Больницы и сигареты

Такие операции называются удачными. Удачно – без шрамов - зашит кожный покров, гематомы и кровоподтеки устранены, органы функционируют. Реабилитационный период краток и безболезнен, и уже вскоре после такой операции можно возвращаться домой, если дом есть. Сердце бьется, кровь пульсирует и все еще заполняет тело, и этого, вроде, достаточно. Такие люди называются овощами. Память - дешевая шлюха, чувства - ядовитый туман, мысли - тягучий вязкий металл, раскаленный до предела. Мешок костей и уже не существующих мышц обтянут прозрачной кожей, обнажающей синие прожилки – как реки на карте. Кажется, и они скоро пересохнут. Томасу кажется, что Ньют ненастоящий и вот-вот утечет сквозь пальцы, стоит только прикоснуться к его потускневшим остриженным волосам. Иногда бывает немного страшнее, чем обычно: значит, Ньют снова сверлит Томаса взглядом – таким невидящим и холодным, как свет больничных ламп. Ньют впитал в себя весь мороз белых стен; кажется, холодную штукатурку залили ему в вены вместе с донорской кровью. - Встань с пола, Ньют. Я открою окно, а то… - …дым застилает все вокруг, и дышать еще тяжелее, чем обычно: Томас чувствует, как ядовитая смола оседает у него в легких и поспешно сглатывает. Но молчит. Как всегда, как и десятки вечеров до этого, Томас не попросит Ньюта затушить сигарету. А Ньют промолчит, и стряхнет пепел на деревянный пол, и подтянет колени к груди, как и десятки вечеров до этого. В этом доме слышно, как свистит время, ударяясь о голые стены. Здесь все время холодно, и Томас рад бы был уехать отсюда подальше – лучше бы в прошлое, на несколько лет назад, когда ничего не закончилось, но даже и не думало начинаться следующее, - но ехать совершенно некуда. Его, Томаса, жизнь, - она ведь вот здесь, перед ним, на прогнивающем полу, дрожит от холода и даже не пытается согреться, и выкуривает третью сигарету, судорожно оттягивая ворот рубашки. Его жизнь – в этом парне, которого он так отчаянно хотел спасти, за чей шанс на жизнь он боролся больше своего после смерти Чака. Томас глубоко вздыхает и присаживается на большую кровать – простыни обжигают ледяным хрустом, разрезая густую и дымную тишину. Ветер тоже холодный – осень нещадно наступает на землю, захватывает сердце в тиски и без того мучительной тоски, забивается в самые отдаленные уголки сознания. Этот запах ни за что не выветрить: вонь сигаретного дыма – новый запах Ньюта, теперь поселился здесь, уничтожив легкую дымку воспоминаний о тонком запахе пыли и ненастоящего солнца, который жил в длинных светлых прядях Ньютовых волос. Но волосы тоже обрезаны. Холодно. Все время холодно. - Зачем, Томми?... – призрачный шепот уже не пугает Томаса: он привык. Он знает, что нужно ответить, но будет молчать, потому что Ньют знает ответ. – Зачем? Зачем нужно было спасать этого шенка, так отчаянно желавшего умереть? Зачем было тащить его через весь этот ад и искать только заветную прозрачную жидкость в шприце, чтобы он жил? Зачем было желать ему новой жизни? Зачем было его не слушать?.. «Я не живу без тебя, Ньют». «Со мной ты тоже не живешь». «Мы могли бы…» - Нет! – Томас вздрагивает от выкрика Ньюта, но потом вдруг снова горбится и снова возвращается к созерцанию пола. Ньют с ненавистью смотрит прямо перед собой, но Томас знает, что на него. – Мы ничего не можем больше! Я умер, понимаешь? Я должен был… ты должен был отпустить, ясно? Этот разговор – он в голове звучит, заучен и известен Томасу. Иногда фразы пропускаются: Ньют недолго помнит, обрывками и отдельными кусками, помнит только то, что не больно вспоминать физически – в затылке маленький рубец иногда ноет. Иногда фразы всплывают: почти одни и те же, и Ньют выпускает их, и они разбиваются на осколки боли и гнева, попадая Томасу в душу. Это похоже на дешевый спектакль с плохими актерами. Роли выучили не все, и текст западает. Невыносимо смотреть эту постановку, но абонемент на вечность куплен – Томас это знает и смотрит. - Я не мог, Ньют. Ты знаешь это. Ньют затягивается и выдыхает, и облачко белого дыма уже не растворяется в прокуренном воздухе: воздуха больше нет. Томас ненавидит сигареты, но понимает, с горечью и обидой признает, что Ньюту так проще и действительно не так больно: никотин течет по узким длинным венам, разбавляет уже не чистую кровь. Забирает и растворяет боль, как однажды Ньют сам сказал. - Ты должен был, Томми. Ты знаешь это. Томас тихо вздыхает и произнесенное одними губами «спокойной ночи» никому не нужно. Томас научился спать, вдыхая дым и слушая хриплое дыхание Ньюта, и теперь все это его даже убаюкивает. Уже поздно, все равно. Этот день окончен, все равно. Жизнь их окончена. Две бешеных недели поселились где-то глубоко-глубоко внутри, они теперь – часть Томаса, и постоянно преследуют его, они везде и во всем, что происходит вокруг. Иногда Томасу очень хочется вернуть то страшное время, потому что теперь ясно, как день: Ньют живет там. Этот отважный и сильный духом приютель остался в прошлом, и Томас пешком по дням пробежал бы назад три с половиной года, пробежал бы не останавливаясь, лишь бы знать наверняка, что увидит прежнего Ньюта. - Жизнь хороша чертовски, - Минхо щурит и без того узкие глаза, глядя на яркое солнце. Нужно привыкнуть, что оно настоящее; каждый из выживших втайне ждет, когда искусственная пелена заслонит небо и здесь, - чем-то на Приют смахивает, как думаешь? Тяжелая работа, беспрерывное ощущение усталости, но преданность общему делу, общность и крепкая дружба, - все, как в Приюте, это точно. Только теперь, казалось бы, все же легче: нет видимого страха, нет больше ощущения себя подопытной крысой. Наверное. Здесь они делают то же самое, что делали в Приюте первые прибывшие: строят хижины, загоны для скота, сажают семена и вырезают посуду и мебель. Девушки сейчас только шьют и готовят, но год назад все работали на равных: клали крыши, искали разбредшийся по лесу скот (что удивило поселенцев не сильно: верно, сказалась привычка ожидать необходимое от Создателей. Они и здесь позаботились о подопечных? Что ж, неплохо). Томасу не хочется говорить, потому что от таких разговоров комок в горле появляется. Почему-то ему кажется, что эта чертовски хорошая жизнь чертовски к некоторым несправедлива. Минхо совсем не кажется, что вместо Томаса должен быть Ньют, а вот Томасу кажется. Чем он, Томас, заслужил счастливый конец? Он пережил гораздо меньше всех остальных, но Ньют, парень, державшийся с самого начала, - разве не он – тот, кто должен был быть счастлив? - Ты поосторожнее, а то гриверы еще прискачут. То-то мы обрадуемся, а? – Томас усмехается, и Минхо прыскает, хоть и знает, что Томасу совсем не весело. С самого начала Новой Жизни между ними какая-то недосказанность, а вернее – постоянное напряжение и сожаление в глазах Минхо и безграничная вина в голосе Томаса. - Слушай, шенк, - Минхо поворачивается к Томасу и пристально смотрит на него, - ты… не отчаивайся, что ли. Ну, покурит еще месяц-другой, подумаешь. Кончится у него эта плюковая пачка – и дело с концом. Все ж таки не сильно болеть у него должно: пустяковая, на самом деле, операция, если наши ребята ее провернули. Томас смотрит перед собой, но точно ничего не видит, и просто бездумно кивает. - Да, закончится, конечно. Если новую где-нибудь не найдет. Самая глупая на свете вещь – сигареты. Зачем нужно было прятать их на дне нескольких контейнеров, что они нашли в лесу? Зачем нужно было потакать Ньюту – а только он один из всех помнил, что это такое – сигареты, зачем нужно было убивать и без того погибающего? Снова у всех единственный вопрос – кто оставил им двух коров, трех коз и мешки семян, кто положил всякую мелочь в ящики и разбросал их по ближайшему лесу?... - Знаешь, Томми, самая глупая на свете вещь – больницы, - Ньют с утра пьет цикорий: говорит, похоже на кофе. Первый растет на лугу в миле отсюда, а второго им не видать, как собственных ушей. – Их, конечно, нет у нас сейчас, но, черт возьми, эти девицы стоят табуна хирургов, если я все еще здесь. Томас ничему не рад и готов ни о чем не думать. Томас ненавидит себя за такие мысли, но иногда ему кажется, что лучше бы Ньют являлся ему во снах и снова и снова кричал ему в лицо «убей меня!», и пусть бы дух его, Ньюта, мучился от головной боли, и пусть бы он был убит, - но не существовал бы здесь как призрачная живая тень настоящего Ньюта, не ударял бы словно ножом в сердце каждый день, каждую свободную минуту жутким напоминанием. - Будет жить! - Соня радостно визжит и подпрыгивает от восторга, а Томас не верит своим ушам глазам и чувствам: Ньют жив. – Все в порядке, слышишь, Томас? У нас получилось, слышишь? Быстрее, иди, он хочет тебя видеть! Ньют хочет его видеть. Ньют помнит. Почему-то Томас очень был готов к тому, что Ньют окончательно все забудет. Но он помнит… Ньют помнит все, и от этого, наверное, еще больнее. То, что случалось в Приюте, думается иногда Томасу, - прошлое тоже. Такое далекое, что уже ненастоящее, и все чувства, какими бы они ни были, теперь не назовешь уцелевшими. Ньюту плохо, Томас это знает. Ньюту хуже с каждой минутой, с каждым вдохом, с каждым едким словом, - Ньют все больше верит в то, что говорит. «Ненавижу тебя». «Почему не исполнил то, что я просил?» «Значит, врал, значит, плевать хотел ты на меня?» «Я не смогу так жить. Мы не сможем так жить». Две стороны одной медали. Томас думает, что бы случилось, если бы Ньют все же погиб. Это было бы больно и тяжело, очень тяжело, и никогда не отпустило бы. Немного, может, притупилось бы, но слабее не стало бы, нет. Томас поклялся бы жить вместо Ньюта, радоваться Новой Жизни за него; он, возможно, даже осчастливил бы Бренду однажды. Но это «если». Если бы Томас подчинился эгоизму Ньюта. Томас думает, что происходит сейчас, когда Ньют все же жив. Это больно и тяжело, очень тяжело, и никогда не отпустит. Никогда не притупится – потому что Ньют здесь всегда, перед глазами и в душе. Томас не может жить вместо Ньюта – только вместе с ним; он никогда уже не сможет полюбить кого-нибудь. А Ньют не отпустит. А Томас не уйдет. Потому что Томас подчинился собственному эгоизму. Томас все это смутно понимает, все это смутно понимают, но не говорят. Все, как и Томас, несут какую-то чушь о судьбе и тяжелой трудной дороге, все находят оправдания в обычных вещах, все говорят, что что-то ненавидят. Томас ненавидит больницы и сигареты: первые напоминают о ПОРОКе, о блокировке воспоминаний, а вторые отбирают последние крупицы разума прежнего Ньюта.