"Ревность"

Анфи что-то мурлыкала под нос, а у Сайонджи слишком дурацкое настроение, чтобы это терпеть. Он мрачно лежал в своей комнате, уткнувшись носом в несвежую простыню: он подавлен и устал, а ещё сегодня днём проиграл дуэль с Тоогой. Поэтому у него не хватало сил на то, чтобы встать и потребовать от Анфи немедленно замолчать: скорее всего, это случится минут через пять, когда она наконец приготовит тофу и он пойдёт есть, а пока ему придётся лежать и слушать эти проклятые завывания, чёрт бы её побрал. И что она там поёт, интересно? — Bei der kaserne, vor dem großen tor, stand 'ne laterne und steht sie noch davor… «Она знает немецкий?» — удивился Сайонджи, но потом вспомнил, что когда-то его Невеста ходила на факультатив иностранных языков… тогда, когда она ещё была у Мики. В груди раздраженно дёрнулся нерв: Сайонджи ненавидел думать о бывших своей Анфи. — Прекрати! — голос, вырвавшийся из горла наружу, оказался грубым и обозленным, но у Сайонджи было слишком дурацкое настроение, чтобы за этим следить. — Анфи, замолчи! Ты меня раздражаешь! С кухни раздался виноватый ответ Анфи, что-то вроде: «Простите, милый Сайонджи», и пение в самом деле прекратилось. Никто, впрочем, не мог гарантировать, что она не мурлыкала эту отвратительную гайдзинскую песню себе под нос, но по крайней мере Сайонджи этого не слышал. Он мрачно думал о том, что, возможно, ему стоит вернуться в зал кендо и немного потренироваться: мышечная активность точно бы его успокоила, и тогда бы он не чувствовал злость по каждому ничтожному поводу. Или, может быть, надо просто лечь спать и ни о чём не думать… Сон — это всегда хорошо: сон возвращает потраченные за день силы, а ещё придаёт ясность уму и крепость телу. Возможно, сейчас он именно так и поступит… и что же пела Анфи? Какая-то удивительно знакомая мелодия, хотя Сайонджи на слух не распознавал ни одной гайдзинской песни — да что уж там, даже хваленых «Битлз» ни разу не слышал. Тан, та-та та-та та, та та-та та-тан…похоже на марш по ритму. Марш — это хороши, марши Сайонджи любил. А вот лирику не воспринимал, если, конечно, стихи не японские. Японская музыка отличается особой тонкостью и поэтичностью, не то что прямолинейная и грубая европейская мелодия. А марши, марши — они везде одинаковые: резкие, динамичные и ритмичные. Если бы не немецкие слова, Сайонджи и слова бы ей не сказал… — Если хочется петь, то пой хотя бы что-нибудь нормальное, — раздраженно произнёс он, не поднимая головы: он представил себе, как Мики касается тонкой шеи Анфи, и ему нестерпимо захотелось снести кому-нибудь голову. Может быть даже и самой Анфи. — Я ненавижу, когда ты начинаешь петь на немецком. Чтобы больше я этого не слышал! — Хорошо, милый Сайонджи. Этот покорный голос выводил его из себя куда сильнее, чем если бы она начала с ним спорить: он не верил ей, ни единой минуты не верил, что она всерьез перестанет говорить по-немецки и напевать эту отвратительную песню. Нет, она определенно решила его доконать за этот паршивый день. — Пойду подышу свежим воздухом, — мрачно произнёс он, резко поднимаясь с кровати. По дороге ему попалась проклятая обезьяна Анфи: он раздраженно пнул её, и она с визгами ускакала в комнату, щеря кривые зубы. И он рассчитывает, что Анфи перестанет петь эту ужасную песню, если она даже не может избавиться от этой обезьяны, хотя Сайонджи тысячу раз просил её об этом? — И выкини свою проклятую макаку! — прокричал он перед тем, как дверь с оглушительным стуком ударилась об косяк. Жаль, что рама не треснула, очень жаль. Может, стоит её ещё раз ударить? Та-та та-та та, та-та… проклятье он всё ещё напевает эту ужасную гайдзинскую песню! Пальцы с хрустом сжались, с силой натягивая кожу на руках. Сайонджи точно надо сейчас кого-нибудь ударить, что-нибудь сделать… до кендо он уже не дойдёт, проклятье, а всё Анфи со своей отвратительной песней… Может, ему встретится Мики? Это было бы очень славно: сейчас Сайонджи ненавидел мальчишку сильнее всего, и с удовольствием повозил бы его лицом по каменной дорожке в Академию. Злая энергия Сайонджи переполняла его, заставляла кровь бурлить, а сердце — отстукивать чечётку, отзываясь эхом от пульсирующих висков. Сейчас срочно нужно было что-нибудь сделать, что-нибудь, что помогло бы ему успокоиться, и не думать ни о своём провале, ни о победе омерзительного Тооги, ни об объятиях Мики и Анфи, ни о проклятой обезьяне, ни даже о собственном незнании иностранных языков… Повинуясь спонтанному зову сердца, Сайонджи обернулся: он взглянул в окно, желая увидеть силуэт любимой Анфи. Он знал, что Невеста вряд ли будет смотреть на него в окно, ведь он сам запретил ей это, когда они только начали жить вместе, но сейчас Сайонджи отчаянно нуждался в её взгляде. Если бы она только выглянула на секунду… если бы посмотрела… он, может быть, даже немного бы успокоился. Конечно, не факт, ведь он сам не мог предугадать своих реакций, но её глаза оказывали на него какое-то гипнотическое влияние: они его возбуждали и успокаивали, сводили с ума и будоражили кровь, заставляли припасть к её губам нежнейшим поцелуем и опустить руку в пощечине… Ох, если бы её только было видно! Оконное стекло равнодушно открывало вид на пустую кухню: Анфи ушла в другую комнату, лечить свою проклятую обезьяну. Рука Сайонджи сама собой подняла с земли увесистый острый камень и затем отправила его в полёт. Раздался звук битого стекла, и Сайонджи с наслаждением выдохнул: вот теперь он может отправиться в зал кендо и там снять напряжение от сегодняшнего дня.