Пара минут одного часа

— Ты золото, Илья, — Гусев ласково подвел черту под концом лирического одностороннего разговора о необходимости и уместности дураков. Гусев вообще не слушал. Куликов знал об этом и просто заполнял своим интеллигентным голосом гулкие своды бетонного коридора. Ну конечно золото. Но ещё больше «Добрый ты, Ильюша. У таких добрых всё из-под рук растаскают». Как будто у кого другого не растаскают. А ему и не жалко растасканного, потому что добрый. И не жалко ни научной славы, ни украденной женщины, вернее, бросившей невесты, ни своего времени, ни своей доброты, ни своего нежного золота, ни души, ни разума, ни белого дыма с яблонь. Но ещё больше, чем природная доброта, в этом повинна непреодолимая тяга к прикосновениям. К этим светлым, холодным и чистым рукам истинного физика-ядерщика. Куликов долгое время, а впрочем, всегда, с самой их первой незапамятной встречи, не подавал вида, что происходит что-то особое. Однако какая-то несомненно особая ионная реакция всегда происходила каждый раз, когда Гусев бросался к нему. Бросался — у него, молодого, сильного и почти не облучённого, все движения были как порывы усмирённого урагана. Урагана черноволосого, синеглазого, умного, осторожного, но разрушающего. В первую очередь себя и свое тронутое холодком сердце. Но не этими прикосновениями вершилось разрушение. Этими холодными руками создавалось что-то прекрасное, простое и теплое. Хоть Гусев вряд ли это осознавал. Или наоборот, осознавал, и с научным умыслом, и потому при встрече с другом каждый раз касался своими ладонями его. Не в рукопожатии, а в каком-то невинном скольжении, дружеской ласковости и нежной сопричастности. Просто Гусев всегда хотел, чтобы Куликов был рядом. Потому что Куликов действительно хороший физик. Потому что Куликов такой добрый, что с ним что ни случится — все к лучшему. Потому что он может и должен, и обязан помочь, раз уж не умеет отказываться. И использовать его, такого хорошего, кажется само собой разумеющимся, хоть и немного собственническим и подлым. Поэтому ловить его руки сродни охоте на бабочек. С одной стороны — чудесное набоковское занятие, а с другой — жестокое и губительное. А светлым бабочкам не улететь, покуда в пальцах держится их хрупкое нитяное крыло. И Куликов не отнимает рук, когда Гусев обнимает пальцами его запястье. — Знаешь что, давай все-таки зайдём на новую установку, — в полумраке коридора казалось, что глаза Гусева вылиты из кленовой меди. — Зачем? — Куликов высказал это немного грубее, чем хотел. Не нужно было срываться, даже чуть-чуть, он ведь беззаветно добрый, именно это так любит замечать Гусев. Именно в этом их главное отличие. Оба физики, но совершенно разные. Один одержим работой и не видит своей жизни вне безликих стен лабораторий. И живет по принципу «двигай науку или не живи». И это так похоже на роковую страсть, которая заберёт все силы, разобьёт сердце, изорвёт кровеносные сосуды, размягчит кости и приведёт лишь к гибели от лучевой болезни. Настоящие герои, настоящие Гусевы отдаются этому чувству без остатка, приносят себя и других на алтарь науки, увядая в золоте. А другой слишком добрый. А потому защищён своей хрустальной душой и не подвержен ни научному фанатизму, ни чему бы то ни было другому сильному и пагубному. Ему всё хорошо. Всё ровно. Не женился — и то хорошо. Зато больше чем много свободного времени, которое можно потратить куда угодно. Например, в колодец холодных стен чужого научно-исследовательского института. Чтобы хоть на пару минут отвлечь разговором своего лучшего друга от тягостных мыслей о термоядерном синтезе. Но в одном случае защита от жизненных невзгод не работает. И этого случая на всю приснившуюся жизнь хватит. — Ну так… Посмотрим, — Гусев немного смущённо улыбается, будто заранее извиняясь, и отворачивается, укрывая тенью бледное лицо от подземельного света. — Ну пойдём, — а теперь слишком мягко, согласно и радостно. Так, словно летя мотыльком на радиоактивный свет или словно тихими шагами Пьера Кюри, идущего за своей Марией в их сарай на улице Ломон в Париже. Под огромной титановой машиной, под переплетением труб, проводов и отсеков Гусев снова поймал любимую руку удерживающим и берегущим жестом. Сделал он это только для того, чтобы указать Куликову нужное направление и сказать ему, чтобы пригнул голову. Но благодаря сгустившейся вечной полутьме, лишающей цвета красок, благодаря мерному белому шуму и весенней гулкой рани, в тот момент вся безграничная доброта, утраченная свежесть и ангельская покладистоть за секунду исчезли, как вступившие в реакцию дейтерий и тритий. И превратились в гелий, нейтрон и энергию. Гелий — чтобы вырвать свою руку и тут же прижать Гусева к ребристому боку машины. Нейтрон — чтобы, поглубже заглянув в его сияющие чернотой глаза и ничего, кроме искристых линий, там не увидев, податься вперед и поцеловать. И много энергии, чтобы целовать и целовать, как сумасшедшая кошка. Только так этих Гусевых и целуют, постепенно оседая перед ними на колени. А потом замирают и прислушиваются к зловещему стуку облучённого сердца. Обречённого благословенного сердца, чьи удары отмерены. — Ты же себя погубишь, Митенька… Это не нужно. Так причитать может только его жена, которую им никогда не нужно было делить. А его друг, тем более такой добрый и понимающий, может лишь деликатно промолчать. Сделать вид, что все хорошо, ведь это и есть то, что Гусеву нужно: процвесть и умереть, и чтобы ему не мешали и не задавали лишних вопросов. Сколько раз такое было. Не так уж и часто. Может быть, девять раз за всю жизнь. В темных коридорах, в заставленных комнатах, на пустых лестницах, на полночных кухнях. Поэтому Куликов и приезжал, как только Гусев давал ему знать, что хочет, чтобы он приехал. Для Гусева всё дело было в физике. Для Куликова в этих прикосновениях. Он прекрасно понимал, что попросту позволяет собой манипулировать, но цель всегда оправдывает средства. Каждый добрый человек, который создаёт светлый коммунизм и у которого все из-под рук растаскаскивают, это знает. И не жалеет. Не зовет, не плачет. Все пройдёт. И разве нельзя надеяться, что Гусев, теряясь в своей благодарности и признательности, не забудет о работе хоть на пару минут? Надеяться можно, но чуда не произойдёт. Гусев думает о нестабильных частицах, даже когда сжимает в пальцах светлые волосы, прижимая голову Куликова к себе, и закрывает глаза. Даже когда пользуется и топчет эту беззаветную доброту. Глубинная основа которой куда более корыстна. Только на пару минут становится понятно, что в основе золота лежит желание быть нужным тому, кто не способен любить.