Про отцов и детей

-...ну ладно, поставил на дворе, даже веревки бархатом обтянул – чем не качели? – Малюта развел руками, едва долгим рукавом не угодив в данилычеву тарелку. Не любил он этого боярского платья, кабы не на царский пир для прилику, так и не надевал бы вовсе. – Говорят: простору нету! Ну ладно, Дуняшка – глупая девка, так Катерина уж невеста, а туда же! В жизни не догадаешься, чего они учудили. - И чего? – Басманов потянулся за печеным яблоком. - Еще качели поставили на берегу, да на самом обрыве. Простор, ёкарный бабай! Ну, ясное дело, на другой день качели и обвалились вместе с берегом. Едва Дуняшка насмерть не убилась, слава Богу, далеко откачнулась, в воду плюхнулась, из воды-то уж вытащили. А когда б под обвал угодила? Ну вот что хошь то и делай... Алексей Данилыч покачал головой: - Нельзя таких вещей спускать. То уж не проказы. - Так то оно так... да вот только рука подымется ли? То-то и оно. Сладкий сок тек по пальцам, липкий медвяный сок капал на багряное сукно. Что хочешь, то и делай... Теперь Алексею Басманову думалось, что эта ночь была самой страшной в его жизни. Вьюжная ночь той проклятой зимы, когда сын тяжело болел. Федор шел уже на поправку, все время быть рядом нужды не было, но старший Басманов все-таки заглядывал в горницу пару раз за ночь – посмотреть, спокойно ли спит выздоравливающий. Так и в этот раз зашел на цыпочках, не чуя худого... прикрученный ночник горел едва-едва... и словно тупым концом копья ткнули под вздох. Задыхаясь, слепо пятился к двери, одна только мысль билась в голове - не скрипнула бы половица! И только за дверьми, враз обессилев, привалился к стене. Не было воздуху, и нестерпимо хотелось напиться – в хлам, вусмерть, до зеленых чертей, чтобы наутро самому поверить, что не было ничего, причудилось в пьяном бреду. Да только знал, что не поможет. Не получится и не поможет. Стояло в глазах: сплетенные мужские тела, рука, собственническим жестом закинутая на шею, перемешанные на подушке черные и седые пряди... - Чашу Григорию Лукьяновичу! Той волчьей ночью Алексей Басманов сказал себе, что ненавидит своего государя. Шелка прошелестели, и перестук каблучков легкий, различимый едва. - Григорий-ста, государь жалует тебя чашею. Федор Басманов взгляда не переводил, смотрел неотрывно, строго на Малюту, ни на пядь влево-вправо, государеву службу правил по чину. Отца и краем глаза не зацепил. И Алексей Данилович поймал себя на мысли, что почти рад, что его обносят чашею. Потому что не нужно смотреть сыну в глаза. Можно честно делать вид, что оттираешь пальцы от липкой кашицы печеного яблока, и не поднимать глаз... - Григорий-ста принял чашу. ...потому что и боковым зрением видно довольно. Сын. Федор Алексеев сын Басманов. Кравчий. Не святочным ряженым кудесом – взаправду по-женски одетый. В летнике переливчатой золотистой парчи, и рукава шелковой женской рубахи вспыхивают при движении рук алыми маками, и кудри бесстыдно стянуты девичьей повязкою, шитою жемчугами, стянуты и сплетены искусно, и чужая коса лежит на плече... так естественно лежит, что мнится, будто и впрямь, не чужая - собственная, не блядская – девичья. - То-то и оно... – пробурчал Басманов, соглашаясь. Скомкав, откинул измаранный рушник. Малюта глянул удивленно, не сразу сообразив, что воевода продолжает давешний разговор. - Ничего мы с ними не сделаем, Данилыч. Маленьких, и то не изменишь, а уж как выросли – и пробовать нечего. Мужья и родители обо всем узнают последними... Не то, не так. Знал. О чем давно судачила вся опричнина, не говоря уж о земских (языки рвут за такие речи!) – знал и сам видел. Знал, что если этого и нет, то будет рано или поздно. И все же - сплетенные мужские тела, рука, собственническим жестом закинутая на шею... «Сына, единого, единокровного – тебе отдаю.» «Место! свое знайте… Басмановы!» «Гляди, Федор, гляди, сын – царь Всея Руси.» ...перемешанные на подушке черные и седые пряди. Он долго продержался. Седьмицы две, наверное. Сын домой забежал на минутку – точно хмельной. Глаза шалые, как талая весенняя вода. Отфыркиваясь, брызгаясь, шумно плескался под рукомоем, а Алексей с отчаянной – да знал, знал, что пустою – надеждой жадно искал на белом теле синяков. Обмануть себя хотелось... так хотелось себя обмануть. Не сдержался. Вырвалось: - Что он с тобой сделал? Сын обернулся, очи поднял... глаза в глаза, прямо глядел. Не с вызовом. Если б с вызовом – залепить бы тяжелую оплеуху, было бы легче, наверное. Нет, смотрел не с вызовом – удивленно, точно в детстве, не разумея, как так, сам разрешил, а теперь бранишь: - Всё... И тут – начал понимать, глаза с каждым мигом – все темнее, все огромнее... и закричал. По-настоящему – в голос: - Да ты что... что ты себе вообразил?! Что б я... чтоб меня... ты, верно, забыл, кто у тебя, сын или дочь! Неужто ты думаешь, что я позволил бы сделать с собою что-то против воли!!! Не должно сыновьям кричать на отцов. Не должно. Да только такая какая теперь разница... такая это была мелочь по сравнению со всем остальным. Ничего больше Алексей не сказал. Не стал строжить, не стал расспрашивать. Ведал, что скажет в конце концов сын на те расспросы: «Я его люблю. Люблю, понимаешь? Как ты любил мою мать... или, вернее, как она – тебя». Ни к чему бы это все было... лишнее. Сын, с шалыми, как талая весенняя вода, глазами, его сын, уже чужой, хмельной от любви и счастливый этой непотребной своей любовью, которой ему, Алексею, не понять никогда, и все ж такой понятной... чего ж здесь не понять-то? Нет, ничего он больше не сказал. Никакими словами не переменить было свершившееся. Да и ничем другим, должно быть. - Федька, ты где запропал? Пирог не сбежит, коль уже на тарелке, – царь, развеселый на диво, приметно уже захмелевший, поманил к себе кравчего. – А ты, красуля, иди-ка сюда да спой нам песню, да гляди, чтоб про любовь! Федька вскочил с лавки резвой козочкой, очами стрельнул... Не-на-ви-жу. Да, царь Московский и Всея Руси – ненавижу! «Сына, единого, единокровного – тебе отдаю»... Помню. Знаю. И все равно – знать не желаю ничего. «Не родня вы мне. Вы холопья мне. От гноища поднял вас, чтоб бояр-изменников подмять, через вас волю свою творю.» Великий государь... воистину, великий государь. Мне не сделать бывшего небывшим, но все-таки я еще могу потягаться с тобой... мы еще потягаемся, царь и государь Всея Руси. ...павушкой-лебедушкой на середку палаты выплыл. Ах, не одна-то, не одна, Эх, во поле дороженька, эх, одна пролегала; Ах, зарастала та дорожка, Эх, ельничком да берёзничком, эх, горьким частым осинничком. Ах, что нельзя-то, нельзя, Эх, к любушке-сударушке, эх, нельзя в гости ехать молодцу. — Ах, ты прости-прощай, Эх, мил сердечный друг, эх, прощай, будь здорова! Ах, коли лучше меня найдешь, Эх, меня, доброго молодца, эх, меня позабудешь. Ах, коли хуже меня найдёшь, Эх, меня, доброго молодца, эх, меня воспомянешь, Ах, меня воспомянешь, Эх, горючими слезами, эх, ты заплачешь! Едва смолкла песня – царь рванулся, перегнулся через стол, страшный, с перекошенным лицом: - Ты... почему... почему ты выбрал эту песню? На что намекаешь? Отвечай! Федор очи распахнул – с недоуменьем и... и страхом, пожалуй. - Ни на что, государь, право же, ни на что! Недавно слышал, вот и пришла на ум. Огромные очи – чистые родники. Нет, иной это был страх, не боялся Федор грозного царя – за царя испугался. Иван ясно это увидел, разом... и отпустило. И сам не знал он теперь, отчего это – вдруг, ни с чего, ледяной рукою сжало сердце, и так же сама собою исчезла та рука, лишь остатки холода дотаивали в груди. И отходя уже, поднялся в рост, схватил, дернул к себе, прижал любовника, как пришлось, через шею, притиснул к себе, что было сил. - Никогда больше не смей петь той песни, понял, не смей, никогда, никогда! Другую пой! Сейчас же пой! Федька только и мог, что придушенно пискнуть из-под рукава: - Чтоб петь, выпусти... Иван, спохватившись, убрал руку – Федор отпрянул, шумно вдохнул-выдохнул, по-бабьи оправляя волосы, и ворот потом. Через пару мгновений - уж как ни в чем не бывало, глазами блестя, пристукнул каблучком, присвистнул задорно: - Иииииэээх! Воробей пиво варил, Молодой вино курил; Всех созвал Мелких пташечек, Как одну сову не звал Савельевну. Ай, сова Савельевна — Незваный гость. Ай, пошёл воробей, Ай, пошёл молодой Плясать вприсядку; Отдавил сове ножку, Отдавил Савельевне. Как ни в чем и не бывало – поет кравчий да приплясывает, так и вьется шелковый подол. Сором до небес, а глаз не оторвать – ай, жги, Басманов! И государь распотешился, разулыбался, в лад песне в ладоши плещет. Там, гляди, и опричники, что попритихли было, почуя грозу, зашевелились, зашумели, кто помоложе да побойчее, стали подтягивать, сапогами притопывать, иные и впляс пошли. Сова осердилася… Воротами хлопнула. Воробей в погон, Молодой в погон: Воротись, сова, Воротись, Савельевна! — Не того сова роду, Чтоб назад воротилася, Воробью поклонилася! Тут уж хохот встал до небес. - Ай да Сова Савельевна! - Эка птичка норовистая! - Ты глянь, не того сова роду! Ну истинно роду боярского! Государь гаркнул – разом шум перекрыл: - Хороша песня! Славно, Федька, потешил. Заслужил, заслужил награды. Всем ведомо, что когда желает государь почтить кого из верных своих слуг, то посылает тому с кравчим кушанье или чашу. Но тут – честь небывалая, такого и старики не могли припомнить: сам царь наполнил кубок и из своих рук кравчему подал. Вспыхнули Федькины очи... всякий не стерпел бы, хоть украдкой, а скосил бы глаз, глянул бы – видят ли сотоварищи царскую ласку, завидуют ли? Федор Басманов на одного царя смотрел. Одного царя видел. Шагнул вперед, поклонился в пол, принял кубок и осушил единым духом. И когда брал, на старом серебре рука с рукой на миг соприкоснулась – и жаркий ток в обе стороны побежал. Аааааааа... а да как по травке, да по муравке! Как по травке, по муравке, По той летней, по дорожке, По той летней, по дорожке, Шёл молодчик неженатый, Шёл молодчик кудроватый. А навстречу молодому, А навстречу холостому Милы девицы идут, Милы девицы идут. — Давай, младой, поиграем, Давай, младой, потанцуем! — Я могу с вами играти, Могу с вами танцевати: Мои рученьки играют, Мои ноженьки танцуют! По травке, по муравке... по летней дорожке... без дороги, по молодой, по сочно, солнечно зеленой траве, усеянной желтыми головками одуванчиков – словно Господь, не глядя, швырнул горсть золотых, или солнышко с неба упало в траву и рассыпалось золотыми брызгами – мальчик в белой рубашонке бежал по солнечной зеленой траве. И солнце в лазурном небе раскинуло руки-лучи, как будто желая обнять целый мир, и одуванчики золотыми брызгами разлетались из-под копыт, и ясное летнее небо синело в детских глазах, и маленький мальчик бежал по траве, протягивая навстречу руки: «Батяяяяяя!..» - Данилыч, очнись! Ну и размечтался, чудак-человек, - тяжелой рукой Малюта тряс Басманова за плечо. – Государь гостей отпускает. Закрылась дверь – весь мир как ножом отрезала. И тишине пустой палаты слышны сделались два дыхания, разгорающиеся все жарче... Федор стоял перед государем – глаза в глаза. Очи бедовые, разбойные, светлые. Решительно сдернул повязку – рассыпались черные мальчишеские кудри! И шагнул вперед, на ходу расстегивая пуговки летника. Иван поднялся, пьяно шатнувшись, и властным жестом смел тарелки со стола.