***
Гоша сиял розовой свежестью, когда сел в машину, припаркованную у заснеженной берёзовой аллеи перед зданием аэропорта. На его волосах таяли снежинки, шапку он мял в руках. Павел не собирался с ним больше встречаться. Прошлый раз не считается: он по пьянке кинулся к единственному человеку, который ласковыми губами сумел утихомирить злую ненависть и едкое презрение к самому себе. Это было рискованно, отчаянно, ненужно. Визит Синицкой подтвердил это. Город небольшой: если чиновник уровня Овчинникова рискнет завести любовника, через три дня об этом будет брехать каждая собака. Да и зачем ему любовник? Он женат в конце концов, у него обязательства. Павел не планировал впредь попадаться на пути симпатичного дворника-грузчика, но разговор с его матерью вынудил изменить решение. Хотелось разобраться, в чём провинился юный блондин, за что его отправили в интернат. И почему мать считает необходимым держать его под надзором? Павлу хотелось прояснить в Гоше ту чудинку, которую он подметил ещё при знакомстве. И помочь, если их развлечения в вип-зале обернулись для Гоши неприятностями. Павел закурил и протянул пачку Гоше. Тот прикурил и выпустил дым в узкую щель окна: — Я так рад, что вы позвонили. Я всё время боялся пропустить ваш звонок. У меня звук на телефоне тихий, я иногда не слышу его, поэтому в руках носил, чтобы… — Гера, ты знаешь, что твоя мать ко мне приходила? — Знаю. Мы к вам поедем? — Нет, не поедем. Она сказала, что у тебя отклонения. Я хочу прояснить этот вопрос. Гоша потух и отвёл взгляд. Потом тихо попросил: — Павел Петрович, поехали к вам. Пожалуйста. У Павла неприятно сжалось в груди, будто кто-то холодными пальцами потрогал его сердце. — Из-за чего тебя в интернат отправили? После долгого молчания, когда Павел уже думал, что не дождётся ответа, Гоша затушил сигарету и сказал: — Я плохо себя вёл. Я был плохим мальчиком. Столько скрытой боли звучало в этом простом ответе, что Павел решил не углубляться. Спросил: — Но потом тебя забрали домой? — Конечно, забрали, — Гоша улыбнулся. — К бабушке. — То есть, ты с бабушкой сейчас живёшь? Не с родителями? — Да. Павел понял, что зря полез в эту историю. Диагнозы Гоши не стали менее загадочными. Осталось узнать последнее: — Ты в том сквере часто с мужчинами знакомился? — В каком? — Гера, сконцентрируйся! Где ты всё время плаваешь? — Гоша нервно хихикнул, Павел продолжил мягче: — Около памятника жертвам интервенции, где мы с тобой познакомились, — ты там часто мужиков снимал? То есть, соблазнял, по словам одной доброй женщины. Лицо Гоши сделалось задумчивым: — Я никого не соблазнял. В тот день принц Норвегии приезжал, вы помните? Я хотел его увидеть. Я уже видел его раньше, когда был маленький. Мы с детским хором выступали в консульстве — «Слышу голос из прекрасного далёка». И принц там был, смотрел наш концерт. Подарил нам подарки, это было восемь лет назад. Я потом вспоминал его… — Влюбился? — Нет! — воскликнул Гоша. — Не знаю. Мне хотелось его увидеть. Но где? Как? Бабушка сказала, что в новостях передавали, что принц собирается почтить память и возложить цветы в парке. Ну я и пошёл туда. Ждал его, весь замёрз. Удивительно, но Гоша не приключений искал в том скверике с нехорошей репутацией, а преданно ждал норвежского принца, героя своих юношеских грёз. — А со мной зачем поехал? Ждал бы дальше. — Так я думал, это он. То есть вы. — Что?! Я разве похож на принца? Да ему лет сорок, если не больше! — Так я же помню его таким, каким он был восемь лет назад! Чёрные волосы и голубые глаза. И пахнет дорогими сигаретами. — И когда ты понял, что я не принц? — Когда вы руку не пожали и не представились. Это было невежливо. Принц бы так не поступил. На мгновение Павел устыдился. Потом вспомнил тогдашние слова Гоши — «Я был в душе, я всё сделал» — и счёл, что влажные Гошины мечты о принце ещё более невежливы, чем непожатие протянутой руки. — Ладно. Всё с тобой понятно. Влюбился в принца. Кстати, ему женщины нравятся, ты в курсе? Отсидел в интернате за плохое поведение. Живёшь с бабушкой, работаешь под надзором матушки. Ты глянь, какие у нас похожие судьбы. — Вы тоже с бабушкой живёте? — Намного хуже, Гера. Я связан по рукам и ногам. Но у тебя есть шанс вырваться. Послушай меня: ты хороший… Чёрт, я это однажды уже говорил. Короче, у меня своя жизнь, у тебя — своя. Тебе действительно нужен принц, а не я. Или не принц, а нормальный симпатичный парень с такими же, как у тебя, потребностями. Это абсолютно точно не я. Прости меня и не обижайся. Я не собирался усложнять жизнь ни себе, ни тебе. Максимум, что я могу для тебя сделать — устроить на работу с общежитием. И с возможностью познакомиться с подходящими парнями. Больше ничего. Встречаться с тобой я не буду. Ты меня понял? — Не беспокойтесь, Павел Петрович, я всё понял. Я же не дурак. — Ну и замечательно. — Павел вручил Гоше визитку Жанны. — Позвони ей, если захочешь сменить работу. — Хорошо. Спасибо вам. Павел сглотнул, в горле что-то мешалось. Наверное, ангина начинается. — До свидания, Гера. — Может быть, к вам поедем? Я так соску… — Нет. — До свидания, Павел Петрович. Мне было очень… — Иди уже! — и отправил Гошу в снежную круговерть. Тот даже шапку не успел надеть. Успел только положить на сиденье листок с каракулями. Дома Павел измерил температуру — тридцать девять. Горло красное. Вечером тесть позвонил, обрадовал, что Шишкин прилетит в конце следующей недели. Пять дней Павел провалялся с температурой. К нему приходил Баранов, рассказывал, что его приняли в балетную труппу, а Павел ещё удивился, как такого верзилу могли взять в балет? Это же не метлой махать и не чемоданы из самолёта выгружать. Спросил Баранова: «А в Лебедином озере будешь танцевать?», а тот ответил: «Далось вам это озеро, Павел Петрович! Я Чиполлино!»***
Когда Алёна узнала, что Павел не будет ночевать дома, она сильно расстроилась. Павел, едва сдерживая тихое бешенство, заявил: — Это приказ твоего отца. Ты хотела его помощи, его связей, его денег — так вот, ты всё это получила. Но за всё приходится платить. Ты чем-то недовольна? — Я недовольна, что ты по проституткам шляешься, — Алёна говорила тихо, чтобы в детскую, где Сашук учила уроки, не донеслось ни звука. Павел чуть не захохотал. — Твой отец распоряжается мной, как вещью, а тебя проститутки волнуют? Алёна, я никогда с ними не спал, ты единственная женщина в моей жизни. — Я тебе не верю. — У тебя нет оснований мне не верить, — зашипел Павел. — Есть! Ты не спишь со мной. А это значит, что ты спишь с кем-то другим. — Это значит, что я импотент, — резюмировал Павел, разделся до трусов и направился в гостевой санузел. Алёна побежала за ним: — Как ты можешь так поступать со мной? Мне всего тридцать лет. Почему я должна страдать? — на её глазах появились слёзы. — Дорогая, меньше всего на свете я хочу, чтобы ты страдала. Заведи себе любовника. Двоих, троих — сколько тебе нужно? Влюбись в кого-нибудь. Брось меня. Только стань уже счастливой, ради бога! Алёна прижала ко рту обе ладони, словно заталкивая обратно злые слова. Всхлипнула и прошептала потрясённо: — Ты меня не любишь, Паша. Ты меня ни капли не любишь… — Да люблю я тебя! Люблю! Только не так, как тебе надо. — Он закрылся в ванной и опёрся руками на край раковины, разглядывая сливное отверстие с таким неподдельным интересом, будто в него утекала вся его жизнь. Затем вытащил из аптечки всё необходимое и подготовился ко встрече с Шишкиным. В гостиницу приехал к полуночи. Шишкин, не старый, не урод, впустил его в номер и вернулся к подоконнику, где Павел заметил бутылку красного и дорожку белого. — Угощайся, Овчинников. Павел открыл было рот, чтобы привычно ответить: «Я пас», но вовремя опомнился: — Я бы вина выпил, — и сел в кресло у окна. Не стоит сейчас про пассов и активов. Может, пронесёт? Шишкин разлил вино по бокалам, устроился по-турецки на широком подоконнике и посмотрел сквозь кроваво-красную жидкость на уличные фонари: — Нравится мне у вас. В Москве слякоть бесконечная и люди очумевшие. Ты с ними о важном разговариваешь, а они левой рукой эсэмэски отправляют, а правой на планшете что-то пишут. Была бы третья, они бы и её заняли. Я не знаю, что с людьми случилось. Я даже не знаю, когда именно это случилось… Шишкин отпил вина и занюхал с подоконника дорожку, продемонстрировав шикарную спортивную растяжку. Зажал нос пальцами и продолжил: — А у вас тут снежок. Не это дерьмо, на котором все помешались, а реальный — бесплатный, из снега. И люди тебя слушают. Я сегодня ездил на горно-обогатительный комбинат по редкоземельным металлам — ты знаешь, что он скоро планируется к запуску? Так вот, люди у вас — хоть забирай с собой в Москву. Такие хорошие люди — настоящие, живые. Вкусные. Ты говоришь, а они тебя слушают. И даже понимают! Вот как ты. Ты же понимаешь меня? — Нет. Шишкин рассмеялся, откидываясь спиной на тёмное стекло. Глаза неестественно блестели: — Всё ты понимаешь, Овчинников. — Почему я? — Потому что мне скучно. Потому что ты живой. Потому что, когда я тебя трахну, ты не отряхнёшься и не побежишь дальше, как в жопу раненая белка, а это будет что-то для тебя значить. Потому что Крошин меня заебал, и вся ваша ебучая областная Дума меня заебала. Потому что я видел тебя в Москве в очень сомнительном месте, и не делай сейчас такую изумлённую морду. Потому что ты сопротивляешься и злишься. Я ответил на твой вопрос? — Вы нигде не могли меня видеть. Вы ошиблись. — Значит, тебе просто не повезло. Раздевайся. Шишкин еще несколько раз закидывался наркотой. И несколько раз отымел Павла — жёстко, болезненно, не заботясь о его удовольствии. И луковый мальчик с ямочкой на подбородке не пришёл спасти своего друга от злого сеньора. Шишкин отпустил Павла утром, когда в окно начал вливаться безжизненно-серый рассвет. Уже одевшись, Павел глухо поинтересовался: — Вы подпишете решение о строительстве объездной дороги? — Я ещё вчера подписал, перед отъездом из Москвы. И подрядчика вашего утвердил. — Шишкин увидел обескураженное лицо Павла и начал похабно ржать: — А ты думал, твоя тугая задница что-то решает в этом вопросе? Вот ты наивный идиот! Иди сюда, я тебе ещё разок вдую. Шишкин уцепился за локоть, потянул к себе, а Павла передёрнуло от гадливости, и неожиданно для самого себя он заехал кулаком в хрупкий кокаиновый нос. Хлынуло красное — такое яркое в туманной утренней серости, словно вчерашнее вино пошло носом. Шишкин захлебнулся, сплюнул и утёрся белоснежным махровым рукавом: — Вот ты придурок, Овчинников. Я тебе этого не забуду. Павел молча вышел. Он не собирался разбивать Шишкину нос, но мысль о том, что он тоже пустил ему кровь, приносила облегчение и некоторое мрачное удовлетворение. Домой не поехал: он бы не смог посмотреть в глаза жене и дочери. Завалился на съёмную квартиру. Долго остервенело мылся, потом выключил телефон, принял болеутоляющее и лёг спать.