серьезно. Ты вообще давно в Льеже-то? - Думаю, да. Я поперхнулся. - Это как понимать? - Наверное, давно. - «Наверное»? У тебя что, амнезия? Микеле развел руками. - У тебя сложные отношения со звуками, а у меня со временем. - Ясно. Каждый сходит с ума по-своему, то есть. А как тебя вообще занесло сюда? - Меня позвали. Пригласили играть. - В группе? - Нет, в мюзикле. Что такое мюзикл, я к тому времени уже знал. - Неплохо. Ну и как? Микеле пожал плечами. - Знаешь, вообще-то никак. С этим проектом ничего не получилось. Этот мюзикл так и не вышел. - Обидно… - протянул я. – И ты остался ни с чем? - Почему ни с чем? С друзьями. С кое-каким опытом. - Понятно. На мели, иными словами. - Кейт, есть вещи, которые за деньги не купишь. - Да что ты говоришь. А без денег ты что-нибудь купить пробовал? – огрызнулся я, уже поняв, что так разговор тоже зайдет в тупик. Еще не хватало поругаться с ним на почве денег. Да еще и не реальных, а каких-то мифических. Я бы, кстати, честно говоря, ни в какие финансовые отношения с ним вообще с самого начала не вступал, но тут выхода не было. Он бы не согласился жить у меня просто так, правда? Я решил свернуть чуть в сторону от этой темы. - Ну хорошо, друзья и опыт у тебя остались, но проект ведь сорвался? - Да, можно сказать, что сорвался. - Но домой ты все равно не вернулся? - Нет! И не вернусь! – решительно ответил Микеле. - Даже если придется под мостом ночевать? - Кейт, вообще-то я уже там ночевал. - Ну ты даешь! Неужели настолько не хочется домой? - Знаешь мост на набережной Арден? – спросил Микеле, пропустив мои слова мимо ушей. - Э… да там не один мост. - Ну, я там знаю два моста. Не помню, как они называются. Ну, в общем, под одним из них. А примерно посередине между ними от набережной отходит улица… называется… помню, что на «Т»… - Турин, может? - Да-да, точно! И там есть подземный переход, в который часто приходят ночевать бездомные. Там очень тепло. И никто не прогоняет. Я это место не так давно обнаружил. Когда мне некуда будет пойти, пойду туда. - Перестань ерунду молоть! – рассердился я. – Такого больше не будет! - А в Италии, если хочешь знать, я на пляже спал, когда денег не хватало, чтобы квартиру снять, - продолжал Микеле, снова не обратив (или сделав вид, что не обратил) внимания на мои слова. - На пляже? – недоверчиво переспросил я. – Что, вот так и спал на голом песке? Или что у вас там на пляже, галька? - Почему на голом? – улыбнулся одними глазами Микеле. – На полотенце. - О да, конечно, полотенце – самая необходимая вещь в галактике… - У меня мелькнула мысль, что тогда, наверное, Микеле и двадцати-то не было, и я спросил: - А родители? Они тебя что, из дому выгнали? - Нет, Кейт, они меня не выгоняли. Но должен же я был… должен же я доказать им! - Ну и как, доказал что-нибудь? Микеле вспыхнул. - Я обязательно докажу! Я сжал кулаки. - Черт, я за тебя боюсь! Дождешься, что они приедут сюда твой труп опознавать! – Содрогнувшись от собственных слов, я выдохнул: - Извини. Но мне правда за тебя страшно. - Родители мне часто повторяли, что я вгоню их в гроб, - вдруг сказал Микеле. - Да ты себя самого туда вгонишь гораздо быстрее! - Кейт, не беспокойся обо мне. Все будет хорошо. - Хотелось бы надеяться… - тихо сказал я. – А значит, когда мы с тобой пересеклись там, на стоянке, ты тоже где попало ночевал? - Да, случалось, что на скамейке спал. Или просто на тротуаре. Укрывался курткой и спал. Но таких ночевок немного было, к счастью. В основном я мотался по друзьям и знакомым… Да не бери в голову, Кейт! Просто так получилось, что мне не повезло. - Неужели совсем не хватало денег, чтобы квартиру снять? - Когда у меня были концерты, хватало. Я и снимал. Просто потом… - Микеле запнулся. - Что потом? – спросил я с нажимом. - Я долго не мог играть. Целых два месяца не мог. А еще время так неудачно совпало. Месяц закончился, нужно было платить хозяевам деньги за следующий, но у меня больше не было. Отложить не получилось… да в общем никогда не получалось, все уходило на жизнь… И занять ни у кого не удалось. Ждать они не хотели. Поэтому мне пришлось выметаться. – Микеле пытался говорить беспечным тоном, даже весело, но было прекрасно видно, что ему не до веселья. - А что произошло? Микеле опустил глаза, потерся щекой о плечо. - Я сломал запястье. А со сломанным запястьем на гитаре не сыграешь, можешь мне поверить. И на клавишах не сыграешь. И на ударных. – Он снова попытался улыбнуться. - Как тебя угораздило-то? Я тут же мысленно выругал себя за собственный вопрос. Мог бы и поделикатнее сформулировать, идиот… Оставалось только надеяться, что Микеле поймет, что я чувствую на самом деле. Он вздохнул, обхватил руками колени. - Я как-то задержался в одном баре до позднего вечера. Надо было бы уйти пораньше, но я задержался там после выступления, сидел, пил пиво. Не хотел идти домой. За соседним столиком сидела какая-то компания, они весь вечер там пили… Отпустили в мой адрес пару шуточек, но я не стал обращать на них внимание. Один парень все время косился на меня, строил мне глазки, пытался меня дразнить. На него я старался тоже не обращать внимание… Стало душно, я решил пойти в туалет умыться. Не стал запирать за собой дверь, потому что подумал – я же просто ополосну лицо, зачем для этого запираться?.. …Он вошел ко мне, когда я стоял у самой двери и вытирал руки. Я совершенно расслабился, задумался, он застал меня врасплох. Голос Микеле прервался, лицо стало пунцового цвета, еще темнее, чем в тот вечер, когда я раздел его. Он дрожал. Разлившаяся по лицу краска выдавала его стыд, а дрожь – плохо скрываемое бешенство. Я хотел обнять его и попытаться успокоить, но почувствовал, что сейчас лучше его не трогать. Успокоившись немного, Микеле продолжал: - Я пытался вытолкать его и сразу же захлопнуть дверь, чтобы запереться. Левой рукой выталкивал его, а правой тянул дверь на себя, а он не давал закрыть, просунул в щель ногу и пытался за руку выдернуть меня в коридор. И всей этой нашей возни никто не видел, потому что туалет был за углом в закутке… И не слышал, разумеется, там в баре было слишком шумно… Не помню, сколько мы так с ним боролись, мне показалось, что ужасно долго. Наконец я кое-как вытолкал его, но, когда хотел запереться, то не успел убрать руку и просто рывком прищемил запястье дверью. На этих словах Микеле схватился правой рукой за запястье левой и прижал ее к себе, будто то, о чем он говорил, произошло вот-вот. Я невольно поморщился. У меня опять все свело в груди, как тогда, когда я увидел, как Микеле поет с разбитыми губами. - Получилось, что я сам же и сломал себе руку. Сразу же после того, как я ее себе так прихлопнул, там кто-то появился, кажется, даже не один человек – нашу возню таки услышали, и этого парня сразу след простыл. Я тоже поспешил убраться оттуда, мне было жутко больно, не знаю, как мне удалось не закричать, я хотел как можно быстрее добраться домой, проглотить какое-нибудь обезболивающее, сунуть руку под холодную воду или приложить к ней лед и завалиться спать. В общем, я так и сделал, я думал, что когда проснусь, на запястье у меня будет большущий синяк, но под платком его все равно не будет видно, а боль скоро пройдет. Я думал, что это просто ушиб. Но когда я проснулся, запястье у меня все распухло – на него даже вот этот мой браслет бы не налез, – а рука перестала слушаться. Я хотел взять кусочек сахара и кинуть его себе в кофе, но не смог его удержать. Пальцы вообще ничего не держали. Я их, кажется, даже не чувствовал. И я ужасно перепугался. Не знал, что делать. Я ждал, что это вот-вот пройдет, а отек спадет, но это не проходило, и он не спадал. Только боль утихла немного, но сама или оттого, что я опять проглотил какую-то таблетку, не знаю. Я лежал на кровати в комнате, я не засыпал, но при этом отключился, совершенно выпал из реальности. Даже не знаю, на сколько… Я очнулся от каких-то глухих звуков, ударов, они доносились до меня как сквозь вату. Сначала я даже не понял, что это, потом до меня начало доходить, что кто-то колотит снаружи в дверь… Сначала я не хотел вставать, потом все-таки поднялся, дошел до двери, повернул замок… Это оказалась Мария, моя подруга, мы раньше вместе на двоих снимали квартиру, но потом стали снимать по отдельности, каждый свою… Мария была напугана, она говорила, что ей нужно было со мной увидеться, но она не могла меня нигде найти, что оборвала мне телефон, но я не слышал телефона, я вообще не помнил, чтобы он звонил… Она допытывалась, что со мной случилось, но я кажется не отвечал, хотел только вернуться в комнату и снова лечь. Увидев мою руку, она сразу же потащила меня к врачу, врач сказал, что у меня перелом запястья, что мне нужно наложить гипс, у меня не было страховки, так что пришлось еще отдать за это кучу денег… В общем, у меня ничего не осталось, заплатить за квартиру за следующий месяц я уже не мог. Мария сказала, что я поживу пока у нее. Помогла мне собрать вещи, и через пару дней я переехал к ней. И моя квартира, из которой мне пришлось выселиться, и её были совсем крохотными, рассчитанными на одного жильца. Мне было неловко переезжать к Марии, но выхода не было… Микеле опустил глаза и покачал головой. - Я так плохо помню то время… Я был как сам не свой. Как оглушенный. Меня совершенно лишало сил то, что я не мог играть, я боялся, что вдруг никогда уже не смогу. Пытался брать аккорды, но пальцы не слушались. Я сам себя доводил либо до полного изнеможения, либо до бешенства, пытаясь играть… Ты конечно скажешь, что я мог бы на время переключиться на что-нибудь (знаю, мне и Мария то же самое говорила), рисовать или сочинять, да вообще почти что угодно делать, с правой-то рукой все было в порядке. Но это легко сказать. Я не мог переключиться. Зациклился на том, что не могу играть. А из-за этого не было сил делать ничего. Да что там делать, я даже есть перестал. Целыми сутками сидел в комнате. Мария пыталась вытащить меня на улицу, отвлечь, чтобы я развеялся. Она и уговаривала, и кричала… Помню, что один раз она сказала мне, что если я буду так над собой издеваться и не буду нормально есть, у меня рука вообще не заживет. Как представлю теперь себя на ее месте… Тогда я был просто не в состоянии увидеть себя со стороны, а теперь понимаю, как ее пугало то, что я сижу в углу комнаты и ни на что не реагирую, и у меня только слезы из глаз текут. Она боялась, что я с ума так сойду. Да я, кажется, временами действительно терял рассудок. Я помню все это какими-то урывками. Сколько же хлопот я тогда доставил Марии! Мне так неловко перед ней сейчас!.. – Микеле на секунду закрыл лицо руками. – Я не должен был так изводить себя и ее. Но я так боялся… К счастью, это длилось не очень долго. К пальцам потихоньку возвращалась чувствительность, и я немного успокоился. Помню еще, что тогда родители прислали мне денег – они иногда помогали мне – но я почти всегда отказывался… - Это Мария рассказала им, что с тобой случилось? – перебил я. - Нет! Она ничего им не говорила. Они ничего не знали. И надеюсь, что никогда не узнают. Если бы узнали, не дай бог, примчались бы… Просто так совпало. Я хотел отказаться от их помощи и в тот раз, но потом понял, что нельзя. Не мог же я жить за счет Марии все это время. Микеле вздохнул и умолк. Я тоже молчал, переваривая услышанное. Когда эта пауза начала меня тяготить, я спросил: - Так значит, эта Мария – твоя девушка? - Нет, - качнул головой Микеле, - она моя подруга. - Хорошая у тебя подруга. - Да! – порывисто сказал Микеле. – Просто замечательная. Необыкновенная. Я очень ее люблю. Я кивнул. - Кстати, а девушка-то у тебя есть? - Есть, - ответил Микеле каким-то странным тоном. Как будто сомневался в этом. - Что, расстаться, что ли, с ней думаешь? - Нет! Что ты такое говоришь. Я хочу ее добиться! Я хмыкнул. - А, типа, еще бегаешь за ней вовсю? Микеле сверкнул на меня глазами. - Слушай, а у тебя есть ее фотка? – быстро спросил я прежде, чем он успел что-то сказать. - Есть! – просиял он. - Покажи, - попросил я. Он слегка удивился, но охотно встал, сходил в свою комнату и принес фотографию. Девушка его, если честно, меня совершенно не впечатлила. Нет, она была красивая, но показалась мне какой-то холодной, что ли. И неприступной. Долго же ему придется за ней бегать, чтобы добиться от нее взаимности, подумалось мне. Ведь кучу времени потеряет. Да еще и, возможно, зря. Я чувствовал какое-то разочарование, и почему-то мне вдруг стало жалко Микеле. А если они сделают ребенка, и эта девица поступит так, как моя бывшая?.. Он же тогда с ума сойдет вообще… Он ведь в детях души не чает. Так сияет, когда какого-нибудь ребенка видит… Я тряхнул головой. Что мне вообще за хрень лезет в голову? - Как ее зовут? – спросил я, чтобы не выдать своих мыслей. - Синтия, - улыбнулся Микеле. Но мои мысли, похоже, были довольно четко написаны на моем лице, потому что Микеле спросил, пытаясь заглянуть мне в глаза: - Что такое? - Она холодная, - просто высказал я то, что думал. – Бездушная какая-то. Микеле решительно замотал головой. - Нет, Кейт, она совершенно не такая! - Холодная! – упорствовал я. – Она совершенно не похожа на тебя. Ты теплый. И твоя подруга Мария теплая. А эта Синтия – нисколько. Микеле засмеялся. - Но ведь Марию ты даже не видел. - Ну и что? Того, что ты рассказал, мне достаточно. На это Микеле ничего не ответил. Он, кажется, задумался о чем-то. - Познакомь меня с ней, - вдруг брякнул я. Микеле моментально вышел из задумчивости. - Познакомить? С Синтией? - Нет, с Марией. Я думал, что он откажется. Но он, хоть и порядочно удивился, почти сразу же ответил: - Хорошо! - Правда познакомишь? - Правда! Мы опять немного помолчали. Микеле такими влюбленными глазами смотрел на фотку этой Синтии… Наверное, она все-таки не такая бездушная, как показалось мне, подумал я. Наверное, в ней таки что-то есть, должно же быть, раз Микеле ее выбрал?.. - Пусть у тебя с ней все получится, - сказал я ему. – Семья, ребятенок… или два… или сколько ты сам захочешь. Микеле вдруг погрустнел, опустил глаза. - Я так хочу свою собственную семью, - сказал он так тихо, что мне пришлось напрячься, чтобы его расслышать. – Но у меня ее наверное никогда не будет. - Прекрати! Всё у тебя будет. Ну, может быть не так скоро. Но обязательно будет. Он только медленно покачал головой. Я тяжело вздохнул. «Пожалуйста», - взмолился я про себя, - «пусть он будет счастлив. Пусть у него все сложится хорошо. Пусть, пусть, пусть». Я просто мысленно желал ему счастья. Снова и снова. И жутко обрадовался, когда он немного приободрился и его губы чуть дрогнули в улыбке. Значит, те лучи добра, которые я ему посылал, дошли до него. Мне стало очень тепло и спокойно. Наверное в тот момент мы были с ним больше всего близки. Как никогда до того и никогда после. А ведь мы друг к другу даже не прикасались.* * *
Это был наш самый долгий и самый откровенный разговор. Рекорд, так сказать. Который мы уже больше так и не превзошли. …Дни потянулись серые и пасмурные, зарядили дожди. Вторая половина осени выдалась, прямо скажем, не самая лучшая. Но меня бы эта перемена погоды в общем не напрягала, если бы не Микеле. На него она влияла, да. Он ходил простуженный, часто грустный, какой-то потерянный. Такая погода была не для него (боюсь, что и в принципе здешний климат был не для него), ему явно не хватало тепла и солнца, и его внутренняя батарейка не успевала подзаряжаться. К тому же и по жизни у него что-то не складывалось; хоть он практически ничего не рассказывал, это было видно невооруженным глазом. Уж не знаю, в личной жизни у него были проблемы или с работой… скорей всего и там, и там. Как-то вечером, когда за окном лило как из ведра, я, проходя мимо полуприкрытой двери его комнаты, услышал, как он плачет. Заглянув к нему, я увидел, что он лежит, уткнувшись лицом в подушку. Осторожно приблизившись, я сел на кровать и взял его за плечи. Микеле дернулся и зарылся в подушку еще глубже. Тогда я просто перевернул его на спину и быстро прижал за плечи к кровати, не давая снова перевернуться на живот. Он смотрел на меня заплаканными, невидящими глазами. Лицо у него было красное, распухшее, похоже, плакал он долго. Я мысленно выругал себя последними словами за то, что не услышал его раньше. Вместо того, чтобы сидеть в своей комнате и заниматься какой-то херней, сходил бы и проведал… Ведь прекрасно же знаю, что сейчас ему паршиво. Я мягко, но решительно подвинул его к себе, устроил его голову у себя на коленях. Провел рукой по его мокрой щеке, вытирая слезы. Микеле попытался увернуться от моего прикосновения, всхлипнул, начал говорить что-то по-итальянски. Я вздохнул. Он опять вел себя как маленький мальчик. Когда он впадал в это состояние, я даже не знал, узнает ли он меня, и боялся, что он из него не выйдет. - Ну не плачь ты, пожалуйста, - с тоской сказал я. – И так сыро… Отчаявшись его успокоить, я принес из кухни дремавшего на подоконнике Вэша (вот уж кому барабанящий дождь точно не мешал! он только спал слаще) и посадил его на кровать рядом с Микеле. - Вот, - сказал я своему коту, - утешай. Может, у тебя лучше получится. У меня совсем не выходит. Вэш ткнулся усатой мордой в мокрую щеку Микеле, чихнул. - Не смей убегать, - шепнул я. Но Вэш, к счастью, и не думал. Он забрался к Микеле на грудь, потоптался на ней, потом устроился, вытянув лапы, и замурлыкал, впуская-выпуская когти. Микеле попытался прижать его к себе, ойкнул, когда Вэш в очередной раз увлекся и выпустил когти слишком далеко и они прошли через ткань (странно, но на Микеле сейчас была только футболка, хоть и с длинными рукавами, а не три слоя шмоток). Микеле отодрал Вэша от собственной груди, сел, прикоснулся щекой к вэшевой морде, начал смеяться, но тотчас закашлялся. - Опять ты простыл. – Вздохнув, я протянул руку и убрал за ухо упавшую ему на лицо прядь волос. Последнее время у него так сильно отросли волосы, но он их не стриг, а стал убирать в хвостик, схватывая на затылке простой махровой резинкой. Сейчас эта резинка от валяния на кровати почти слезла. Я запустил пальцы в его волосы и стянул ее совсем. Микеле сердито тряхнул головой, тут же забрал у меня резинку и огрызнулся: - Lasciami solo! Я улыбнулся. Потому, что он немного успокоился, а еще потому, что на этот раз понял, что он сказал. - Не могу я оставить тебя в покое. Ты болен. За окном сильно громыхнуло. Микеле вздрогнул и поежился. - Замерз? Он обхватил колени руками. Я кивнул на мурлыкавшего рядом Вэша. - Вот тебе грелка. И грелка, и антистресс, и все, что хочешь. Микеле перевел на него взгляд и вздохнул. - А, - вспомнил вдруг я, - вот тебе еще на всякий случай. С этими словами я вытащил из кармана фляжку с бренди. Последние дни, из-за этой дерьмовой погоды (да и не только из-за нее, чего уж тут скрывать), я с ней не расставался. Микеле посмотрел на фляжку, взял ее у меня, отвинтил крышку, поднес фляжку к губам… да так и присосался к ней. - Эй, ты что! – испугался я. – Полегче! В смысле… э-э… мне не жалко, просто маленьким детям вообще пить нельзя. Микеле в последнее время тоже стал сильно налегать на спиртное, и часто приходил вечером пьяным. Я не хотел вмешиваться – что я ему, мамочка? – но вот только он пить совершенно не умел. Ему всего ничего надо было, чтобы накачаться, а на следующий день после этого ему бывало совсем худо. - Это только в виде исключения, чтоб ты согрелся, - сказал я, завинчивая крышку, - а лучше я тебе сейчас чаю принесу. - Ты из-за чего плакал? – спросил я, когда Микеле, сделав несколько глотков чая, протянул мне чашку обратно. - Как-то… из-за всего. Такое впечатление, что везде тупик. Ничего не получается. Все рвется. А у меня сил все меньше и меньше. Я ждал объяснения, но он замолчал и похоже, не собирался больше говорить на эту тему. Честно говоря, я мало что понял из его слов, но сейчас доставать его расспросами было уж точно не время. Я взял его за плечо. - Ты отвлекись. Постарайся. Хочешь, фильм какой-нибудь ненавязчивый тебе поставлю? Он покачал головой, провел рукой по лицу. - Глаза режет… - Ну еще бы, столько реветь… - Я вздохнул. – Ну, тогда… не знаю… Сейчас он снова попросит оставить его одного… - Кейт, а ты не мог бы мне почитать? Я с удивлением повернулся к нему в полной уверенности, что чего-то не так услышал. Он откинулся на подушку и выжидающе смотрел на меня. В глазах у него появился какой-то огонек. - Почитать? Вслух?? - Ну да, - слабым голосом отозвался Микеле, - а как же еще?.. - Э-ээ… наверное, могу, только… э-э… что? - «Питера Пэна». Я прифигел окончательно. - Сказку, что ли?.. Микеле, улыбаясь, смотрел на меня. - Знаешь такую книгу? - Как ни странно, знаю. И представь себе, я ее даже читал. Но только давно же, в детстве! - Тогда почитай мне ее сейчас. Да где ж я ее сейчас возьму, чуть не спросил я, но спохватился. Понятное дело, где… Только бы ее там найти, если не полностью, так хоть пару-тройку первых глав… Попросив Микеле чуть-чуть подождать, я ринулся в комнату к своему вечно включенному компу и через пару минут, к радости своей, нашел в сети текст. Он там был, и даже полностью, но все распечатывать я не стал, чтобы не терять времени, а ограничился только несколькими первыми страницами. Сначала Микеле, слушал меня как-то напряженно, сидел прямо, глядел в одну точку и беспокойно теребил платок на левом запястье. Но к концу второй страницы расслабился, откинулся на подушку, совсем по-детски положил руку под голову и закрыл глаза. Через пару минут я оторвался от чтения и посмотрел на него. Он лежал в том же положении и не шевелился. Я не сводил с него глаз и каждую секунду ждал, что он попросит меня продолжать. Он не просил. Я сидел, сжимая в руках листы. Хотел было сначала положить их ему под подушку (мне-то они зачем?), но потом раздумал. Была бы книжка, можно было бы так сделать. Но не совать же под подушку распечатку отрывка. Это совсем не то… Я протянул руку и тыльной стороной ладони осторожно погладил Микеле по щеке. Погладил – и отдернул руку, уже приготовившись, что он сейчас вскочит и выплеснет на меня весь свой итальянский темперамент… Он безмятежно улыбнулся во сне. У меня засосало под ложечкой. Я не мог отвести взгляда от его полуоткрытых губ. - Как же я тебя… Едва осознав, что мои собственные губы произносят это вслух, я прикусил язык. Странно, но я больше боялся, что он проснется от моих слов, чем от прикосновений. Больше боялся, что он услышит готовое сорваться с языка признание, чем что почувствует мои пальцы на своем лице. Лучше всего было уйти, уйти прямо сейчас от греха подальше, но я не мог. Это было выше моих сил. Я почувствовал, как дрогнули его ресницы под кончиками моих пальцев. Легкое-легкое, воздушное-воздушное, чуть щекочущее ощущение, как от прикосновения бабочкиных крыльев. Я наклонился над ним, забыв об осторожности, забыв обо всем, и приблизил свое лицо к его, чтобы и губами тоже ощутить это легчайшее прикосновение… А потом чуть-чуть опустить голову и накрыть его губы своими… Я еле успел податься назад, осознав, что из глаз у меня текут слезы. Еще секунда – и они непременно попали бы ему на лицо. - Твою мать… - прошептал я, еле удерживаясь от рвущегося наружу плача. – Что же ты делаешь… Что же ты со мной делаешь, ублюдок ты несчастный…* * *
…В тот вечер, или вернее будет сказать, ночь, он тоже пришел пьяный. У него закружилась голова, его повело и он бы неминуемо свалился на пол в коридоре, но я успел подхватить его и доволок до комнаты. Сначала он, прерывисто дыша, полулежал на подушке, потом, отдышавшись, сел прямее и прикрыл глаза. Я пристроился рядом на краешке кровати в каком-то замешательстве, отчего-то не зная, что сказать или сделать, и нужно ли что-то делать или говорить вообще. - Ты как? - Все нормально. Кейт, включи телевизор, пожалуйста, - ответил он, от усталости и от количества выпитого не слишком хорошо ворочая языком. Я нажал на пульте кнопку «ON» и кинул пульт ему на живот. Он сонно кивнул. - Тебе принести чего-нибудь? Он пробормотал что-то совсем нечленораздельное. - Принесу тебе попить. С утра лишним точно не будет. – Слегка сжав его плечо, я поднялся и вышел. Когда я вернулся, Микеле лежал на боку спиной ко мне. Сначала я подумал, что он заснул, но он повернулся и снова сел, прижимая к себе скомканный плед. - Чего за покрывало-то схватился? – Я хотел забрать у него плед, но он вцепился пальцами в край. Я дернул плед на себя, и Микеле, оставшись без прикрытия, попытался неловко закинуть ногу за ногу. - Да ты чего… А… у тебя что, стоит? Он как-то досадливо передернул плечами. Я усмехнулся. - Тут что, пока меня не было, по телеку крутую порнушку крутили? Он сверкнул на меня глазами. Я осторожно опустился на край кровати и мягко взял его за плечи. - Расслабься… Сначала он был как сжатая, готовая вот-вот разогнуться пружина. Я не выпускал его плечи, начал массировать их, плавно сжимая и разжимая пальцы, пока не почувствовал, что напряжение уходит. Я гладил его, постепенно спускаясь все ниже, и наконец мои пальцы с нажимом очертили твердую плоть под тканью джинсов. Микеле охнул и изогнулся. - А теперь давай я тебе помогу, - шепнул я, наклоняясь к нему ближе. Когда я потянул вниз молнию на его ширинке, Микеле вдруг вцепился мне в плечи и, крутанув, резко, с силой повалил на кровать. Я впечатался головой и плечами в подушку и, широко раскрыв глаза, как загипнотизированный, смотрел, как Микеле расстегивает пряжку ремня и приспускает джинсы и трусы, обнажая вставший член. К такому повороту я готов не был. Я видел, что Микеле сильно возбужден, и просто хотел помочь ему кончить (и про себя при этом не забыть), но когда до меня дошло, что он собирается засадить мне… Я сперва струхнул, честно говоря. Никогда я пассивом не был. И ни с кем бы не согласился играть эту роль. Ни с кем, кроме него. Я знал, что мне будет больно. Знал, что, возможно, не получу никакого удовольствия, и когда все закончится, на меня может навалиться такая опустошенность и такой депресняк, что я повешусь где-нибудь. Знал, что когда Микеле придет в свое нормальное состояние – то есть не будет больше ни перевозбужденным, ни пьяным, ни с температурой, как сейчас, он может навсегда послать меня подальше. Что даже скорее всего так и будет. Но отказаться от секса с ним я не мог. И, пытаясь унять дрожь и превозмочь слабость в животе, я облизнул пересохшие губы и тихо сказал: - Делай что хочешь. И, вытянув руку вверх, не глядя коснулся пальцами кончика сенсорного провода надкроватной лампы. В окутавшем комнату полумраке я приподнялся на локте и, взяв Микеле за предплечье, притянул ближе к себе. - А что делать-то, ты знаешь?.. Он в ответ сердито толкнул меня в грудь, заставив повалиться обратно. Я снова привстал. Ситуация, в которой я оказался, заставляла меня жутко очковать и вести себя так, будто это у меня первый раз. Да так оно отчасти и было, черт… Я взял его руки в свои, уткнулся лбом в его плечо. - Ты меня порвешь. Сейчас, погоди… Не хотел я на это тратить время, но уж очень боялся боли. Я дотянулся до тумбочки, благо она стояла практически вплотную к кровати. К счастью, я помнил, что там есть то, за чем я тянусь. Правильно я сделал в тот день, когда полез туда, ища микелину подводку… Выудив из недр тумбочки тюбик с кремом, я отвинтил крышечку и выдавил немного содержимого тюбика на ладонь. Пока я кончиками пальцев водил по члену Микеле, по бархатной головке и уздечке, он ждал, как-то слишком смиренно, почти как ребенок ждет, когда его вытрут после ванны полотенцем перед тем, как в кровать уложить. Только учащенное дыхание его выдавало. Когда я отвел руку, он схватил ее и снова положил себе на пах. Я усмехнулся. - Да ты так сейчас кончишь, и все. Ты же не этого хотел… И откинулся на подушку, увлекая Микеле за собой. …Он вошел в меня резко, сразу, не растягивая – и я вскрикнул, выругался, впился ногтями ему в спину, но не отпустил, а еще теснее прижимал к себе, стараясь опомниться от этого резкого вторжения и расслабить мышцы, принять его в себя, в полной мере ощутить его внутри себя. Микеле что-то прорычал по-итальянски, по-видимому, что он думает про мою хватку. - Заткнись, - сквозь зубы процедил я в ответ, но слегка ослабил объятие. Микеле начал двигаться, сначала несильными толчками, потом постепенно стал увеличивать темп. С каждым разом он вынимал чуть дальше и входил резче. С каждым толчком я изгибался, подавался ему навстречу, раскрывался, принимая в себя всю длину и силу твердой набухшей плоти. - Тебе не больно? – вдруг обжег мне ухо горячий шепот. - Не останавливайся… Это были самые счастливые минуты моей никчемной жизни. Я хотел бы описать в подробностях каждую секунду того отрезка времени, пока мы были с ним близки, когда я был его, целиком и полностью, а он моим, но ведь не сумею описать. Когда наступила развязка, и он, прерывисто дыша, повалился рядом и уткнулся лицом в подушку, а я, повернув его на бок и обхватив за талию, привлек к себе и прижимался к его ягодицам все еще твердой плотью, - тогда я знал только одно, и только в одном был уверен. Я знал, что никогда не был так счастлив, как сейчас, этой ночью, и никогда уже не буду. Я целовал его затылок, шею, плечи, спину, прикасался губами к оставленным собственными ногтями царапинам, проводил по ним языком, и меня душили слезы. Я чувствовал каждую клеточку его тела – тела, которое у него самого вызывало неприязнь и которого он стеснялся, и от которого у меня срывало крышу. Я любовался очертаниями его фигуры – самой обычной, совсем не спортивной, заурядной – но для меня совершенной. Я хотел, чтобы эти минуты, пока я крепко прижимал его к себе, а он тихо засыпал в моих объятиях, длились вечно. И я сам чуть не заснул вместе с ним… Но этого допускать было нельзя ни в коем случае. Не знаю, как у меня хватило силы воли встать, натянуть рубашку, осторожно укрыть Микеле одеялом и выйти из комнаты. Помню еще, что порадовался, что приволок Микеле из коридора именно в его комнату (думал ведь сначала дотащить его до своей и уложить на кровать там, потому что она ближе). И если я теперь просто тихо слиняю, может быть завтра Микеле и не вспомнит ни о чем, когда проспится?.. Ведь забыл же он, как я читал ему на ночь «Питера Пэна», раз ни разу потом не упоминал об этом и ничем не показывал, что об этом помнит?.. А раз в памяти у него ничего не останется, то, чем черт не шутит, может, когда-нибудь потом можно и на повторение надеяться?.. Проснулся я поздно. Микеле уже ушел – это было понятно по тишине и той атмосфере ожидания, которая была в квартире тогда, когда квартиранта тут не было. Я и правда ее чувствовал, это было как будто не только я и кот, но и все вещи, предметы, даже сами стены ждут его возвращения. Не знаю, у меня вряд ли получится объяснить лучше. Я сидел на кухне с сигаретой и чашкой кофе. Просто сидел с закрытыми глазами, отправив мысли в свободный полет. Медитировал, можно сказать. Вспомнил, как бдил тут в первое утро после нашего с Микеле знакомства и размышлял, предлагать ли ему остаться у себя. Подивился, сколько воды утекло с того дня, и насколько все изменилось. Настроение у меня было… да даже не знаю, какое. Какое-то до странности нейтральное. Я ведь и взволнован был тем, что случилось ночью, и прифигевал слегка от этого, и даже мандраж у меня был небольшой, потому что я не знал, что будет вечером (или когда там Микеле вернется), и как теперь будут складываться у нас отношения. Все это было, но ощущалось как-то слабо, я был скорее спокоен, чем нет. Подозрительно спокоен. «А надолго ли это?» - мелькнула у меня мысль. Я налил себе вторую чашку кофе, не спеша выкурил еще пару сигарет, после этого стал потихоньку прибираться в кухне, вымыл скопившуюся за несколько дней посуду. Потом решил заодно, раз уж пошла такая пьянка, пойти запустить стиралку, пока не забыл и пока не влом. И все-таки я очкую, подумал я, раз пытаюсь убивать время подобным образом и никак не могу взяться за какие-то более серьезные дела, и попытался убедить себя, что не из-за чего тут трястись, успокоить себя тем, что я-то со своей стороны ни к чему Микеле прошлой ночью не принуждал, он сам этого захотел… В ванной я перевернул переполненную бельевую корзину вверх дном, вывалив из нее всю грязную одежду на пол. Вещи тут были не только мои, но и микелины, обычно его шмотки я игнорировал, не считая того раза, когда отстирывал кровь с его рубашки и джинсовки, но сейчас решил кидать в машинку все скопом. Мне не трудно, машинке все равно, а Микеле хоть не придется лишний раз этим заморачиваться, вон какой он последнее время измотанный ходит… Я набил барабан почти под завязку, хотел уже забросить туда микелину куртку и захлопнуть дверцу, но вовремя остановился. Что-то было там, кажется, во внутреннем кармане. Через материю прощупывалось что-то вроде тоненькой книжки. Развернув скомканную куртку, я раскрыл застегнутый на клепку карман и извлек его содержимое на свет божий. Паспорт. Вот черт! Я сразу и испугался, и рассердился, и обрадовался. Испугался потому, что чуть его не угробил, рассердился на пофигизм и небрежность Микеле, а обрадовался оттого, что вспомнил, как Микеле не так давно упоминал, что он этот самый паспорт куда-то дел и никак не может найти. Теперь у него хоть одной проблемой будет меньше… Не удержавшись от любопытства, я заглянул под обложку и улыбнулся, увидев фотографию. Микеле на ней был почти такой же, каким я увидел его в первый раз, только пожалуй, волосы покороче, они еще не закрывали уши и челка на глаза не лезла. Я как загипнотизированный смотрел в устремленные прямо на меня – нет, внутрь меня – карие глазищи, на этой фотке казавшиеся почти совсем черными. Снимок был на редкость удачный, и я со смехом подумал, что Микеле наверное вообще единственный, у кого удачная фотография в паспорте. Налюбовавшись на фотку и на неразборчивую подпись владельца под ней, я переключился на левую сторону разворота. Тут меня ждало разочарование, потому что по паспорту Микеле был таки не Микеланджело, а именно Микеле. Ни на какого «Микеланджело» там даже намека не было. Я был по-настоящему разочарован, даже обижен – видимо, оттого, что тогда слишком большое значение придавал тому, что написано в официальных бумажках и еще не понимал, насколько сильным иногда бывает несоответствие между этими данными и тем, чем человек собственно является; а еще оттого, что воспринял это как обман и ребячество с его стороны. Мол, бьешь себя пяткой в грудь и кричишь, что ты «Микеланджело», а официально пойти и доки сменить кишка тонка? В некоторых графах я даже не понял, что написано – итальянского-то я вообще не знал. Понял только «Residenza» - это типа место жительства? Там стояло «Cerignola». Я не помнил, чтобы мне где-нибудь встречалось такое название. Видимо, дыра какая-нибудь… Кажется, там еще была графа «Профессия» (у них что, это тоже в паспорт вписывают?), но я даже не успел уяснить, что стояло в этой графе, и стояло ли вообще, потому что мой взгляд упал на дату рождения, стоявшую сразу под именем: 05/12/1973. Я сначала решил, что там либо опечатка, либо это у меня глюки. ТВОЮ МАТЬ! СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТИЙ ГОД?! Ему что, через какую-то пару недель стукнет двадцать девять лет? Он старше меня?? Когда первое изумление прошло, и я приладил упавшую челюсть на место, на меня навалились грусть и боль. Да, это были именно грусть и именно боль, и я сначала даже не понял, откуда они взялись. Я стоял, вцепившись в несчастную бумажку, и пытался понять, отчего мне так тяжело. Вспомнил, как мы с Микеле курили на балконе, и я пытался доказать ему, что он не из нашего мира. Он еще рассмеялся и сказал, что будь это так, какой-нибудь пришелец давно бы уже нарисовался перед ним из ниоткуда и сказал бы, что Микеле ему сын, брат и т.д. А я еще подыграл ему и ответил, что у него все впереди. И имел в виду я тогда не только и не столько пришельца (хотя в его появление тоже твердо верил), а то, что совсем-совсем скоро у Микеле все будет. А сейчас… нет, я вовсе не стал думать, что у него уже все позади и ничего уже не будет, просто… просто теперь я знал, что он живет в нашем мире чуть ли не на десять лет дольше, чем я думал, чуть ли не на десять лет дольше сталкивается с непониманием и недоумением семьи и всех окружающих, и не вписывается в действительность… Еще я подумал, что наверное интересно и увлекательно жить так, как живет он, когда тебе чуть за двадцать, но когда уже совсем скоро стукнет тридцатник, это уже тяжеловато и напрягает. А насчет будущего… Ведь чем старше становишься, тем меньше шансов, что тебе что-то светит, разве нет? Я сунул паспорт в нагрудный карман рубашки. Когда Микеле вернется, нужно будет не забыть сразу же его ему отдать. От свалившейся на меня информации было как-то не слишком весело. Выйти, что ли, на улицу, чтобы как-то развеяться и побыстрей с ней свыкнуться? Да, выйду. Заодно и поесть что-нибудь на вечер куплю. Я направился в прихожую, и тут у меня за спиной раздался шорох. Я вздрогнул и обернулся. Шорох доносился из комнаты Микеле. Я был так загружен и настолько ушел в свои мысли, что не сразу понял, что там такое и успел даже неслабо испугаться. Но потом до меня дошло, что это просто Вэш скребется в дверь с той стороны. Видимо, он опять пришел на ночь к Микеле (он иногда приходил к нему спать, первое время я ревновал и бесился, потом перестал), а Микеле забыл его выгнать, прежде чем дверь запирать. Я закатил глаза. Опять он в своем репертуаре… Понятно, что ночка выдалась, мягко говоря, не совсем обычная, а он был еще и с бодуна, но черт… А если бы у меня запасного ключа не было? Вэш требовательно барабанил изнутри по двери. Я сходил за ключом, отпер комнату – Вэш тут же прошмыгнул в кухню – и хотел сразу же запереть ее обратно и не поддаваться соблазну, но мой взгляд упал на кровать. На ней было разложено несколько рисунков и листков с какими-то записями. Я осторожно приблизился, почему-то чуть ли не крадучись, будто боялся, что от моего приближения листки вспорхнут и улетят, как спугнутые бабочки. Интересно, чем тут Микеле занимался остаток ночи? Не мог же он за такое короткое время все это написать и нарисовать. Или мог?! И он спал вообще? Собственно, рисунков – отдельных и в цвете – тут было только два, остальное – каракули ручкой на полях записей или даже поверх них. Два рисунка настолько различались между собой, что вообще не верилось, что их сделал один человек. Один рисунок мог бы сойти за картинку из детской книжки (ну, по крайней мере, мне он напомнил что-то в этом роде). Он весь состоял из цветных линий – маленький человечек, стоящий на земле рядом с ним раскрытый зонтик, а сверху нависает облако. Облако было похоже на какой-нибудь минерал в разрезе – знаете, когда распиливают бурый неприметный камень и на срезе видны разноцветные слои. На другом рисунке была изображена лежащая девушка с обнаженными внутренностями. Реально, как будто ей вскрыли живот и грудную клетку так, что все стало видно – от сердца до тазовых костей. Я, как завороженный, перевел взгляд с большого, ярко-красного, пронизанного темными сосудами сердца на блестящие печальные глаза девушки и поежился. Микеле-Микеле, что же у тебя в мозгах творится, а?.. Долго смотреть на этот рисунок я не мог. Девушка казалась такой беззащитной, такой уязвимой… Она напомнила мне самого Микеле в тот вечер, когда я раздел его. У меня ведь было ощущение, что я кожу с него содрал. Я переключил внимание на записи, но тут мне точно ловить было нечего – все написано на итальянском, я не увидел там ни единого слова ни на французском, ни на английском. Я пожалел, что не знаю итальянского, первый раз в жизни пожалел, что не знаю какого-то еще языка кроме тех двух, которыми владел сколько себя помню. Мне так хотелось разобрать эти записи, прочитать, так хотелось понять Микеле, проникнуть в его мир, хотя бы отчасти, хотя бы одним глазком заглянуть… - Все просмотрел? Голос, внезапно прозвучавший над моим ухом, был таким ледяным, что меня холод прошиб насквозь. После него сразу навалилась противная липкая слабость. Мучительным усилием я повернул голову. И просто не узнал стоящего передо мной Микеле. Он был как собственная тень – ужасно бледный, измученный, а в глазах такая тоска, что мне выть захотелось. Куда делся жизнерадостный парнишка двадцати с маленьким хвостиком лет? Он сейчас выглядел старше того возраста, что стоял в его паспорте. Я хотел приблизиться к нему, прикоснуться кончиками пальцев к его худой щеке, обнять его, успокоить, объяснить ему все, а потом спросить, что случилось и сделать все, что в моих силах, чтобы это поправить, но не мог сделать и шага. Он у меня на глазах будто отгораживался от меня невидимой стеной, непрошибаемой, как силовое поле. - Я спрашиваю, ты закончил свою инспекцию, или не везде еще заглянул? - Микеле, послушай меня… - Я сейчас в туалет пойду, - убийственно-спокойным голосом продолжал он. – Компанию составишь? - Микеле… - Меня зовут Микеланджело! – вдруг рявкнул он, и я в ответ тут же сорвался: - Да черта с два тебя так зовут! Я успел выкрикнуть это прежде, чем понял, что же такое говорю. И по тому, как Микеле изменился в лице я сразу увидел, что он истолковал мои слова именно так, как я больше всего боялся что он истолкует. Я на секунду закрыл лицо руками и почувствовал, как пылают у меня щеки, когда прикоснулся к ним ладонями. - Я не рылся в твоих вещах! – крикнул я. – Не смотри на меня так! Я открыл твою комнату, потому что ты запер там кота! Я видел, что он не верит ни одному моему слову, и это приводило меня в бешенство. - Я не залезал в твои вещи, слышишь? – заорал я, потеряв самообладание. – Я открыл дверь только потому, что кот просил его выпустить! А твой чертов паспорт я нашел в твоей же куртке в грязных шмотках, и чуть не выстирал его вместе с курткой! - Какого черта ты вообще стал ее стирать? - Я хотел тебе помочь! - Я тебя об этом не просил! - Да, не просил, - вздохнув, сник я. – Никогда не надо делать то, о чем тебя не просят. Не делай добра – не получишь зла. Микеле протянул руку. - Дай сюда паспорт. Я уже потянулся к карману, но меня остановило выражение его лица. Кажется, ему и в спокойном состоянии не особо-то нравилось то, что написано в его доках, а сейчас он это просто возненавидел. Я испугался, что если сейчас отдам ему паспорт, он его просто разорвет в клочки – с его-то итальянским темпераментом запросто, – чем создаст себе еще больше проблем. Я покачал головой. - Дай мне сюда этот долбаный паспорт! – взвился Микеле. Я сначала подумал, что он набросится на меня с кулаками, как уже набрасывался когда-то, но он не стал. То ли понял, что бесполезно – я-то все равно сильнее, – то ли у него просто тупо сил на это не было. - Кейт, выйди, - сказал он и посмотрел на меня так, что я отвел глаза, не в силах выдерживать его взгляд. И на негнущихся ногах вышел. Когда, выждав какое-то время, я решил сделать еще одну попытку с ним объясниться и заглянул к нему в комнату, у меня подкосились ноги и я бессильно опустился прямо на пол в коридоре. Микеле собрал все свои вещи и исчез.* * *
Весь этот день и почти весь следующий превратились для меня в сплошной непроходящий ад. Сначала я чуть не прикончил себя за то, что не услышал, как Микеле ушел и за то, что вообще позволил ему уйти. И теперь у меня не было ни малейшего намека на то, где его искать. Я даже не знал, сколько времени прошло с его ухода – пара минут или пара часов. Он умудрился исчезнуть настолько бесшумно, что у меня даже промелькнула мысль – а не обошлось ли тут без мистики… Оправившись от шока, я выбежал на улицу, будто надеялся, что еще сумею его догнать (откровенно говоря, я действительно на это надеялся). Помню, как носился по всей улице из начала в конец, останавливал прохожих, пытался лихорадочно описывать им Микеле, спрашивал, не видели ли они его, но в ответ получал лишь вполне ожидаемые качания головой, пожатие плечами и недоуменные взгляды. Некоторые так просто от меня шарахались, видимо, я вел себя как безумный. Да я и впрямь обезумел… Обегав близлежащие улицы и поняв наконец, что пытаться напасть на след Микеле таким образом бесполезно, я помчался в тот бар, где когда-то видел его выступление. Там мне сказали, что Микеле у них уже больше недели не появлялся и сегодня, ясное дело, он у них в вечерней программе не числится. Хозяин вообще сказал, что вряд ли будет еще с ним сотрудничать. Я хотел спросить, почему, но потом плюнул и не стал этого выяснять. Даже если бы он и назвал причину, мне в моих поисках это никак бы не помогло. Правда, мне повезло, что он знал адреса ещё двух баров, где он играл, и назвал их мне. И еще пару я сам помнил, Микеле когда-то про них упоминал. Я знал, что этих мест гораздо больше и клял себя последними словами за то, что не следил за его перемещениями, не ходил смотреть на его концерты. Но ведь первое время я его игру просто не воспринимал и затыкал уши, а когда стал воспринимать, мне просто не нужно было никуда ходить, мне его концертов и дома хватало, он же и там играл нон-стопом, чуть ли не в туалет с собой гитару брал. Два адреса были довольно далеко, я поехал на машине, но она встала, не пройдя и километра (ну разумеется, бензина-то в баке почти не оставалось, а я об этом начисто забыл, потому что с той знаменательной поездки, когда привез сюда Микеле, никуда не ездил). Где тут ближайшая заправка, я не помнил. Неплохо бы, конечно, выяснить, но мне было совершенно не до того. Выматерившись, я бросил машину там, где она встала, и помчался дальше пешком. Теперь надежда только на автобусы да на собственные ноги. Машину, разумеется, отсюда эвакуируют, но мне было насрать. В первом месте ничего про Микеле не знали и предложили спросить там, откуда я только что приехал. Это уже называлось пинг-понгом; круг поисков начал замыкаться. Во втором месте мне повезло еще меньше, точнее, не повезло совсем. Хозяин (или кто он там был) в ответ на мой вопрос лишь издевательски ухмыльнулся, показав неровные зубы: - Что, на бабки он тебя кинул? Ну-ну, ищи его теперь… У меня потемнело в глазах. - Ах ты ублюдок! – Я подскочил к нему вплотную и схватил за лацканы. – Если сам урод моральный, так и всех такими считаешь?.. Не надо было мне на него накидываться. Через полминуты я оказался на улице и, держась за стену, сплевывал кровь на камни тротуара. Мне еще дико повезло, что зубы целы остались… Больше мне негде было спрашивать. К концу дня круг поисков замкнулся окончательно. От усталости и потрясения я еле переставлял ноги, так бы и рухнул прямо на месте, но этого нельзя было допускать. Если я буду валяться на улице, меня загребут в участок, а мне нельзя туда, никак нельзя. Я должен найти Микеле… На ночь я вернулся домой. Вернулся, хотя содрогался при одной мысли о той пустоте, которая меня там ждет. Я хотел заглянуть в комнату Микеле, у меня была призрачная надежда, что он, может быть, оставил там что-то, что даст мне какой-то намек на то, где он находится. Тут меня, понятно, ждало разочарование. Микеле не оставил после себя вообще никаких вещей, не говоря уже о какой-то информации или намеке на нее. Я так жалел, что не изучил поподробнее его книжку-дневник, пока это было возможно. А вдруг бы там нашелся какой-нибудь телефон, контакты кого-нибудь из его знакомых, через которых можно было бы попытаться его разыскать… Была бы хоть какая-то ниточка. Но все ниточки разом оборвались. Оставался, правда, один контакт – Мария, с которой Микеле меня таки познакомил, можно было пойти к ней, и я уже было пошел, но потом подумал, что она ничем мне не поможет. Не потому, что не захочет говорить мне, а просто потому что она не в курсе. Я просто чувствовал, что это так. Микеле же не пошел к ней. Только ему одному и известно, куда он направился… Телефона у Микеле не было. То есть, одно время был, но потом он его то ли сбагрил кому-то, когда срочно понадобились деньги, то ли что-то в этом роде… Еще одна ниточка порвалась, не успев появиться. Я знал, что не смогу остановиться, не прекращу поисков, но где было искать? Только если соваться в каждый бар или клуб, которые мне встретятся, стучаться в каждую дверь во всем гребаном городе… И я именно так и делал практически весь второй день поисков, весь день до самого вечера. Я за два дня превратился в ходячего зомби, я ходил с упорством маньяка, искал и спрашивал, спрашивал, спрашивал, как заведенный. Не знаю, как меня не отправили в психушку или тот же участок. А когда завод закончился и закрученная до отказа пружина остановилась, я бессильно опустился на кромку тротуара в какой-то пустынной улочке и заплакал. Я хотел умереть, но знал, что не сделаю этого, не уйду из этого мира, пока в нем есть он. В мире, в котором живет он, не может быть слишком плохо. Но как жить, зная, что он где-то ходит по этому городу, этой стране, этому континенту, этой земле и понимать, что никогда его больше не увидишь? И все время, каждую секунду помнить о том, что он ушел от тебя с тяжелым сердцем, что ты оставил у него в душе только неприятный осадок?.. Я поднял голову и долго смотрел невидящим взглядом в одну точку. От слез все расплывалось перед глазами. Да если бы даже и не расплывалось, я бы все равно не увидел ничего – меня окружали только пустота и леденящий ноябрьский ветер. И что-то еще невидимое простому глазу, какое-то совершенно иное измерение. Микеле мог видеть его. Я – нет. Но если я не в состоянии его увидеть, могу я хотя бы попытаться до него достучаться? И я умолял эту серую пустоту, которая, я знал, не была пустотой, что хочу лишь попросить у Микеле прощения и уверить его в том, что не трогал его вещей, а только смотрел на рисунки и на записи, что я только хотел понять его лучше… Пусть я больше никогда потом не увижу его, но только чтоб у него не осталось воспоминаний обо мне лишь как о чем-то неприятном и отталкивающем… Я просидел так целую вечность, уронив голову на руки, никем и ничем не услышанный, не в силах противиться наваливающимся на меня отчаянию и безысходности. И вдруг, когда отчаяние и горе уже достигли предела, и мне казалось, что дальше я не смогу этого выносить и просто умру от боли, сквозь доносившийся с соседних улиц приглушенный шум города пробился негромкий голос: «…там есть подземный переход, в который часто приходят ночевать бездомные. Там очень тепло. И никто не прогоняет. Я это место не так давно обнаружил. Когда мне некуда будет пойти, пойду туда». Я резко вскинул голову и в следующее мгновение уже вскочил на ноги. Господи, как же я раньше не вспомнил!.. Я горячо поблагодарил невидимое и неосязаемое что-то – чем бы оно ни было, – за то, что оно помогло мне вытащить эти слова из завалов собственной памяти и, жалея, что не могу это «что-то» обнять и расцеловать, помчался на набережную Арден. Теперь бы только еще вспомнить название улицы!.. …Он был там – сидел, обхватив колени руками, у стены на каком-то одеяле. На нем были темные очки – как в ту августовскую ночь, когда я первый раз увидел его. Потом за все прошедшие месяцы я этих очков на нем практически не видел – ну, может быть, пару раз или даже один. И одет он был сейчас точно так же, как тогда… кажется. И эта полутьма, и тусклая лампочка под низким потолком… Такое впечатление, что все повторялось. У меня внутри почему-то все заныло от какого-то непонятного предчувствия. Гоня эти мысли прочь, я одним прыжком преодолел несколько последних ступенек лестницы, подбежал к Микеле, опустился рядом с ним и порывисто обнял, крепко прижимая к себе. - Микеланджело, господи, как же ты меня напугал! Ты же меня чуть не убил!.. Ну зачем же ты исчез вот так, бесследно, и ничего мне не сказал? Просто испарился, и все…как инопланетяне похитили, ей-богу! Постоянно я этого боялся… - От волнения и потрясения я нес какую-то чушь, меня снова начали душить слезы. Микеле не отвечал, только как-то тяжело и горько вздохнул. Я наконец разжал объятие и, чуть отстранившись, стал вглядываться в его лицо, пытаясь рассмотреть его глаза за темными стеклами очков. - Кто тебе сказал, что я здесь? – наконец спросил он каким-то чужим голосом. - Ты сказал! Ты однажды сказал, что будешь здесь. Я помню! Он не ответил. Я осторожно коснулся его плеча. - Микеле, послушай меня еще раз… я не трогал твоих вещей, клянусь тебе! Я смотрел на рисунки. Пожалуйста, поверь мне, я открыл твою дверь только из-за кота! Что мне сделать, чтобы ты мне поверил?.. Хочешь, я на колени перед тобой встану? - Я тебе верю, Кейт. - Веришь? Но зачем же ты тогда ушел вот так? Из-за… того, что было? От моего последнего вопроса Микеле как-то весь подобрался и напрягся. - Я ни к чему не принуждал тебя, - мягко сказал я. – Ты сам этого захотел и сам все сделал. И нам обоим было хорошо. Ты должен помнить… - Я не смогу больше платить за комнату. Это прозвучало настолько неожиданно, что до меня не сразу дошел смысл его слов. - Почему?! То есть… тьфу, да что случилось? Можешь ты объяснить по-человечески? Он молчал. - Сними очки, пожалуйста. - Нет, - тихо, но очень твердо сказал он и качнул головой. Я разочарованно вздохнул. Стиснул зубы. Меня так и подмывало сдернуть с него эти несчастные очки и заглянуть ему в глаза, но я сдержался. - Микеле, что у тебя случилось? Пожалуйста, скажи. Может быть, я могу чем-то помочь? - Нет, не можешь. Я просто не в состоянии сейчас ни играть, ни петь. И не буду какое-то время. Я открыл было рот, но он жестом остановил меня. И продолжал: - Я параллельно со всеми концертами по барам и клубам сотрудничал с одной компанией, записывал там песни… свои песни. Рассчитывал в скором времени выпустить там сингл… а потом альбом. Вкладывал в это все деньги и силы. Практически все деньги, что я не отдавал тебе за комнату, я отдавал на это, мне на личные расходы почти ничего не оставалось. Я вложился – и выложился – полностью. Играл каждый день по многу часов. Последнее время чувствовал, что делаю все это уже в ущерб себе, порчу себе здоровье. И при этом я видел, что они с какой-то неохотой сотрудничают со мной, не хотят выпускать мой диск. Опасались, что он будет плохо продаваться, наверное… или вообще не будет. Да еще и сам я… не знаю… наверное не был готов выпустить собственный альбом. Не был готов поделиться своими песнями. Хотел поделиться – и не мог. Что-то меня стопорило все время. До такой степени стопорило, что я уже некоторое время подумывал разорвать с ними контракт. Но они меня опередили и разорвали его сами. И я остался ни с чем. Без денег. Без альбома. И без сил. Дошел до предела. Надорвался. Последние слова он произнес еле слышно. Я хотел снова обнять его, но он удержал мои руки: - Не надо, Кейт. - Микеле, но почему ты мне все это сразу не сказал? Почему не объяснил, а просто молча ушел? Ты кем меня считаешь? Я что, какой-то изверг, который тебя имеет за каждый день просрочки, что ли? По-твоему, я неспособен понять твое положение? Я, по-твоему, ничего не чувствую? Да я чуть не концы не отдал, когда ты этот финт ушами выкинул! - Извини, Кейт. Я не должен был так делать. Несколько секунд Микеле не шевелился и сидел молча, потом так же молча подвинулся, освобождая мне место на одеяле. Я сел на мягкую теплую ямку, кивнул и осторожно поцеловал его. Поцелуй вышел каким-то неловким, в ухо, Микеле чуть дернулся от этого чмока прямо над ухом, и я, чтобы загладить свою оплошность, ласково провел тыльной стороной ладони по его щеке. - А я ведь тебе говорил, что ты себя так до ручки доведешь… Вот что: забудь пока про эти несчастные деньги. Давай-ка возвращайся и отдыхай. Столько, сколько тебе нужно. Восстанавливайся. Просто живи пока у меня. Когда появятся деньги, тогда и отдашь. Когда бы это ни было. Мне не горит. Микеле горько усмехнулся. - А ты сам на что жить будешь? - Идиот! Я на пособии сижу, забыл? И снимать меня с него пока никто не собирается. - Нет. Я не допущу, чтобы ты меня содержал. Я закатил глаза, выругался и пожелал Микеле засунуть собственную гордость куда поглубже. - Не смей так говорить! Я просто хочу, чтобы ты пожил некоторое время у меня. Просто как друг. Тебе сейчас нужно нормальное тепло, нормальная постель и нормальная еда каждый день. Не говоря уже о другой помощи, которая тебе понадобится, если у тебя не прекратятся проблемы со здоровьем. Микеле упрямо покачал головой. Меня начало всерьез злить, что он отвергает предложенную мной помощь. - Значит, общаться со мной как с другом ты не желаешь? Желаешь общаться исключительно как квартирант с хозяином, да? Тогда вот что: у тебя еще есть полных восемь дней до конца месяца. И уж их-то ты имеешь полное право у меня прожить, потому что за них ты заплатил. А там видно будет. Так тебя устроит? - За восемь дней ничего не изменится, Кейт. Они ничего не решат. - Твою мать! – взорвался я. – Да даже если ничего не изменится, что, нужно под землей сидеть? - Нет. - Микеланджело, ну а что тогда? Тебе больше нельзя жить так, как раньше. Я ждал ответа. Микеле сидел ко мне в профиль и я видел, что его глаза под очками закрыты. Я смотрел на его густые темные ресницы, на бледное лицо, на родинку под бровью. Ночью, нашей ночью я целовал эту родинку. Микеле же, кажется, слегка стеснялся ее… - Я поеду в Италию на какое-то время. У меня пересохло во рту. Я почувствовал, что мне становится нехорошо. - Нет… Микеле, прошу тебя, не надо! - Мне нужно, Кейт. - Да я не отпущу тебя никуда! - Не надо меня удерживать. Я не могу оставаться здесь. Мне необходимо некоторое время побыть дома. - У тебя нет там дома! – мстительно сказал я. Знал, что это подло, но все равно сказал, потому что у меня было ощущение, что он предает меня. И по тому, как он вздрогнул, я понял, что это задело его. - Нет, - подтвердил он со вздохом. – Но я скорее всего поеду к сестре. Она живет в Риме. - Микеле, но я не могу вот так потерять тебя из виду! Ты же исчезнешь из моей жизни, и я никогда тебя больше не увижу! - Не исчезну. Я скоро вернусь. - Скоро… Когда «скоро»? Сколько ты планируешь там пробыть? - Думаю, что вернусь после Рождества. То есть, в самом конце этого года. - Микеле, но ты… когда вернешься, дашь о себе знать? Просто позвони и скажи, что все в порядке. Или сразу приходи. - Хорошо, Кейт. - Обещаешь? Я не буду пускать жильцов, слышишь? Я буду ждать тебя! Уголки его рта чуть дрогнули в улыбке. А я с удовлетворением подумал, что у меня осталась еще одна вещь, которая не даст ему пропасть из моего поля зрения. У меня остались его доки. И я ни за что не буду напоминать ему о том, что они у меня. Я, конечно, поступаю гнусно, но иного выхода не вижу. Микеле раздолбай, чего греха таить, он может и забыть объявиться, или продинамить намеренно, а доки рано или поздно приведут его к моей квартире или телефону. Микеле вдруг поморщился и поправил платочек на левом запястье. - Рука болит? Он вздохнул. - Сейчас сыро очень. – Я тоже вздохнул. – И холодно. Тебе бы врачу со своей рукой показаться. Покажись обязательно. - А ты изменился, - сказал вдруг Микеле. - Изменишься тут… - проворчал я, - когда весь мир перевернулся с ног на голову… - Я что-то пропустил? - А?.. - Когда мир перевернулся с ног на голову? - Когда я узнал, что в нем есть ты!.. Когда же еще… Он слегка удивленно повернул ко мне голову и хотел что-то сказать, но я ему не дал, остановив его жестом. - Да, именно так! И мне плевать, как я звучу – наверное, слишком… ну… глупо и неестественно – но мне всё равно! Как могу, так это и выражаю! Главное, что это правда! Рядом с тобой я чувствую, что я живой, понимаешь? И начинаю верить, что ничего не закончилось, и силы появляются, чтобы что-то делать! И что-то менять! И это не только я так чувствую, я знаю, это каждый чувствует, когда ты рядом. Да что я тебе рассказываю, тебе самому это прекрасно известно. Я не знаю, какие инопланетяне принесли тебя в наш мир, но знаю, что готов для них на всё, что угодно. Я им памятник поставлю! Только пусть не забирают тебя обратно. Не исчезай никуда из нашего мира. Из моего мира. Останься. Пожалуйста. – На последних словах я перешел почти на шепот, вдруг в который уже раз по-настоящему испугавшись, что за ним действительно может явиться кто-то или что-то и забрать его. Микеланджело сидел, обхватив колени руками, и молча слушал мою тираду. Потом сказал, очень мягко: - Ну что ты. Не бойся, Кейт. Не бойся. Из этого мира я исчезать точно не собираюсь. - Это хорошо, - с облегчением выдохнул я. – Но из этого погреба ты сейчас исчезнешь. Мы вместе из него исчезнем. Я рывком поднял его на ноги и, обхватив за плечи, повел из перехода к ведущим наверх узким ступеням, по которым расползались темно-синие сумерки.