Подпороговые чувства правят бал

Кажется, Мира должна быть его ровесницей. Или даже младше. У нее девичье, только начинающее формироваться тело, вместо груди – два легких намека на выпуклости под платьем. А уж в девичьих грудях Даниэль Рэкхем разбирается. Кажется, отец Даниэля был когда-то простым палачом, но с некоторых пор его «повысили», и теперь он – один из главных советников главы Ордена. Что не делает его инквизитором автоматически, но заставляет бояться сильнее, чем раньше. Ведь теперь к обязанностям, включающим в себя, помимо основной деятельности, вывоз за город трупы самоубийц и нищих, отстрел бродячих животных, напротив, забредших внутрь, и ответственность за бордели города, прибавляется что-то большее. Ведь всегда, если что, можно было сказать, что приговор выносит Орден, палач лишь приводит его в действие. Теперь же некоторые приказы подписываются собственной рукой Рэкхема-старшего. И эти приказы в основном относятся не к убийцам, ворам и насильникам, а к богохульникам, еретикам, ведьмам. Отец Даниэля ненавидит ведьм, и ненависть его горит ярко, ровно, горячо. Так, быть может, как горела когда-то страсть к одной из них. Даниэль не спрашивал. Как единственный ребенок мужского пола, он знает, что пойдет по стопам отца. Он уже привыкает, а мысль эта никогда не вызывала отторжения. С некоторыми особенностями своей будущей профессии Даниэль знакомится уже сейчас. Он знает каждый уголок в «Хмельной сладости», знает пути, которыми, если что, можно оттуда сбежать. Заведение, кстати, оправдывает свое название, и груди у девушек действительно сладкие… Словно намазанные чем-то. Когда Даниэль уходит отсюда, от него пахнет чем-то сладким и хмельным, и жить ему хорошо и весело. Он не помнит, откуда взялась Мира – Мирославка, если быть точнее, но им же хватает и одного длинного имени? Кажется, она была всегда. Но ведь он знает ее месяц, или два, никак не больше?.. Но ведет себя так, словно они знакомы вечность. Девушки для Даниэля – расходный материал собственного удовольствия. Идеальный вариант – все и каждая, и для каждой он на первом месте, и по первому его же желанию, и чтобы каждая хотела, и после окончания ждала его следующего визита как манны небесной. Мире этого напрочь не надо. Смешно то, что с Мирой ему и самому не надо. Она, кажется ему, из тех девушек, которая не воспринимается как девушка. Как сестра, как «боевой товарищ». Но никак не больше. От Мирославки тоже пахнет чем-то сладким. Сладкой, удушающей гнилью. Даниэль понял это совсем недавно. Она заплетает черные волосы в косы, ходит в глупом синем платье, столь яркого цвета, что автоматически ровняет ее если не с девочками из «Сладости», то с шутом какого-нибудь мелкого барона-самодура. У нее глаза самого чистого из всех оттенков серого, который только видел кто-нибудь, и курносый вздернутый нос, который сводит на нет львиную долю впечатления от всей этой внешней странности, а может, добавляет еще больше сходства с идиотом в колпаке. Ну да ладно, у одних – идиоты в колпаках, а у него – Мирославка в синем платье. Говорит она тоже странно. И все чаще зовет его на кладбище. Зачем, удивляется он, ведь есть множество других мест, где их никто не увидит, если это так важно. Если хочется, чтобы кровь кипела от адреналина, можно попробовать проникнуть во внутренний двор Ордена. Он огорожен от остального города дополнительной стеной, так что впечатлений им хватит… Он, правда, не уверен, что у нее может кипеть кровь. Как ни взглянешь – бледная. Как ни прикоснешься – холодная. Прикосновения эти случайны. Ему почему-то не хочется прикасаться к Мирославке. Но всякий раз, когда так случается, его руки потом пахнут этой же сладковатой гнилью, а ночью кажется, что кожа сходит с пальцев. Утром наваждение отступает, но запах остается. Мирославка все-таки упорствует. Кладбище. Ну ладно. В конце концов, он не видел, чтобы она рыла могилы, или поедала трупы, и вообще, церковь близко, потому что кладбища всегда находятся рядом с церквями, и всех погребенных тут отпевали по всем правилам, а те, кого не отпевали, находятся совсем в другом месте, и вообще, он, если что, почти мужчина, уж в некоторых местах – точно, и выше ее на четыре дюйма, и уж точно сильнее. Нашел, кого бояться. Оказавшись в желанном месте, она расцветает. Она действительно не поедает и не раскапывает. Она просто ходит. Она обводит руками узоры на надгробиях. Под пальцами – пыль, и все руки потом в пыли. Она рисует в этой пыли узоры, но Даниэль никогда не видел никаких пентаграмм, все просто круги да завитушки. Уж его-то с демоническими знаками знакомили, он бы отличил. Иногда Мира приносит цветы. Абстрактно, она же не знает никого из тех, кто похоронен тут. На вопрос о том, зачем, она отвечает, что просто, а после смеется. Смех у нее звонкий, и он пугает воронов, что собрались на деревьях выше. Если воронов пугает лишь смех, то Даниэля – она сама. Все в ней. Но он же не скажет. Это какой-то иррациональный, тщательно скрываемый страх. После таких вот прогулок с этой девчонкой он снова идет в бордель. Девочки там знают его, знают, что после отца это заведение перейдет ему, по этому они стараются. Они – обыкновенные, кожа у них теплая и розовая. И многие из них потом уйдут из борделя, со стартовым капиталом, займутся чем-нибудь еще, но уже как «честные женщины». Наверное. Даниэль не задумывался об их судьбе. Но он не считает их пропащими. А уйдя из борделя, запирается у себя. В собственном доме тихо. Отец занят, мать воспитывает младшую, а младшая, по сравнению с ним, ну просто сущий ангелок. Старшая сестрица – напротив, вся в отца. Его же жесты, его же манера говорить, словно резать, прямыми, четкими фразами. А он – вот такой, «ни там, ни тут». И, наверное, даже хорошо, что семейное дело перейдет именно к нему, а ее выдадут замуж. Потому что, узнай она или отец о странной дружбе Даниэля, ему бы не поздоровилось… И, почему-то, только ему. Он уверен, что Мира бы выкрутилась. Однажды Мира приходит к нему ночью. Он узнает ее лишь по запаху. Кто же тебя впустил, детка, окно закрыто, а через парадную дверь ты бы не прошла. Она не собирается отягощать его знанием этого факта. Сегодня, говорит она, я сплю у тебя. И это тоже должно приняться, как факт. Даниэлю все-таки интересно, как она прошла мимо отца, чьи комнаты расположены куда ближе к парадной двери, чем его собственные. Запоздало он вспоминает, что отец сегодня не ночует дома. Он все-таки уступает ей место, и при этом ворчит, что она, никак, влюбилась, раз позволяет себе такие вольности. «Вольности» - это с усмешкой, с сарказмом, как и многое, что говорит Даниэль. Она лишь качает головой, и это может означать лишь одно: ничего-то ты не знаешь, Даниэль Рэкхем, ничего-то ты не знаешь. Он ничего не знает о любви. Она ничего не расскажет ему о любви. Он, своим острым, но все-таки ограниченным, человеческим, умишком, будет просто не в состоянии понять ее слов. А она не в состоянии говорить. Да и если бы смогла объяснить… Нет, Даниэль Рэкхем, это – не любовь, и ты ничего не знаешь. Это, сказала бы она, Дикая Охота. Охота за мной и за моим, за тем, что важно, охота в месте, которое важно тебе, охота буквально под твоими окнами, ты спишь, а твой отец переворачивает вверх дном весь город, только потому, что кто-то что-то увидел, а искать у тебя он не догадается, а ты не догадаешься расспросить и помочь, потому что, будем откровенны, дурацкий из тебя палач и инквизитор, и не нужны тебе обязанности их, и на шлюхах ты и остановишься. Так ведь, Даниэль Рэкхем? Ведь так? Так… Но ты этого не знаешь. Ты даже не думаешь об этом. Ты совсем-совсем ничего не знаешь… Но она не скажет. Ей, наверное, просто лень говорить, и тратить на него силы, она с таким трудом дошла сюда. Мирославка засыпает, прижавшись щекой к его плечу. А он теперь не уснет до конца ночи. И кажется ему, что в плечо это вонзили раскаленный крюк, и проворачивают его, выкручивая мышцы и ломая кость. Но не возникает ни единой мысли о том, что это неправильно. Пока что… Она выглядит обеспокоенной. Надо будет узнать утром, что ее так встревожило. И насколько это серьезно. Даниэль Рэкхем не носит свой крестик, потому что боится, что цепочка удушит его во сне. Глупый страх, зато он не боится многого другого, так один, такой иррациональный, должен быть ему простителен? Серебряный крестик лежит в наспех сколоченной коробке, которую слишком громко было бы назвать шкатулкой, тут же, у стола. Ночь тянется медленно. Он не может спать, он вслушивается в шум за окном. Но там нет ничего, что могло бы напугать, не правда ли? Так что ты, Мира, глупая идиотка, которая, скорее всего, просто снова пошла на кладбище, одна, без него, а после убегала от сторожа. Это кажется ему логичным. Запах гнили пропитывает всю комнату. Утром он , аккуратно, чтобы не разбудить девчонку, встает и почему-то принюхивается к занавескам, к рукаву рубашки, и даже пытается дотянуть до носа собственные волосы, слишком короткие, чтобы осуществить подобное на практике. Непонятно… Мира ворочается во сне, и теперь она с головой залезла под одеяло. Кровать расположена так, что утром солнце светит прямо в глаза, а перетащить ее некуда, так что Даниэль и сам мучается так по утрам. Хотя, обычно он спит слишком крепко, чтоб обращать внимание на подобные мелочи. Он достает крестик со стола. Задумчиво вертит его в руках. Он ведь не сделает этим хуже. Не сделает. Наверное, Мира просто болеет. Хотя, он видел и больных проказой, издалека, но все-таки видел. Как они бы ни выглядели, пахнут они совсем-совсем иначе. Так что… Он осторожно вкладывает цепочку в ладонь девушки: из под одеяла выглядывает лишь макушка, да кисть левой руки. Бледные девичьи пальцы ощупывают предмет. Мира просыпается, медленно, и спросонья соображает несколько хуже. Бледные девичьи пальцы покрываются трупными пятнами, и ярче всего они в том месте, где к коже прикасается серебро. Они наконец выпускают украшение, и цепочка падает на пол, и попадает куда-то в щель между камнями. Мирославка выпутывается из одеяла. Даниэль во все глаза смотрит, как ее, ярко-серые, покрываются мутными бельмами, как чернеют ногти на руках, зеленеет кожа и впадают щеки. Она похожа на труп, средней степени свежести. Она вообще живая? Она была живой хоть когда-нибудь? Все эти кладбища, странные привычки… Ему требуется усилие воли, чтобы подавить подступающую к горлу тошноту. Что же он наделал. Зачем все это, не надо было ничего трогать, надо было просто переждать. Немножечко переждать, и все стало бы нормальным, все вернулось бы на круги своя, просто говорить об этом нельзя, иначе она бы нарушила один из запретов, а теперь запрет нарушил он сам. Что же он наделал. Надо было давным-давно рассказать отцу и не затягивать. Он не трус, вовсе нет. Но людей пугает неизведанное, а эта девчонка… Откуда она вообще вылезла? Salvum fac populum tuum, domine, et benedic hereditati tuae. Et rege eos, et extolle illos usque in aeternum. Девичье тело содрогается, то ли от боли, то ли в рыданиях. Но слез нет. Она протягивает к нему руки, и будь там чистый скелет, он бы как-нибудь еще пережил, но там же живая, гниющая плоть, там кожа болтается, словно ветхое платье... Поцелуй меня, шипит девочка. Поцелуй, спаси, останови это, ты ведь сам стал катализатором. И не спрашивай, не спрашивай, я же знаю, что это не любовь, и у тебя не любовь, и у меня не любовь, но ты только поцелуй, а потом посмотрим, потому что времени мало, а мне не хочется умирать. Мне страшно умирать, и ты когда-нибудь тоже поймешь этот страх. Он ничего не делает. Он еще не научился держать лицо, и смотрит на скорчившееся тело с каким-то суеверным ужасом, но, наверное, он должен это пережить. Пережить предательство, пережить смерть. Как отец пережил. Без этого - никак. Мирославка вцепляется пальцами ему в плечи, и это должно было бы напоминать хватку стальных костей, столько злости и муки на ее перекосившемся лице. Но в следующий миг она рассыпается пылью. Всего лишь кучкой пыли у ног Даниэля. И теперь ему уже никогда не узнать ни о том, кем она была, ни о том, чего хотела, ни о чем-либо еще. Но его почему-то это не волнует, в данном вопросе все решено, и сама она помогла ему решить. Быть может, так и лучше. Здесь и сейчас, а не где-нибудь и потом. Отец его поймет, впервые, за долгое время. Даниэль Рэкхем открывает счет. И он наконец-то вспомнил, что это за запах. Так пахнут гнилые яблоки.