Агапэ

1 Когда Леви было десять, отец, проходя мимо него на кухне, взял его за подбородок. Доброе лицо лучилось улыбкой, пока он рассматривал Леви со всех сторон. Отпустив, отец погладил его по щеке. — Ангел... Ты настоящий ангел. Господь дарует нам истинную красоту, посылая на землю таких, как ты. Леви похвала отца была приятна, хотя и несколько смущала: тот не раз повторял, что основой жизни являются смирение и скромность, а разве считать себя красивым — это скромно? Мать, стоявшая по другую сторону стола, напряглась, глядя на отца выжидающе. — Приведешь Леви вечером, — сказал он, выходя. Мама кивнула, но, когда он вышел, беззвучно заплакала, не переставая чистить овощи: они и так в тот день запаздывали с обедом. Вечером она пришла за Леви в детскую спальню. Тот успел задремать, но проснулся сразу же, когда мама потрясла его за плечо. — Не одевайся, — сказала она, видя, что мальчик потянулся за рубашкой, и повела его за собой прямо так, в пижаме. Они прошли мимо женской спальни, откуда выбивался свет и доносились стоны Лилы, которая должна была родить со дня на день. Потом миновали мужскую спальню, где спали братья. У отца была своя комната, в дальней части большого здания Церкви. Леви оказался здесь впервые и замер в смущении, не решаясь переступит порог. Прямо от двери начинался ковер, такой чистый и мягкий, что на него было боязно ступить. Но мать легонько подтолкнула его в спину. Отец сидел у стола и что-то читал. При виде Леви он расцвел улыбкой, но тут же нахмурился. — Почему он босиком, Мария? Мальчик простудится. Мать начала оправдываться, но он, не слушая, махнул рукой, отсылая ее. Вспышка его гнева немного испугала Леви, но к нему отец был добр. Он подошел ближе и взял мальчика на руки, чем привел его в недоумение: в Церкви на руках носили только младенцев, а Леви был уже большой и несколько лет помогал матери на кухне. Отец смутил его еще больше, когда посадил на кровать, а сам встал перед ним на колени, сжимая его ступни в своих ладонях, больших и теплых. Глядя на Леви снизу вверх, он поцеловал его ноги, каждый палец в отдельности. Поцелуи были приятны, но Леви окаменел от смущения и неловкости. То, что происходило, было неправильно. Отец целовал своих детей, но никогда ни перед кем не преклонялся. Это было все равно, как если бы Бог спустился с небес и лично приложился и преклонил колена перед простым человеком. Пугающе и неправильно. Но отец, похоже, не замечал неправильности. Он грел ноги Леви в своих ладонях и целовал их, от лодыжек до коленей. Леви не знал, как себя вести, что ему нужно делать или говорить. Никто и никогда не предупреждал его об этом, и к таким поцелуям отца он был не готов. — Леви... Отец провел рукой по его щеке. — Не надо бояться. Леви хотел ему сказать, что не боится, но горло словно свело судорогой, и он не мог издать ни звука. Только смотрел на отца, сидящего у его ног. Он был прекрасен, самый красивый мужчина из братьев, хоть о внешней красоте и не принято было говорить. Но дело было не только в этом, отца любили за его доброту и милосердие, какие может проявлять только бог. Он и был богом, его воплощением на земле, посланным для спасения их душ. Раз за разом, день за днем матери повторяли детям то, что они выучили наизусть: здесь, в Церкви, они закрыты от ненависти внешнего мира. Они живут любовью друг к другу, под опекой отца. Внешний мир был полон ненависти и гонки за временем. Последнее Леви пока что плохо себе представлял, на его руке был таймер, как и у всех, но пока он молчал. Это хорошо, говорил им отец. Дети святы потому, что время им не нужно. Они не поклоняются этому ложному идолу, взявшему людей в плен. Даже здесь, в Церкви, люди нуждались в нем. Они получали ровно столько, сколько им было необходимо для жизни, но время само по себе для них ничего не значило. Леви казалось, что за стенами их обители время течет быстрее, на каждую секунду их бытия приходятся века, которые уносят с собой человеческие жертвы. Они же жили неторопливо и размеренно. И так же неторопливо отец целовал его. Он покрыл поцелуями его ноги, а потом взял лицо Леви в ладони и приник к губам, раздвигая их языком. Такой поцелуй был непривычен, чужой язык заполнил рот, извивался там, похожий на змею. Рот моментально заполнился слюной, струйка ее стекла по подбородку, отец слизнул ее. Это движение разбудило в Леви новые чувства. Непривычные, они было, тем не менее, приятными. Он безотчетно запрокинул голову, подставил шею, и отец скользнул по ней губами, медленно обвел линию подбородка и спустился вниз, к ямочке между ключиц, к тому месту, где начинались пуговицы пижамы. Леви замер, но все в нем трепетало, он и сам не смог бы объяснить, почему. Эти новые ощущения смешивались с безграничной любовью к отцу, и он дал бы тому все, что ни попросит. Отец дышал тяжело, вертел его, как куклу, раздевал. И целовал, без конца целовал, оставляя влажные следы на его плечах и груди, на ногах и даже между ног. Леви вздрогнул и попытался свести колени, но отец удержал его. Он поцеловал еще раз, в живот, пониже пупка, а потом провел языком вниз, до того места, на которое Леви даже смотреть не осмеливался. Мальчик застонал, как стонал бы от боли. Только боли не было: внизу появилось непривычное ощущение, жар и тяжесть. Они только укрепились. когда отец провел языком по его члену, а потом сомкнул вокруг губы, посасывая. Это было слишком хорошо, слишком внезапно. Леви вскрикнул, но губы отца тут же оставили его в покое, скользнули ниже. Язык прошелся вокруг мошонки, неторопливо описывая восьмерки. Отец словно хотел, чтобы Леви прочувствовал все движения и запомнил их. Казалось, целую вечность горячий язык ласкал его внизу, вылизывая промежность. Леви начал дрожать, вспышки удовольствия внизу живота были все ярче и чаще. Он вцепился рукой в густые волосы отца, то ли пытаясь удержать, то ли подгоняя. Он двигался машинально, подгоняемый растущим внизу жаром. Приподнял бедра, выгибаясь, и мир перед глазами взорвался на сотню осколков. Когда он пришел в себя, к губам прижималось что-то влажное. Отец сидел рядом, придерживая его за волосы и водя головкой члена по его рту. Он удержал Леви, когда тот дернулся. — Давай же, мой мальчик. В этом нет ничего постыдного. Разве ты не любишь меня? Леви любил отца как никого другого, так сильно, что не мог высказать эту любовь словами. Отец пах непривычно, но запах неприятным не был. Леви поцеловал влажную головку и облизал губы. Помедлил, смакуя незнакомый вкус. Но отец снова ткнулся в его губы, уже нетерпеливо, и мальчик открыл рот, принимая его. Член отца заполнял его целиком, он взял в себя столько, сколько мог. Головка удобно легла на язык и уткнулась в щеку. Он попытался взять член глубже, но тут же остановился, пережидая приступ тошноты. — Руки, Леви, — подсказал отец. Мальчик обхватил руками ствол. Кожа в это месте была шелковистой и очень тонкой. Он чувствовал каждую выступающую венку. И от этого почему-то отец показался ему очень хрупким. Он доверился Леви, и тот меньше всего хотел его подвести. Он быстро поймал ритм и теперь двигал руками и ртом в одном темпе. Отец над его головой дышал тяжело и часто, несильно толкался бедрами в его рот и остановился, почувствовав, что кончает. Леви смотрел, как его руки заливает семенем, и думал, что во всем этом есть что-то неправильное. Челюсть немного болела, но дело было даже не в боли. Сомнения развеялись, когда отец поцеловал его в губы. В этот момент он как никогда походил на бога, каким его изображали на молитвенниках Церкви. — Ты ангел, — сказал отец. — Самый прекрасный ангел. И Леви хотелось ему верить. 2 После пятого раза Рею начало казаться, что он привык, боль уже не такая сильная. Но он все еще зажимался, и Морис невольно калечил его, хоть и продолжал твердить о том, что любит Раймонда не меньше, чем своих детей. И ведь не лгал, сука... Леону доводилось сталкиваться в его спальне с Вилли и Мелани. Первый приходился ему сыном, вторая — внучкой. — Ты сопротивляешься, — сказал Леви, когда осматривал его в очередной раз. Его палец скользил у Рея внутри, и после неистового траха с Морисом это было даже приятно. Леон развел ноги шире, так что выглядело это неприлично. Он часто дразнил Леви, но тот на провокацию не поддавался. — По сути, ты сам себя травмируешь, — продолжил он, и Рей подхватил: — Сам себя ебу, что ли? Он нарочно выбрал словечки погрубее. По сути все верно, но он знает, что Леви — да и другим церковникам — они не нравятся. Для них то, что Морис сделал с ним, называлось красиво — любовь. Любовь, которую они дарили своему богу через пастыря. На взгляд Рея, пастырь нехило устроился. Неудивительно, что Морис, несмотря на свои хер-знает-сколько-лет, не спешит в райские рощи, или как там это место называется. Ему и на земле неплохо живется. Леви на его грубость никак не ответил, но, будто случайно, согнул палец внутри, словно поддевая Леона на крючок. Это не было больно, просто неприятно. Рея забавляла разница между стеснительностью Леви перед «плохими словами» и тем, как легко и естественно он осматривал его и других, трогая в самых разных местах. Леви для церковников был существом почти что бесполым, даже девчонки его не стеснялись. Неудивительно, что Морис так и не перевел его в мужскую спальню, оставил в детской. Леви исполнилось двадцать два, у него было тело взрослого и умные понимающие глаза, но Рей, глядя на него, ощущал себя гораздо старше. Леви был несомненно красив и на вид невинен. Его лицо состояло из мягких линий: гладкие волосы, широкие брови, полные губы. Но когда он осматривал или лечил кого-то, в голосе проскальзывали незнакомые жесткие нотки. Леви был не так хрупок, как казалось. Так почему же он не пытался бороться? Этого Рей так и не смог понять. Огромный дом, полный мужчин и женщин, взрослых, сильных и самостоятельных — так почему они слепо подчиняются одному Морису? Не все из них, подобно Рею, пришли сюда за миской еды, не все они здесь пленники. Большая их часть — дети и внуки Мориса. Они рождались и жили в пределах Церкви, не пытаясь сбежать, вот что Рей отказывался признавать. Когда он рассказал о своих мыслях Вилли, тот выкатил на него изумленные глаза: мысль о побеге даже не приходила ему в голову. Они все были преданы Морису, своему родителю, пастырю и богу. — А тебе он отец или дед? — спросил Рей вслух, продолжая свои мысли. — Отец, — ответил Леви спокойно. — И тебя он тоже еб... любил? Глаза Леви в секунду потемнели, взгляд стал непроницаемым. — Как и многих. Рей готов был признаться, что тут он Мориса понимает. В самом деле, если не Леви — то кого? Осмотр закончился, ссадины были обработаны, но он не торопился одеться, так и лежал на одеяле, раскинув ноги и выставив напоказ свое хозяйство. В спальне, кроме них, никого не было: день в разгаре, и все, даже самые маленькие, работали во дворе или на кухне. Рей смотрел на Леви, Леви смотрел на него. В глазах первого был вызов, в глазах второго — понимание и неожиданное смущение. Наверное, им нельзя друг с другом, догадался Рей. Конечно, станет Морис делиться, жди. Он положил руку на предплечье Леви и повел ее вверх, скользя по шершавой ткани рубашки. Рука на мгновение замерла, а потом прижалась к щеке юноши. Тот коротко вздохнул и прикрыл глаза. Леон провел подушечкой большого пальца по его губам, и Леви покорно вобрал его в рот, обвел языком. От этого движения их обоих словно током дернуло, они посмотрели друг на друга, не дыша. Потом Леви медленно, нерешительно наклонился к нему, Рей же, напротив, настойчиво потянул его к себе за воротник, держа цепко. Губы Леви были мягче и слаще, чем у Мориса, и в поцелуе он доверил вести Рею. У того сердце замерло от восторга, и он целовался жестко, подтверждая свое право на этого человека. Вылизывал его рот, ласкал языком гладкое нёбо. Ответный поцелуй был полон того же желания. Первый шаг остался позади, и дальше пошло легче. Леви накрыл его член рукой, и Рей застонал ему в рот. Ласковые пальцы неторопливо двигались по стволу, терли головку. Леон знал, каково это, когда у тебя встает, но впервые это было так ярко, невыносимо. Леви поцеловал его в грудь, длинные волосы защекотали, и Рей понял, что хочет почувствовать их прикосновение между ног, на внутренней стороне бедра. Он запустил руку в волосы Леви, подтолкнул его вниз, а тот подчинился, приученный к послушанию. Спускался он неспешно, отмечая путь поцелуями, последний из которых пришелся на основание члена. И дальше Леви скользил губами по стволу, целуя и вылизывая. Когда он обхватил губами головку, Рей вскрикнул и толкнулся в его рот. Неожиданно легко он вошел полностью, так, что любовник коснулся носом его паха. Член окружило гладкое и горячее, эти ощущения сводили с ума, он и не думал, что может быть так... И не думал, что может быть лучше до тех пор, пока Леви не начал двигаться. Рей снова и снова погружался в глубину его горячего рта, словно взлетал на качелях. Он крепко закрыл глаза, целиком сосредотачиваясь на ощущениях. В паху болезненно пульсировало, тянуло, он чувствовал, как подходит что-то, он словно стоит на краю... Но Леви не дал ему кончить. Он выпустил член изо рта и поцеловал. Рей, приподнявшись на локте, смотрел, как он раздевается, тщательно, стараясь сдержать дрожь. Обнажившись, Леви встал перед кроватью, позволяя рассмотреть себя. Без одежды он казался крепче, совсем взрослым, сформировавшимся. Леону стало неловко за свое тощее мальчишеское тело. Впрочем, Леви он, кажется, нравился. Тот смотрел непривычно, с нежностью и смущением. И у него стояло. Совершенно точно и определенно стояло на Рея. Тот протянул руку, и Леви забрался к нему на кровать. Но не лег рядом, как ожидал Леон, а сел верхом, на его ноги, и навис сверху, опираясь на руки. В такой позе их члены прижимались друг к другу, и Леон не мог сказать, что ему нравится больше: минет или это прикосновение, когда он чувствует Леви так близко. Он накрыл их своей рукой, и любовник благодарно вздохнул, прижался своей щекой к его. Член у юноши был не такой уж большой, но все равно больше, чем у него. Леон с трудом обхватил их обоих и начал медленно, неумело двигать рукой. Он делал это с Морисом, но тот признавался, что не видел более неловкой ласки. Видимо, Леви это тоже почувствовал, потому что отстранил его руку. Рей думал, что он подрочит им сам, и уже был согласен на это, да на что угодно, только бы кончить: близость другого человека, не менее распаленного, чем он сам, сводила с ума. Ему хотелось всего и сразу, касаться Леви, рассматривать, целовать его, попробовать на вкус и даже... Не веря своим глазам, он смотрел, как любовник неторопливо опускается нас него, и замер от нахлынувших ощущений. Горячо, тесно. Совсем по-другому, не как минет, но от этого не менее великолепно. На секунду накатил страх, что он причиняет Леви боль, и выражение дискомфорта у того на лице послужило отражением его мыслей. Но юноша тут же улыбнулся, и Леона от этой улыбки накрыло теплом. Они снова потянулись друг к другу и целовались взахлеб, пока их тела двигались в одном ритме. Рей чувствовал приближение оргазма по тому, как росло напряжение у него в паху. Леви двигался уже хаотично, сжимался, торопился, и Леон понял — он тоже готов. Обхватил его член рукой, быстро дроча, — и любовник кончил первым, со стоном выплескиваясь ему на грудь. Это было так внезапно и возбуждающе, что сдержаться оказалось невозможным, Рей вскинул бедра, входя в него последний раз, и кончил тут же. Потом Леви лег рядом, прижимаясь к нему спиной, и Рей обнял его, чувствуя себя очень-очень взрослым. Он даже заботливо спросил: — Тебе не больно? — Нет, ты же маленький. Леон обиженно замолчал, и Леви протянул руку назад, успокаивающе погладил его бедро. Рей обхватил его поперек груди, прижался лицом к плечу. — Давай сбежим. Леви ничего не ответил, но Рей чувствовал его неодобрение. — Он же псих, этот ваш Морис. Псих и пидор. Я таких много видел, но они хотя бы признавались в том, что пидоры, не прятались за эту чушь про ангелов и общую любовь. Если бы я знал, какое он чмо, ни за что сюда не сунулся. Разве что только ради тебя... Признание, которое он не раз повторял про себя, произнесенное вслух, звучало глупо. Но Леви не засмеялся, сказал только: — Он мой отец. «А я тебе кто?» — хотел спросить Рей, но не спросил. Он был измотан, выжат досуха и постепенно задремывал. В голове пронеслась мысль: неужели Морис и Леви вот так же трахал, до крови? Ведь и тот был когда-то ребенком. Отсюда надо бежать. Бежать, потому что... Додумать он не успел, заснул. 3 Выбираясь из Нью-Гринвича в гетто, к Леви, Леон каждый раз привозил с собой какой-нибудь милый пустячок, цветы или коробку конфет. Он подозревал, что сладости священник раздает ребятне сразу же, как только он уезжает. На самом деле он ревновал Леви и к нищим детишкам из гетто, и ко взрослым, которые приходили в Миссию. Для него они теперь значили гораздо больше, чем Раймонд. Ради них он даже пытался прекратить свои встречи со стражем, но тут уже Леон проявил твердость и заявил, что будет приезжать, хочет того Леви или нет. — Я тебя люблю, в конце концов. — Я знаю, - ответил Леви благодарно. — Я тоже тебя люблю. — Тогда какого хрена? Чего ты стыдишься? Того, что мы трахаемся? Ради твоего Бога, могу и без этого. Я просто скучаю, чокнутый ты святоша. — Я стыжусь, ты прав. Но не того, что мы занимаемся сексом... — Сексом? Ты что, правда сказал это вслух? Мне не послышалось? Леви прижал палец к его губам и продолжил: — Не того, что мы занимаемся сексом, а своего счастья. Они были знакомы тридцать лет, и Раймонд считал, что знает, в каком направлении вертятся винтики в голове Леви, но тот каждый раз опровергал это утверждение, выдавая что-то совсем заумное. — Не понимаю, — признался Раймонд. — Я живу здесь постоянно, Рей, и вижу, как существуют люди в гетто: без радости, влекомые одной надеждой. У них нет ничего. А у меня, того, кто должен жить смиреннее их, есть ты. И это много значит, поверь. — У тебя могло бы быть и больше. В Нью-Гринвиче много церквей... Леви покачал головой. — Ты знаешь, что я отвечу. Нет. Я не могу бросить их. Он кивнул за окно, где на улице обитатели гетто торопились жить, гнались за временем, которое им никак не удавалось догнать. — Если я уеду, Миссия заглохнет. А этим людям нужна помощь, Рей. И ему тоже. Он указал взглядом на дверь соседней комнаты. Морис. Леон думал, что не услышит больше об этом ублюдке. Церковь все еще существовала, но уже без них, им удалось ускользнуть оттуда давным-давно. Они сбежали перед самым двадцатипятилетием Леви, и полученный год пришелся кстати. Рей тогда не хотел, чтобы он тратил отведенное ему бесплатное время, и чувствовал себя монстром, когда Леви платил в кафе за двоих. Не раз он высказывал сожаление, что, сбегая из Церкви, они не прихватили пару временных капсул, раз уж для братьев время ничего не значит. — Воровство — это грех, — возразил ему Леви. — Слышал, что по законам нормальной церкви ебать своих детей — тоже грех. На этом месте спор всегда прекращался. Леви не желал обсуждать Мориса, и Раймонд постепенно о нем забыл. Ему удалось пристроиться к часовым, а потом в стражу времени, перебраться в Нью-Гринвич. Об отце Церкви он не вспоминал до тех пор, пока не обнаружил его во время очередного визита в квартире Леви. Морис, все такой же золотоволосый и красивый, сидел в инвалидном кресле и при появлении Леона даже не пошевелился. — Церковь разгромлена, — пояснил Леви так спокойно, будто о погоде говорил. — Мориса покалечили, ему нужен уход. Я не мог оставить его там, Рей... Рей! Леону хватило секунды, чтобы нарисовать картину будущего. Леви никуда не поедет, это теперь ясно, не бросит этого выблядка, который, судя по всему, даже обслужить себя не может. А значит, время, которое он копил на переезд любовника, уговоры — все зря. Морис был сильнее Леона даже сейчас, прикованный к инвалидному креслу и неспособный пошевелиться. Кровь ударила в голову, он шагнул вперед и приподнял Мориса за грудки. Тот был чертовски тяжелым, но болтался в его руках, словно кукла. В глазах проповедника плескался страх, но защититься он не мог. Леон ничего не успел сделать, Леви силой оторвал его от отца. — Не надо! Не трогай. Раймонд переводил взгляд с него на старика, которого Леви подхватил под мышки и заботливо усадил в кресло. — Ты блаженный, мать твою. Ты такой же псих. Ты... Леви смотрел на него спокойно, с чувством собственной правоты, и Леон махнул рукой и вышел из квартиры. Самым лучшим было бы сейчас же уехать домой и больше не вспоминать ни о гетто, ни о чокнутом священнике, живущем здесь. Заехать по дороге куда-нибудь, снять себе парня, и гори оно все огнем. Раймонд сел в машину, уверенный, что именно так он сейчас и поступит. Вставил ключ в замок зажигания, но так и не повернул его. Минут пятнадцать спустя пришел Леви. Сел в соседнее кресло. — Прости. Я правда не могу его оставить. Знаю, что тебе это не нравится, но Морис и так уже достаточно наказан. Он умрет, если я его оставлю. — Заткнись, а. — Рей... — Просто заткнись. Я уже достаточно наслушался о несчастненьких, которые так нуждаются в твоей помощи. А то, что в тебе нуждаюсь я, в счет идет? Леви улыбнулся, и Леон почувствовал, как от этой искренней улыбки улетучивается злость. — Конечно, идет. Он положил руку Рею на затылок, ероша аккуратную укладку, а потом наклонил его к себе и поцеловал. Леон в Нью-Гринвиче не жил монахом, но только рядом с Леви он испытывал такое дикое возбуждение. После побега, когда они скитались по заброшенным зданиям, трахались ночи напролет. Леви послушно вставал перед ним на четвереньки, раздвигал ноги, принимая в себя, и совсем ничего не напоминало в нем мальчика, которого в Церкви звали ангелом. Раймонд очень боялся, что это давно в прошлом. Но сейчас, в машине, сжимая в объятьях сидящего у него на коленях Леви, он верил, что их время никогда не кончится. Он помог ему опуститься сверху и застонал от наслаждения, оказавшись в знакомом тепле тела. Сдвоенный крест, который Леви так и не снял, зажатый между ними, лип к коже. По краю сознания пронеслась мысль, что было бы здорово сорвать его с шеи и выбросить, отбросить все, что хоть как-то напоминает религию или прочие глупости, которыми его ангел забивает себе голову. Выбить из него эту дурь, вытрахать. Он стиснул ягодицы Леви, насаживая его на себя с особенной жестокостью. Тот ахнул, сжался, стараясь не пустить Рея глубже, но от этого обоим стало только приятнее. Леон смотрел, как его любовник задыхается, кусает губы, не в силах сохранить спокойствие, и трахал его намеренно жестко, отчаянно любя и желая причинить боль, выбивая из него крики. И плевать, что машина припаркована недалеко от Миссии, плевать, что кто-то их увидит. Пусть видят, что за штучка их священник. И если они выгонят Леви - тем лучше. Леон увезет его с собой. — Ты сделал мне больно, — сообщил Леви потом. Он возился на соседнем сиденье, пытаясь вытереться платком. — Что-то я не услышал возражений. Вообще ничего не услышал, кроме «да, Рей» и «сильнее, пожалуйста». Леви рассмеялся, но тут же стал серьезнее. — Ты зайдешь? И, не дождавшись ответа, попросил: — Пожалуйста. Ты мне нужен. Это был самый лучший момент, чтобы ответить отказом. Леон любил его, но сколько можно жить прошлым и редкими встречами? Леви смотрел на него внимательно, и он вздохнул. — Зайду, куда я денусь. И он заходил. Все так же приезжал раз в пару недель, привозил конфеты и цветы. И еще время — Морису оно было нужно. — Я ненавижу тебя, — сообщил Леон ему, когда Леви не было поблизости. — И если бы не он, ты бы уже валялся где-нибудь в канаве, обнуленный. На самом деле я и сейчас могу это организовать. Он взял Мориса за запястье, и ужас у того в глазах послужил достаточным утешением и расплатой. Но все же Леон не отказал в удовольствии отомстить им обоим, Леви и Морису, взяв любовника на глазах у его отца. Леви и не подозревал, что за ними наблюдают, что дверь в гостиную осталась приоткрытой, а инвалид сидит в кресле, принесенный туда заботливым Раймондом. Он уложил Леви так, чтобы старику в гостиной было хорошо видно, как он растягивает узкий вход, вылизывает член и яйца, заставляя Леви содрогаться от оргазма. И даже не глядя назад, он знал, что Морис плачет. В этом была своя справедливость: все, чем он когда-то владел, теперь принадлежало Леону. Вот только радости тот не испытывал. А когда Леви доверчиво обнял его за шею и зашептал какие-то нежные глупости, и вовсе почувствовал себя мерзавцем. Он вернул Мориса в его комнату, когда Леви задремал. Везя кресло, он сообщил: — Я ничем не лучше тебя, приятель. Оба мы ублюдки. Морис молча смотрел на него, по подбородку из безвольного рта стекала слюна. Раймонд, поборов отвращение, вытер ее салфеткой. Он представил, что его возлюбленный делает и куда менее аппетитные вещи, и ему стало окончательно мерзко, будто он участвовал в дурном спектакле. — Ты приедешь еще? — спросил Леви, провожая его утром. — Ты поедешь со мной? — ответил Раймонд вопросом на вопрос. — Нет. Они постояли молча. — Ладно, — сказал наконец Леви, закрывая дверь. Но Раймонд придержал ее со своей стороны. — Приеду. В воскресенье. И добавил, обнимая Леви. — В конце концов, я тоже не подарок.