~
...Такасуги резко выдохнул, едва сдерживаясь, чтобы не вмазать кулаком по ухмыляющейся роже друга. – Да ладно тебе, Шин, подумаешь, пошутили, – Сакамото положил ему ладонь на плечо и таки схлопотал затрещину: но не от Такасуги, а от Кацуры, невольно ставшего вторым участником розыгрыша. – Твои шутки, Тацума, слишком дорого обходятся. Кто тебя только надоумил подбрасывать фальшивую карту? Мы смотрелись как два идиота, пытаясь среди ночи растолкать ребят, чтобы бежать неведомо куда в поисках тайного склада с оружием аманто! – Кацура нахмурился, всё ещё переживая из-за нелепой шутки, и добавил едко: – В следующий раз снова просидишь всю атаку в кустиках, я тебе обещаю. – Так это ты подсунул мне тогда испорченную лапшу? Ах ты... Такасуги прикрыл лицо ладонью и отошёл от спорящих и ругающихся до драки товарищей к палатке: Гинтоки, единственный из них получивший несерьёзное, но болезненное ранение во вчерашней стычке, до сих пор не вышел, и это тревожило Такасуги побольше, чем дурацкая карта и дурацкая подстава вечно несерьёзного Тацумы. – Эй, Гинтоки, ты как? – негромко произнёс он, сдвигая плотную ткань в сторону и щурясь в полумрак: выделенный под лазарет шатёр был абсолютно пуст, если не считать приткнувшегося в дальнем углу рядом с лампой спальника. Зашуршала ткань, и из сумрака послышалось тихое, но достаточно уверенное для умирающего: – Жить можно, но ноет, зараза. Наверное, грязь попала, пока Сакамото своими лапами меня перевязывал. Чувство в груди было похоже на облегчение, щедро приправленное назойливым беспокойством, и Такасуги вздохнул, камнем придавливая тканевые створки к земле. Гинтоки был всё ещё бледен, но лихорадочный румянец от жара, терзавшего друга всю ночь, наконец-то сошёл со впалых щёк, что было хорошим знаком. Поперёк грязных бинтов на жилистом бедре шла бурая подсохшая за несколько часов полоса, однако Гинтоки всё равно старался не сгибать лишний раз ногу, чтобы не бередить рану. – Как ты умудрился, придурок? – Такасуги опустился рядом с Гинтоки на колени и быстро, словно боясь, что их застукают, поцеловал в висок. – Рядом же Зура был, за каким чёртом ты полез под нож? – Ой-ёй, не помню, чтобы у Зуры были глаза на затылке. Такасуги фыркнул и отвернулся, ощущая, как раздражает его эта самоуверенность Гинтоки. Пусть он и старался не показывать своей слабости, но каждый раз волновался за Сакату больше, чем за кого-то другого, зная, насколько его друг несдержан в бою и как сильно забывается, едва лишь оказываясь один на один с противником. Несмотря на то, что сам Гинтоки до безумия раздражал его, везде и всюду оказываясь первым – даже в постели у симпатичной дочки торговца сладким побывав раньше друга, хотя они оба были одинаково сильно влюблены в девушку, – Такасуги не мог заставить себя не думать о нём. – В следующий раз пойдём вместе. Мне не улыбается лишиться тебя из-за твоей дурости. – Да ладно тебе, Такасуги, что ты ведёшь себя как мамочка? Вытри мне ещё сопельки и уложи баиньки в девять вечера. Ладонь Гинтоки, сухая, горячая и шершавая, коснулась гладких волос, робко и невинно лаская, пока Такасуги не отодвинулся, нервно дёрнув головой: больше из боязни не уйти вовремя, чем от самого прикосновения. – Развёл тут телячьи нежности, – он поднялся на ноги и, не сдержавшись, всё же обернулся, глядя в насмешливые глаза Гинтоки. – Учти, лежать весь день я тебе не дам. Приходи в себя поскорее и вылезай. – Только при одном условии. – М? – Такасуги непонимающе нахмурился и закатил глаза, наклоняясь обратно к Сакате и целуя его в яркие обветренные губы. – Теперь я могу быть уверен, что ты не проигнорируешь мою просьбу? – На самом деле я хотел всего лишь попросить тебя принести мне воды, но так даже лучше. Уже когда Такасуги, улыбаясь, выходил из палатки, его догнал недовольный стон: – Но воды всё равно принеси, будь другом, а? Через несколько дней, едва Гинтоки наконец поправился достаточно, чтобы без ущерба для себя присоединиться к отряду, Кацура предложил двигаться дальше. Вынужденный простой не слишком хорошим образом сказался на солдатах, и без того разрозненные, группы под предводительством Такасуги и Сакамото и лишённые лидера бойцы Сакаты разругались вдрызг, с пеной у рта споря, что делать дальше. Несмотря на пока не оформившееся решение самого Такасуги оставаться на месте, его ребята были уверены, что стоит разделиться: Кихейтай хоть и был гораздо меньше, чем отряд Гинтоки, мастерством не только не уступал, но и превосходил остальных. Зам Такасуги, щуплый малый, имени которого никто так и не мог вспомнить, настаивал на том, чтобы пойти вперёд остальных, пользуясь своей малочисленностью, Кацура же, заручившись поддержкой Тацумы, уверял, что лучше будет, если они не станут разделяться, становясь лёгкой мишенью для врага. – Да пойми же ты, – шипел Кацура, наклонившись к Такасуги, когда они ужинали скудными остатками провизии, – без Гинтоки мы вряд ли сможем добиться чего-то стоящего. Кихейтай слишком мал, Сакамото – раздолбай, у которого одни только шуточки и девки на уме... – Но-но, я всё слышу, – лениво протянул из своего угла Тацума, но Кацура не обратил на него внимания. – Шинске, я не умаляю твоих достоинств и значения в этой борьбе, но без Гинтоки у нас ничего не получится. Лучше будет, если мы потерпим ещё сутки, а не станем рисковать головами наших солдат. Такасуги отвёл взгляд в сторону, с одной стороны соглашаясь с трезвыми размышлениями друга, с другой же – отчаянно ревнуя Гинтоки и к Кацуре, и к его ребятам, шумному сброду, с таким отчаянием бросающимся в бой и буквально боготворящим командира. Такасуги раздражало, что рядом с Сакатой его фактически не замечали, а Кацура, продолжая шептать, лишь подливал масло в огонь: – Ну вспомни, как именно он расправился с патрулями, пока мы вытаскивали ящики с корабля, вспомни. Ты ведь даже не поблагодарил его. Шинске, учитель бы сказал... – Учитель много бы чего сказал, Зура, но сейчас его нет с нами, – рассердившись, Такасуги поднялся на ноги; следом за ним на ноги вскочил и зам. Этот разговор расставил всё на свои места, и Такасуги явственно видел: здесь, где Гинтоки продолжает оставаться всеобщим любимцем, ему места нет; это злило. Им было всего по семнадцать – им было уже по семнадцать, и он не маленький, чтобы ждать, пока его за ручку отведут к цели. Пусть Гинтоки и значит для него очень многое, он не готов плестись за ним, довольствуясь вторым местом. – Собирай ребят, пойдём вперёд. Надо осмотреться и, если потребуется, максимально расчистить путь, – негромко сказал Такасуги в пустоту, зная, что и без приказа его поняли. Кацура рванулся было следом, хватаясь рукой за локоть, но замер, глядя на нацеленное прямиком в сердце острие катаны, Сакамото налетел на него и не решился, видя, какое пламя бушует в глазах Такасуги, задержать его. За их спиной послышалось шуршание ткани; послышалось и сразу же затихло, и никто не придал этому тихому звуку особого значения. – Догоните утром. Уходя с отрядом в темноту, Такасуги раздражённо думал, что хотя бы сейчас сумеет сделать что-то лучше Сакаты. Засада, в которую отряд попал по своей глупости, была в ближайшем к их лагерю овраге. Сначала кто-то наступил на прикопанную ловушку: пламя взвилось вверх жадным языком, и объятый им, словно факел, солдат с диким криком покатился по земле. Одновременно со всех сторон на них посыпался град стрел – обычных стрел, с жестким оперением и трёхлезвийным наконечником, однако каждая из этих стрел была сейчас фатальной. Такасуги, оставив попытки сдать назад, рванулся вперёд, вслед за ним, с боевым кличем, двинулся отряд, сметая на своём пути отдельных аманто. Такасуги с ужасом смотрел, как его ребята падают, как подкошенные, но подхлёстывающий гнев и паника, в которой он не мог себе сознаться, но прекрасно чувствовал, гнали вперёд, заставляя катаной прокладывать себе в толпе путь. Внезапно где-то справа мелькнуло знакомое белое хаори: до боли знакомое, белоснежное, как кудри его обладателя. – Гинтоки! – закричал Такасуги, ударом под дых опрокидывая на землю возникшего перед собой аманто; робкая надежда, вновь наделившая его силой и отвагой, затеплилась в душе. В руках Сакаты плясала верная катана, она оставляла в телах противников смертельные кровавые раны и, казалось, была продолжением руки Гинтоки. Управляясь с ней так же ловко, как самурай, с детства воспитанный держать оружие, Гинтоки упрямо шёл всё дальше, разрубая аманто за аманто, навсегда лишая их возможности вновь протянуть свои грязные лапы к чужой земле. – Ну и дурак же ты, Такасуги, – крикнул он, замечая краем глаза, что друг уже рядом, и начал было оборачиваться, улыбаясь невольно, не в силах по-настоящему сердиться на драгоценного, пусть и такого колючего союзника. – Неисправимый дурак, какого чёрта ты... Внезапно Гинтоки покачнулся, и Такасуги с ужасом увидел, как из груди его, прошивая насквозь хлипкий доспех, вылетает стрела – та самая стрела с жёстким оперением и разлетающимся звездой наконечником. Гинтоки ещё не понял, что произошло, и окровавленными губами пытался что-то произнести, медленно заваливаясь вперёд, когда Такасуги с криком рванулся вперёд, туда, где прятался, сжимая в тонких лапках лук, маленький аманто. С хрустом катана проломила его панцирь и пробила лёгкие, убивая на месте, но Такасуги всё не мог успокоиться, с остервенением кромсая труп, пока из тени на него не набросился, стараясь сбить с ног, другой противник. Такасуги рычал, с ненавистью набрасываясь на каждого, кто приближался к нему, и смотрел, смотрел, смотрел, как белое хаори пропитывается кровью, а в волосах танцуют оранжевые блики от зашедшегося на сухой траве огня. На исходе часа его настигло чьё-то копьё. Оно с лёгкостью вошло в плоть: на излёте, но и этого было достаточно, чтобы ослабевший Такасуги, запнувшись, упал на колено. Слепящая боль и сосущая пустота в груди была последним, что он помнил. Когда их нашли, Такасуги ещё дышал. Он изо всех сил тянулся вперёд, словно стараясь коснуться Гинтоки, но силы покинули его раньше, и окровавленные перебитые пальцы судорожно сжимали лишь изорванное хаори.~
– В обед он умер, – тихо шепчет Сакамото, невидящим взглядом скользя по приглушённо-карминовым стенам, по легкомысленным фотографиям и репродукциям. Таэ вытирает покрасневшие глаза рукавом кимоно и тщетно пытается сдержать слёзы: ей кажется, что она может представить их обоих: и вспыльчивого Такасуги Шинске, и флегматичного, но самоотверженного Сакату Гинтоки. – Уже так поздно, – говорит ей Сакамото, сдвигая очки и устало потирая сухие воспалённые веки, – вас, наверное, заждался брат. Сколько я вам должен, Таэ? – Вы ведь не простили себе, что отпустили его тогда, да? – спрашивает она в лоб, ей почему-то очень важно это знать. Сакамото кивает и протягивает ей плотно набитый купюрами конверт; он хочет что-то сказать, но Таэ отодвигается, несмотря на то, что всё в ней кричит об обратном, ведь этих денег им с Шинпачи хватит на несколько месяцев. – Не стоит. Однако Сакамото просто кладёт конверт на стол и улыбается, поднимаясь на ноги. – Спасибо, что выслушали меня, милая леди, – он говорит искренне, и Таэ это отчего-то очень приятно. Она позволяет поцеловать себе пальцы и добавляет негромко, едва только гость открывает дверь: – Приходите к нам на днях, Тацума. Мой брат будет рад поговорить с вами. Спросите додзё Шимура, о нём многие слышали. Оборачиваясь на мгновения и салютуя ей, Сакамото коротко кивает и выходит. Когда за ним закрывается дверь, Таэ обнимает себя за плечи, уверенная, что ещё не раз услышит об этом мужчине.