Истребитель драконов

Ящер огромный, прожорливый, мелочный, с вечной изжогой и когтистыми лапами. Бросается первым, без солидарности кобры, сразу, резко, чтоб наверняка. Когда из ножен свистит меч, призывно рычит, оголяя десны, суживает змеиные глаза и поднимается на дыбы. Клинок мелькает молнией, разгоняя пышущий из ноздрей дым, и ничтожно хлещет по обсидиановой чешуе, поднимая искры в безумный пляс. Над ухом клацают сверкающие зубы, необдуманно заносясь выше, и тут же стальная перчатка вонзает кинжал в подставленный хвост. Хриплый вопль пронизывает воздух, оглушает и обжигает сгустком вырвавшегося пламени. Мужские движения отточены и плавны, как ленты благовоний, и у чудовища не остается ни единого шанса. Катана впивается между чешуйками и перламутровыми перьями, быстро слипающимися в кровавую массу. Воин отступает, первый и последний раз за бой, чтобы голова дракона смиренно рухнула к ногам. Он встряхивает мечом и отправляет его обратно в саю. На горизонте завязывается рассвет. Его шаги совсем по-тигриному бесшумны и аккуратны, кожа — золото, жидкое, отливающее холодными мазками металла. Он теплый вообще, сам по себе, но как и положено — серьезный и молчаливый. Она его уже ждет, выглядывает из окна, осторожно, чтобы не заметил, наслаждается красотой. А когда он появляется, как дождь в засуху, немного хмурый, но долгожданный, она не может сдержать улыбки. От уха до уха, что щеки начинают болеть. Воин сводит брови к переносице, неодобрительно косясь. Ей ведь по статусу не положено. Самурай может и слуга, но мужчина все-таки. — Опять дракон? — смело спрашивает, а пальцы немного подрагивают. — Все тот же самый, госпожа, — он снимает шлем, встряхивая мешающей челкой. Она хоть и смотрит в пол нерешительно, мимолетно замечает тонкие лучи-волоски, прилипшие ко лбу. Рука сама тянется их убрать и натыкается на пронизывающий взгляд. Всего на мгновение думает, что ей не позволят этого жеста. Зря. Он же просто пытается запомнить ее такой — легкой, нежной, любящей — среди жестокого мира. Она — подснежник, первый цветок, что появляется на севере ранней весной среди суровых снегов. Самый юный и самый смелый. Ее ноготки ловко поправляют пряди, случайно касаясь кожи. Самураи известны своей выдержкой, которая едва ли сочетается с алыми кострами в его груди, а еще о них говорят — ужасно гордые, что опять-таки, совсем не про него. — У тебя лицо испачкано, — спокойно выдает она, трепетно осматривая запекшуюся вместе с пылью кровь. Для него это совершенно неправильно, не по уставу, не так, как было и должно быть. Они не могут сидеть на коленях друг перед другом, не могут находиться наедине больше пяти минут, не могут глаза в глаза и еще тысячи «не» и «никогда» под только одним фактом: они разные, абсолютно. Когда она намеревается вытереть его лицо вишневым платком, он перехватывает ее пальчики, бережно сжимая. — Аяно, — он впервые обращается к ней по имени, внезапно сбиваясь и теряя выверенную тактику. — Не надо. Она не понимает, точнее делает вид, что не понимает, потому что не хочет просто это признавать. Все чего она хочет — это убежать от всего, забыть и никогда не вспоминать. И чтобы он был рядом, она согласна быть смелой и сильной, способной все пережить. Быть мечом своего щита. — Пожалуйста, — тянет в надежде, придвигаясь непозволительно близко. Он не в силах ей отказать, не в силах как-то противоречить — для него она кажется целым миром, за который он будет стоять стеной, потому что кругом — миллиарды сменяющихся картинок, просьб и страхов, и ни одного постоянного островка, готового принять только его. Ему хочется коснуться этого нового: ее кожи, волос, губ, впитать в себя всю призрачность и легкость шелка, из которого ее сплели. Кажется, все это похоже на традиционные акварели. Девушка окутывает заботой своего война, льнет к нему и телом и духом так, что ему остается только с позором сдаться. Но ему не стыдно, совсем нет, потому что разве в ней ей что-то не чистое, не светлое, не пронизанное паутинками лепестков подснежника. Ему пора уходить на самом деле, но он не двигается, продолжая смотреть на нее неморгающим взглядом. Хочется так много сделать, возможного и невозможного, чтобы немного облегчить ее судьбу, но разуму известна только одна истина: Они не могут существовать в одной реальности. В сумерках подснежники заметны кристальной белизной, сияющие из-под рыхлого брюха ящера. Чудовище топчется лапами по кругу и, заметив одинокого самурая, начинает призывно размахивать хвостом. — Тебе меня не уничтожить, — хрипит зубастая пасть, наполненная едкой слюной. — Я всегда буду возвращаться! — Тогда я буду приходить снова, — катана поет в его руках. — И снова. Кошмар скалится, клубится и пыжится в ответ, но воин спокоен. Тьма не может завоевать его мир, потому что хрупкие пальчики должны каждый раз гладить его лицо, а подснежники прорываться из снега. Ради этого он кладет на алтарь самого себя, в надежде, что жизнь ками все-таки что-то стоит. — Разве это не прекрасно? — ее ноготки скользят по речной глади, щекоча подплывающих золотых рыбок по гребешкам. Ом-ом, — соглашаются кусочки снов, взмахивая призрачными плавниками. Бульк. Хвост мазнул по воздуху. — Да, — он ловит блеск ее глаз, с остервенением прижимая к груди, пряча за пазухой, где кроме него он никому не будет принадлежать. Стискивает зубы и отворачивается. Аяно сияет все ярче, но только при нем. А он все еще не настолько человек, чтобы это заметить. И поддаться искушению, — ставит себе приговор. — Ведь так делают только люди, да? — Знаешь, я всегда хотела попасть на летний фестиваль, — шепчет девушка, подхватывая ткань юката, исписанного мерцающими линиями. — И поймать такую рыбку мне казалось несбыточной мечтой. Ее печальная улыбка режет не хуже вакадзи, режет по эмоциям духа, проскальзывая в грудь и становясь вместо сердца. Он проглатывает горечь, щурится и часто моргает, отвлекается на течение реки, направляя лодочку длинным веслом. Он знает: рыбок нельзя ловить, они должны оставаться свободными. Самурай оглядывается и понимает, что сегодня на нем нет никакой брони, а только легкий традиционный костюм и мужская высокая шляпа. Наверное, Аяно любит такую одежду. — Смотри, салют! — девушка подскакивает, указывая пальцем в небо. Раздается прерывистый «бум», и из-под полов прозрачной ткани он замечает на небосводе тысячи раскаленных брызг, оседающих к верхушкам деревьев. — Он в твою честь, — шепчет воин, оборачиваясь к его сокровищу, что будто нимфа переливается искренней, ничем неприкрытой радостью. — Такой яркий, — расплывается в улыбке. — Ай! Из воды выпрыгивает стая чешуйчатых угольков и перебрасывается через лодку, поднимая толкающую волну. Девушка не удерживается на ногах и падает на грудь войну, неуклюже наступая на юката. Виновато поднимает взгляд, цепляясь пальчиками за шелковый ворот, и почти оседает в поддерживающие руки с нечеловеческой реакцией. — Нужно быть аккуратнее, — ласково произносит воин, следя за ее эмоциями, и потом добавляет. — Госпожа. Она опять спотыкается, только теперь мимикой, меняя испуг на удивление, и заливается веселым смехом. — А до этого ты называл меня по имени, — встает на ноги и поднимается на носочки. — А-я-н-о. Он, завороженный, пропускает момент, когда прохладные губы касаются его щеки. Поцелуй чистоты оседает жгучей потребностью как-то выразить все, что зарождается внутри. — Не хочу, чтобы ты уходил, — выдыхает ему в лицо, подставляясь его широкой ладони, поправляющей смольную прядь. — Не уйду, — шепот. Они касаются лбами, замирая на миг. — Я буду кормить тебя всю жизнь, — голос дрожит. — Ты питаешься драконами, но хотя дракон у меня только один, он очень сильный. — Ты победишь его, обязательно, — со стальной нежность выговаривает воин. — Я верю в тебя. На ее глазах выступает соленая влага, сверкая на свете салюта. Губы двигаются, складывая «спасибо», тающее в полумраке. На море качка, шторм и рев орды морских змеев, атакующих пиратский корабль. Аяно прячется и забивается в угол, среди украденных шелковых рулонов, сваленных в трюм. Она никогда не позволит себе жалкий скулеж, особенно когда ее щит появится с минуты на минуту. Воин садится рядом совершенно бесшумно, заявляя о себе прохладным ветерком. — Баку, — зовет девушка, шурша тканями. — Ты не должен этого видеть. Он молчит, хотя сейчас ему молчать куда больнее, чем говорить. — Но я буду стараться, — твердо произносит. — Буду думать от тебе. Волны бьются о борт, оставляя невидимые синяки. Только на теле девушки они остаются кровавыми пятнами в форме пальцев. — Баку, — снова шепчет. — Меня продадут в Корею и дадут другое имя, моя жизнь измениться и… — сглатывает. — Мне только хуже, когда думаю об этом, и я больше не хочу жалеть себя. Как мне называть тебя теперь? Он смотрит в пол, но от скрипа двери ежится и поднимает взгляд на входящего человека, заплывшего складками потной кожи и бородавками. С его губ стекает слюна на несколько подбородков, а маленькие глазки нетрезво шарятся по каюте в поисках хрупкой девушки. Аяно вздрагивает, но не подает страха, в ожидании смотря на духа. — Бэкхён, — напоследок произносит самурай, закрывая глаза и отходя к стене. — Зови меня так. Тело испаряется в воздухе. — Бэкхён, — застревает на кончике ее языка. Пальцы касаются губ. — А, спряталась, значит, — хрипит пират, направляясь в сторону звука. Девушка гордо поднимается, но в другую секунду падает на колени от занесенной руки, обтесывая тонкую кожу и упираясь лицом в мягкий рулон. Лапы дракона задирают ее платье, терзая и впиваясь в плоть, бегают по юному телу. Он жаждет получить ее страдания, всхлипы и беспомощные стоны, но такую честь она ему не окажет. Только закрывает глаза, стараясь больше ничего не чувствовать, кроме гладкого тепла под пальцами, сжимающими статуэтку золотого тапира. Бэкхён