***
Ни у Сабурова, ни у Линде Катерине ничего не приглянулось. Бесспорно, владельцы лавочек были мастерами своего дела, и флаконы поражали воображением, стоило только войти в это царство драгоценного камня, позолоты, скульптуры и целого сонма ароматов, но сколь бы прекрасны ни были маленькие нимфы с точеными крыльями, сколь бы роскошно ни сверкали грани рубинов, усыпавших пузатые бока, сколь бы волшебно ни играли хрустальные переливы колокольчиков, все это ничуть не подходило государыне. Все это было слишком вычурно, слишком претенциозно, слишком безжизненно, и Катерина даже невольно спросила себя, о чем она думала, когда согласилась на идею Мари Мещерской посетить парфюмерную лавку — ведь не здесь, совершенно точно не здесь стоило искать подходящий подарок. Вот только где именно — разум не желал ответить. Равнодушно проходя мимо очередной лавочки, Катерина невольно задержала взгляд на маленькой шкатулке, выполненной в форме рояля, расписанного библейскими сюжетами. Лавочник охотно откликнулся на просьбу показать ближе свое изделие, и, когда верхняя изящная крышка была откинута, в воздухе зазвенел колокольчик, да такой чистый, что Катерина не удержалась от улыбки. Попросив упаковать ей вещицу, она отсчитала несколько монет и убрала покупку в ридикюль: пожалуй, половина подарка была найдена. Что же до второй его части, то здесь стоило немного поразмыслить — ровно столько, сколько займет дорога до книжного Ратькова; было решено не брать экипаж, а спокойно пройтись вдоль по Невскому. Опасаться чего-либо на главной улице, которая давно уже получила статус «императорской», потому как все государи любили совершать по ней променады, было бы попросту глупо: городовые и жандармы зорко следили за порядком, и если случалась какая неразбериха, ее источник тут же устраняли. У нее в запасе еще оставалась пара свободных часов, а потому внезапная идея заглянуть в кондитерскую, что расположилась у Зеленого моста и быстро снискала любовь не только у петербуржцев, но и у гостей столицы, была встречена с одобрением: так кстати вспомнилось, что завтрак сегодня не случился, а устоять перед воздушными эклерами у Вольфа было попросту невозможно. Воодушевленно пересекая канал Грибоедова и переходя на другую сторону проспекта перед Казанским собором, Катерина с живым интересом рассматривала барельефы на величественных зданиях, каждое из которых словно пыталось затмить своего соседа роскошью отделки и глубиной истории, сокрытой в его трещинах и сколах; изредка глаз цеплялся за прохожих, принадлежащих разным сословиям и порой удивляющих своим видом, но все же неустанно возвращался к красоте самого сердца столицы. Ее естества, что не могло наскучить даже тому, кто жил здесь с рождения. Мимолетно осматривая Малую Конюшенную, где в преддверии Вербной недели раскинулся веселый базар, и потому сложно было теперь представить место оживленнее этого, Катерина вздрогнула: прислонившись к светлой стене двадцать шестого дома, женщина, чей возраст было не разобрать, пыталась расстегнуть крючки высокого воротника. Лицо ее было неестественно бледным, а худощавая рука дрожала. Не способная пройти мимо чужой беды, Катерина, не раздумывая, ускорила шаг, подходя ближе к незнакомке и осторожно окликая ту. Женщина расслышала ее лишь с четвертого раза: мутные карие глаза встревоженно бегали, пока пухлые бескровные губы, подрагивая, беззвучно просили о помощи. — Прошу, успокойтесь, — судорожно перебирая в уме возможные варианты действий, Катерина коснулась затянутой в перчатку ладонью плеча незнакомки. — Я сейчас… — она огляделась, — сейчас найду извозчика и отвезу вас к медику. Вы только потерпите, умоляю. — Не… н-не нужно… — закашлявшись, женщина помотала трясущейся головой, отчего светлые, тронутые сединой локоны, выбились из-под капора, и, уже чуть спокойнее, повторила, — не нужно… м-медика. — Но вы же.., — она даже не успела договорить: незнакомка обеими руками вцепилась в ее запястья, с невыразимой мольбой заглядывая в глаза. — Мне… уже л-лучше. Я живу н-не п-подалеку, — жадно глотая ртом воздух, что ничуть не помогало ей сделать полный вдох, женщина тяжело дышала, но старалась донести свою мысль до случайной спасительницы. — Там м-муж, он пом-может. — Где вы живете? — понимая, что это единственное, что в ее силах, осведомилась Катерина, поддерживая несчастную за локоть и жалея, что совершенно ничего не смыслит в медицине, а потому не способна никак иначе помочь. — Т-там, — махнув рукой вглубь Малой Конюшенной, для чего пришлось выпустить одно запястье из цепкой холодной хватки, пояснила она. — П-помогите дойт-ти. Если бы ей не приходилось следить за состоянием незнакомки, эта короткая дорога не отняла бы более трех минут, но едва стоящая на ногах женщина делала шаг за шагом с таким усилием, что Катерина боялась столкнуться с кем-нибудь из горожан, увлеченно наблюдающих за представлением кукольников, и просто прогуливающихся по улице, но не пытающихся предложить свою помощь. Повинуясь указаниям несчастной, она свернула в какой-то проулок, надеясь, что до конечной точки осталось недалеко. Но стоило пройти половину пути, незнакомка вдруг стала крениться влево, и Катерина поспешила подвести ту к стене, чтобы перевести дух. Сбиваясь с французского на русский и обратно, она попыталась заговорить с женщиной. Та хрипела, держась за грудь, и что-то желала сказать, но голос ее был столь прерывистым и тихим, что слова различались с превеликим трудом. Несчастная просила отдохнуть минуту — это все, что удалось расслышать и связать после многократного повтора; и Катерина, опасаясь худшего, поддерживая ее с одной стороны, а с другой прислонив к стене, послушно замерла, внимательно, даже излишне, вглядываясь в теряющее краски с каждой минутой лицо. Она даже было предложила все же позвать кого на помощь (для чего, правда, пришлось бы оставить на пару минут незнакомку), но получила мольбу повременить — оставалось лишь пройти еще немного, свернуть за угол, и где-то там уже будет родной дом. А муж — он врач, он поможет. В какой-то миг даже показалось, что несчастной стало легче: она сумела глубоко вдохнуть и едва-едва оттолкнуться от холодной неровной стены. Стоило сделать еще несколько шагов, как женщина, по всей видимости, окончательно обессилевшая, потеряла сознание, падая на брусчатку, припорошенную остатками снега. Испуганно ахнув, Катерина опустилась на колени, силясь привести пострадавшую в чувства: расстегнув верхние пуговицы тафтяного платья, тем самым уменьшая давление на горло, она постаралась отследить биение сердца и, убедившись в том, что произошедшее — лишь обморок, панически ударила ту пару раз по щекам, абсолютно не понимая, что может сделать. Не кричать же на всю улицу о помощи, тем более что за шумом ярмарки ее не услышат. Впрочем, этот вариант стоило оставить в качестве самого последнего и безвыходного. Панически вглядываясь в лицо бесчувственной женщины, она размышляла, подгоняя саму себя и хоть какие-то разумные мысли в своей голове. Запоздало пришло осознание, что в ридикюле должна быть нюхательная соль: при обычных обмороках она хорошо помогала, правда, насколько можно назвать этот — обычным — сложно сказать. Ослабляя жгуты, стягивающие горловину тканевого мешочка, Катерина нетвердой рукой пыталась нашарить маленький стеклянный флакончик, но пальцы постоянно натыкались то на острые концы шпилек, то на шероховатый пергамент упаковки, то на гладкость дерева. Погружающаяся все глубже в омут страха за чужую — во всех смыслах — жизнь, она потеряла возможность хоть как-то следить за тем, что ее окружало. И потому, когда в переулке раздался шорох чужих шагов, совершенно не придала этому значения, потому как не расслышала столь незначительного шума. Мгновение, в которое ее кто-то грубо схватил за плечо и резко дернул вверх, не успело даже отпечататься в памяти, потому что в следующую секунду ее с той же жестокостью отшвырнули в стену, что была в паре шагов. Дыхание перехватило, но скорее от испуга, нежели от тупой боли в затылке и спине, на которые пришелся удар; с широко раскрытыми глазами она смотрела на мужчину, нависшего над ней — на лицо его падала тень от шляпы, и в поле зрения попадали только пышные рыжеватые усы. Едва Катерине удалось собрать крупицы воздуха в легких, чтобы выдавить из себя хоть пару слов, нижняя часть лица незнакомца пришла в движение. — Тебе просили передать, что тебя предупреждали. Последний раз был использован. Шипение, пропитанное таким количеством ненависти, словно впрыснуло парализующий яд в вену: ошеломленная, она замерла и даже не сразу ощутила, что на ее горле сомкнулась сильная рука, затянутая в темную перчатку. Лишь когда попытка сделать новый вдох оказалась провальной, а короткие пальцы надавили на шею, какая-то внезапная ясность, будто в лицо снега пригоршню бросили, нахлынула и заставила осознать — ее желают убить. Слишком яростной была хватка, слишком злы — слова, слишком знакома — фраза, чтобы это было лишь простым запугиванием случайного грабителя, тем более что незнакомца явно не интересовал ее ридикюль. Вспомнив о том, что там должен был находиться пистолет, Катерина постаралась как можно осторожнее проверить свою догадку, но мужчина оказался проворнее: молниеносно перехватив ее ладонь своей свободной рукой, он тут же вывернул кисть. Из глаз брызнули слезы; тяжело сглотнув и потеряв чувствительность поврежденной руки, Катерина грудью рванулась вперед, одновременно с этим стараясь оттолкнуть незнакомца единственной еще повинующейся ей рукой. От неожиданности тот и впрямь незначительно разжал пальцы на ее горле, подарив возможность схватить искусанными губами глоток воздуха, прежде чем, злобно окрестив ее «дрянью», вновь впечатал в стену. От нового удара перед глазами потемнело, а уши заложило. Что еще говорил незнакомец — она не понимала. Кажется, словно звук замедлился в десятки тысяч раз и прежде чем достигнуть ее ушей, часы успевали отмерить больше сотни ударов. Непонимающе, будто все подернулось туманной дымкой, она едва приподняла голову, не способная даже посмотреть в глаза противнику, и тут же какая-то неведомая черная тень оттолкнула того в сторону. Оставшаяся без поддержки, на ватных ногах она просто сползла по стене на грязную брусчатку. Несколько раз крепко зажмурившаяся и снова распахнувшая глаза, она с трудом вернула себе способность сравнительно ясно видеть. И спустя мгновение пожалела об этом, потому как наблюдать борьбу, развернувшуюся в десятке шагов от нее, хотелось меньше всего. Для того, чтобы начать здраво мыслить, потребовалось еще две минуты, но ни одно разумное решение не успело прийти к ней, потому что дыхание резко перехватило, когда о брусчатку с глухим звоном ударился окровавленный нож, а мужчина метнулся в сторону противоположного выхода из проулка. Катерина даже не поняла следующих секунд: случайный спаситель рванулся было за нападавшим, но громкий хлопок выстрела, раздробившийся о каменные стены стоящих близко друг к другу домов, заставил застыть на месте и его, и княжну. Незнакомец, успевший изрядно отдалиться, вскрикнул — пуля попала в ногу, но все же сумел, прихрамывая, завернуть за угол. Ошеломленная Катерина опустила взгляд: вытянутая вперед дрожащая рука судорожно сжимала рукоять пистолета, взятого вчера у цесаревича и по какой-то роковой случайности не отданного обратно. Все еще не осознавая, что это именно она бездумно вынула оружие из ридикюля, оказавшегося так близко, Катерина тяжело сглотнула. И перевела взгляд на обернувшегося к ней Николая, в потемневшем взгляде которого сейчас не представлялось возможности прочесть хоть что-нибудь. — Ваше Высочество?! Вы следили за мной? — ничуть не скрывая своего раздражения, смешанного с усталостью, задала насущный вопрос Катерина, пытаясь совладать с головокружением и подняться на ноги. Для этого пришлось опереться здоровой рукой на стену позади, но все же пересилить слабость удалось. — Вы скажете, что напрасно? — делая несколько решительных шагов в ее направлении, отозвался цесаревич. — Не вздумай я последовать за Вами, Бог знает, что бы с Вами произошло. Голос как и всегда звучал иронично и непринужденно, словно бы не по его мундиру расползалось багровое пятно. Пятно? Катерина поперхнулась собственным вдохом, забывая о том, что сама еле жива. И ноющая боль где-то в лопатках и голове, и тошнота, и все еще неровное дыхание вместе с шумом в ушах стали совершенно незначительными, неощутимыми, стоило лишь увидеть кровь на темно-зеленой ткани. — А вместо этого произошло с Вами. Вместо того, чтобы продолжить короткий спор, он как-то даже слишком спокойно констатировал очевидный факт: — Если сейчас здесь появятся жандармы, боюсь, у нас будут все шансы узнать Третье Отделение изнутри. Для нее, потерявшейся в собственных ужасающих и выворачивающих наизнанку эмоциях, прошло уже не менее часа, и она краем сознания удивлялась, что еще никто из людей, гуляющих на вербной ярмарке, не бросился на звуки выстрела (и это если не говорить о стражах порядка). В действительности же минуло не более минуты, и развернувшийся праздник на Малой Конюшенной в некотором роде был даже им на руку, потому что общим шумом сработавшее оружие не так оглушало и тревожило покой горожан. Схватив Катерину за не поврежденную руку, менее всего сейчас памятуя о приличиях и иных нормах морали, что не предполагали подобных контактов с незамужними барышнями, особенно в местах столь уединенных, Николай моментально забрал у нее свой пистолет, пряча за отворот мундира — обыскивать Наследника престола не осмелился бы ни один жандарм — и тем же быстрым движением притянул опешившую княжну ближе, свободной рукой обнимая ее за плечи и прикрывая полой распахнувшегося плаща. Сейчас со стороны они выглядели обычной влюбленной парой, возжелавшей найти минутку спокойствия вдали от столичной суеты. И если кто заглянет в проулок, вряд ли предположит, что выстрел случился именно здесь. В том и была спонтанная мысль цесаревича, но о том совершенно не подозревала Катерина, испуганно прислонившаяся виском к плотному сукну и борющаяся с желанием вернуть хотя бы минимальную дистанцию между ними. Перед глазами тускло поблескивали золоченые пуговицы и витые шнуры аксельбанта, а в ушах сумасшедше колотилось, отдаваясь грохотом во всем теле, испуганное сердце. Звук дробился, разрастался, и лишь немногим позже она поняла, что он смешивается с таким же неровным биением сердца Николая. — Экзамен Вы не сдали, Катрин, — вдруг насмешливым шепотом прокомментировал цесаревич, сбивая свою спутницу с толку. — Пуля попала в ногу, а это даже близко не достойный выстрел. — Я и не имела намерения его убить, — возразила Катерина, умалчивая о том, что вообще не представляла, каким образом вытянула пистолет и решилась на подобное действие: оружие осталось у нее по чистой случайности, она просто не имела еще должного навыка, чтобы даже помыслить о собственной защите. Но жизнь никогда не умела подстраиваться под готовность человека сделать что-либо, и все фатальные ситуации происходили ровно в момент, когда этого желаешь менее всего. Впрочем, это лукавство: куда хуже было бы, не окажись у нее пистолета, или окажись она далеко от выпавшего, когда ей заломили запястье, ридикюля. Внезапно замерев от случайно пришедшей мысли, она сделала шаг назад — с легким оттенком сожаления от расставания с теплом и защитой, излучаемыми цесаревичем — и осмотрелась в поисках незнакомки. Проулок был пуст. Где-то у противоположной стены тускло поблескивало лезвие ножа, наполовину испачканное начавшей подсыхать кровью, смешавшейся с грязью, островки серого снега, не до конца стаявшего, истоптанные там, где была борьба, разрывали целостность каменной кладки, но никакого намека на то, что здесь лежал человек, не наблюдалось. — Скажите, что я не сошла с ума, — все так же переводя взгляд с одного участка на другой, медленно произнесла Катерина. — Здесь ведь была женщина? Она лежала без сознания, я не знала, чем ей помочь, когда Вы… когда все это… — она как-то беспомощно развела руками, подбирая слово, — случилось. — По всей видимости, ее обморок был не настолько глубок, как представлялся. — Вы хотите сказать, что она его разыграла? Но зачем? Впрочем, — она не стала дожидаться ответа, понимая, насколько глуп был вопрос, вместо этого поднимая холодное оружие, — вербная ярмарка — прекрасный повод поживиться за счет кого-либо из жалостливых горожан, не способных оставить бедную женщину в беде. Достаточно заманить в темный проулок, потянуть время, пока не подоспеет сообщник, и обчистить карманы жертвы. Николай нахмурился, догадываясь, к чему ведет его спутница. Хотя, если быть точнее, он предполагал куда больше, чем она в данный момент. Возможно, у него не было таких оснований, которые сложно опровергнуть, но шансы проверить похожую на правду гипотезу, благодаря Катерине, появились. Только не сегодня. Стиснув зубы от новой волны боли где-то справа, он попытался сделать пару размеренных глубоких вдохов и выдохов: неизвестный попал ножом по ребрам, и, судя по пропитавшемуся кровью мундиру, явно не ссадину оставил, но если за прошедшие минуты цесаревич еще не разделил участь той неизвестной (с поправкой на то, что его обморок был бы настоящим), возможно, только лишь зацепил. И все же жжение нарастало с каждой секундой. Катерина, от которой не укрылась бледность Николая, тут же дала себе нелестную характеристику: вместо того, чтобы решать второстепенные проблемы, лучше бы доктора нашла, пока собственными руками не свела в могилу Наследника престола. Бросившись к нему, чтобы поддержать — теряющее краски лицо не оставляло шансов другим мыслям — она постаралась как можно аккуратнее подставить плечо и не касаться раненного бока. Им даже удалось медленно выйти обратно на Малую Конюшенную, чтобы вернуться на Невский, и не привлечь внимания горожан: цесаревич упрямо держал маску благодушия, стараясь, чтобы со стороны они выглядели как прогуливающаяся пара. Но когда Катерина заговорила о том, чтобы срочно найти экипаж и ехать на Литейный (впрочем, она была готова на любую врачебную помощь, просто на ум кроме Мариинской больницы, где работал широкоизвестный Буяльский, ничего не пришло), ей ответом стал непреклонный отказ. Однако мысль об экипаже и впрямь была здравой, только искать никого не пришлось: простая черная закрытая карета Его Высочества ожидала прямо на углу Невского и Малой Конюшенной. – Катрин, право, я не истекаю кровью и не намерен испустить дух на мостовой, – попытался шутливо успокоить её цесаревич, открывая дверцу, но не преуспел в этом: княжна лишь одарила его укоризненным взглядом, прежде чем молчаливо подняться внутрь. – Ну хорошо, хорошо, – капитулируя, Николай поднял руку, тут же вновь поморщившись от боли, – едем во Дворец: договориться с Федором Феофановичем проще, чем с кем-то еще. Он не желал показаться героем, пусть и в действительности упасть без чувств из-за ранения на глазах у встревоженной барышни было бы крайне болезненным ударом по собственному достоинству, но дать повод дворцовым сплетникам обсудить это маленькое «приключение», значило позволить длинным языкам донести новость до Императрицы. А то, сколь остро на все связанное с сыном реагировала Мария Александровна, не было известно разве что заграницей. Помимо того, цесаревич прекрасно представлял ярость Императора в адрес его безрассудных действий, вновь (что отец не замедлит подчеркнуть) связанных с небезызвестной барышней, но это все меркло перед тем, сколь сильно может ударить неприятная новость по здоровью матери. Конечно, он сам подвергал ее опасности, сам был виновен в произошедшем (пусть и косвенно), и именно его упрямое нежелание брать с собой охрану приводило к подобным ситуациям (хоть и только во второй раз), но зная, что если бы не этот его шаг, сейчас бы его место заняла Катерина, и вряд ли бы ей повезло больше, Николай не чувствовал за собой вины. Раздражение. Злость. Тревогу. Но не вину, коей и без того было достаточно. Чем усерднее он прокручивал в памяти картинки последнего часа, тем сильнее убеждался в том, что случайностью назвать переделку, в которую попала Катерина, нельзя. Он действительно следил за ней от самого дворца: ровно с момента, когда вернулся к площадке Собственной лестницы и — как и ожидалось — не обнаружил и намека на присутствие княжны, а потому был вынужден как можно быстрее преодолеть десятки устланных ковровой дорожкой ступеней и почти вылететь на крыльцо Собственного подъезда, чтобы увидеть, как открытая пролетка медленно отдаляется от Дворцовой площади, и белоснежное пятно бурнуса с выпавшими на него темными кудрями становится маленькой яркой точкой. На то, чтобы растолкать задремавшего кучера, оповещенного о намерениях цесаревича нанести визит Елене Павловне, ушло не более минуты, на то, чтобы раскрыть изменение маршрута — еще столько же. Бедный мужик, не привыкший к столь спешной речи — цесаревич обычно разговаривал с ним размеренно и спокойно — в волнении стегнул лошадей так, что те чуть было в галоп не сорвались. Пришлось уже мягче и четче пояснить, что нагнать за секунды извозчика не требуется: только следовать на приличном отдалении. У Казанского собора Николай остановил карету, приказав дожидаться его здесь: минутой ранее Катерина зашла в Гостиный Двор, где наверняка могла бы провести и час, и два, но наблюдать за ее прогулкой уже намного проще будет за пределами экипажа. На его удивление, долго кружить напротив крупнейших торговых рядов столицы не пришлось: княжна довольно быстро вышла на улицу, теперь, по всей видимости, не желая брать пролетку: с такого расстояния, что позволяло ему остаться незамеченным, Николай не мог разглядеть выражения ее лица, но неторопливый шаг, коим она двинулась в сторону Казанского собора после недолгого осмотра Невского, говорил о том, что сейчас она готова насладиться своим променадом, мягко огибая прохожих, всегда заполняющих эту оживленную улицу. Расстояние между ними неумолимо сокращалось, и цесаревич начал раздумывать над тем, чтобы покинуть свое укрытие и присоединиться к Катерине — не станет же она открыто проявлять упрямство посреди Невского, право слово — но та вдруг решила пересечь проезжую часть, и с выходом из тени пришлось повременить. Когда княжна вдруг склонилась над какой-то женщиной, он только усмехнулся, в который раз отмечая ее сострадательность, что роднила ее с государыней; но ни единой дурной мысли не посетило его — скорее порыв помочь, ведь ей явно было непросто поддерживать ослабевшего человека и сохранять прямой курс куда-то вглубь Малой Конюшенной. Николай уже даже было сделал несколько шагов вперед, но какой-то шум слева, со стороны Казанского, привлек его внимание: двое всадников — один на вороном скакуне, другой на гнедом — с воодушевленным гиканьем неслись вдоль канала, похоже, соревнуясь в скорости. За ними, оглушительно свистя, но со значительным отставанием, гнал офицер, видимо, принадлежащий к стражам порядка. То, что всадники нарушали правила, было ясно как божий день — скакать во весь опор к одной из самых людных улиц, явно не намереваясь резко остановиться на углу, стал бы только сумасшедший. Или самонадеянный юнец. Соперники, по всей видимости, таковыми и являлись, но это мало заботило цесаревича: тем, что действительно заставило его на мгновения забыть о своей почти детской слежке за барышней, был маленький мальчик, едва ли старше десяти лет, оказавшийся на пути у приближающихся лошадей. Ребенок, рассыпавший яблоки, что нес в бумажном кульке, бросился собирать раскатившиеся по брусчатке фрукты, явно больше переживая за то, что копыта несущихся по пустующей набережной животных могут растоптать спелые плоды, нежели за себя. Видя, что кричать мальчишке что-либо нет никакого смысла — он скорее в ступор впадет, испугавшись — Николай кинулся к сидящему на корточках ребенку, старающемуся сразу ухватить два яблока и не растерять уже собранные. Схватив его за шкирку, словно какого котенка, он сделал еще несколько быстрых шагов к площади, прежде чем остановиться и обернуться: спустя четыре гулких удара сердца мимо пронеслись горе-всадники, преследуемые стражем порядка, и, чуть замедлившись, свернули в сторону Адмиралтейства, распугивая прохожих и запряженных в повозки лошадей. Ребенок дернулся, напоминая о себе, и цесаревич бессознательно разжал хватку, отпуская мальчишку, как-то скомкано буркнувшего «спасибо» и вновь побежавшего к яблокам, часть из которых все же оказалась безжалостно растоптана. С минуту понаблюдав за ним — словно бы совершенно не испуганным и не осознавшим угрозу жизни — Николай вспомнил о причине собственного нахождения на Невском и моментально обернулся к Малой Конюшенной, заполненной смехом и голосами зазывал, обосновавшихся на ярмарке: Катерины и след простыл. Сдержано выругавшись, он поспешил пересечь улицу; как искать среди толпы одну-единственную барышню, которая могла зайти куда угодно, он не знал. К моменту, когда он прошел почти всю улицу, упиравшуюся в придворно-конюшенное ведомство, пару десятков лет назад обновленное и теперь получившее красно-оранжевую облицовку, Николай, кажется, успел допросить половину посетителей вербного базара: кто-то лишь разводил руками в ответ, кто-то вспоминал всех прекрасных дам, виденных за день, кто-то советовал бросить затею и присмотреться «во-он к тем прелестницам», но все же пара человек указали направление, подтвердив, что, мол, да, шла вдоль рядов барышня в белом бурнусе вместе с барышней в темном платье. Куда шла, неизвестно, но точно не обратно к Невскому. За ослепительно чистый цвет цесаревич был готов благодарить Катерину, потому как надень она сегодня что-то менее приметное, вряд ли бы он, судорожно оглядываясь по сторонам, сумел различить ее в темноте проулка. Прижатую к стене, безвольно опустившую голову, словно марионетка, оказавшаяся вмиг без поддерживающих ее нитей. Мужчина, грубо схвативший ее за шею, был одет в штатское, темные тона усиливались тенями в проулке, на глаза была надвинута черная шляпа с короткими тульями. Кляня себя за то, что не забрал вечером пистолет у Катерины и сейчас был совершенно безоружен, Николай кинулся в проулок, стараясь ничем не выдать своего появления. Неизвестный, явно не ожидавший его вмешательства и не рассчитывающий на привлечение внимания, что-то процедил сквозь зубы, но попытку бегства не предпринял: видимо, полагал, что справится с двумя. Впрочем, его мотивы сейчас мало заботили встревоженного цесаревича — рывком оттолкнув незнакомца, он попытался нанести ему удар, но тот успешно блокировал и не замедлился с ответом. То, что в руке нападавшего был нож, Николай понял только в момент прикосновения острой стали к ребрам: если б не распахнутый плащ, сбившийся складками, и не плотная ткань мундира, вполне вероятно, что на месте длинного пореза была бы глубокая рана. А так, бесспорно, приятного мало в отчетливом жжении, пронзающем бок, но сознание пока не стремится его покинуть, и умереть от кровопотери сейчас не грозит. Когда проклятое оружие все же оказалось выбито из остервенело сжимающих рукоять пальцев, затянутых в темную перчатку, незнакомец, кажется, подрастерял храбрость: по всей видимости, он полагался только на нож, и потому, еще раз послав удар — куда менее уверенный, в сравнении с предыдущими — бросился прочь. Преследовать его цесаревич не собирался, прекрасно понимая, что ничего этим не добьется, но абсолютно инстинктивно метнулся за ним, когда его оглушил грохот выстрела. Оборачиваясь к стоящей на коленях Катерине, отчаянно вцепившейся в его пистолет, он как-то отстраненно подумал, что недооценил ее.***
Эту комнату уже девять лет держали нетронутой, и только цесаревич в особо тяжелые минуты приходил сюда; ему казалось, что каким-то странным образом он становится ближе к покойному деду. Он мог просто перебирать письменные принадлежности и листы, постепенно желтеющие, из раза в раз изучать маленький складень, стоящий тут же, и портреты своих тетушек — Александры, Ольги и Марии, и говорить. Вслух или мысленно, быстро, медленно, порой даже обрывками фраз. И сколь бы чудным, ненормальным это ни казалось, но на душе и вправду становилось легче, решения давно мучивших вопросов оказывались ближе. И потому не было ничего удивительного в том, что именно о кабинете покойного Императора он вспомнил, стоило лишь задуматься о тайном и надежном месте. Дверь из приемной с тихим скрипом, свойственным давно не смазываемым петлям, отворилась; стоило лишь сделать шаг, и в свои сухие объятия принимала сама вечность. Усталая, пропитанная пылью и горечью прошлых воспоминаний, неохотно открывающая глаза при виде новых гостей, потревоживших ее долгий сон, что продолжится, как только новый скрип проводит их. Сводчатая комната разительно контрастировала с остальными помещениями дворца: небольшая, лишенная богатой отделки стен, покрытых темными обоями с каким-то неброским узором, и потолка, последний раз беленного еще при жизни ее владельца, узкая — в одно двустворчатое окно, выходящее на Салтыковский подъезд и полуприкрытое тяжелыми темно-зелеными занавесями. Все в ней отражало натуру покойного государя куда как лучше, нежели любые рассказы о нем: и небольшой портрет второй дочери, Ольги, на камине, в котором уже давно не горел огонь, и расположившийся у окна письменный стол без внутренних ящиков, сохранивший идеальный порядок, но не пустующий, и множество заключенных в резных рамах картин, отражавших невероятно живые кусочки необъятной Империи, до последнего вздоха обожаемой им. Но самым характерным элементом, безусловно, являлась деревянная складная походная кровать, застланная темным покрывалом, к которой и был отправлен цесаревич: за исключением узкого диванчика, обитого зеленым сафьяном, примостившегося ровно между изголовьем кровати и письменным столом, это было единственным местом, куда была возможность прилечь для осмотра. Пропитанный кровью с правой стороны мундир с едва слышным шорохом соскользнул с плеч, следуя за ранее снятым подбитым мехом плащом, и нашел пристанище на спинке деревянного стула, передвинутого к постели. Кипенно-белая рубашка с таким же багровым пятном с запозданием была расстегнута, мягко обнажив поврежденный бок, и как бы Катерина ни была смущена или взволнованна, в момент, когда ее глазам открылась длинная, проходящая от подреберья вверх рана, на первый взгляд глубиной не более чем в треть пальца, она утратила все мысли, кроме одной — все могло быть значительно страшнее. Она боялась, что кровотечение окажется столь сильным, что цесаревич потеряет сознание еще в карете на пути в Зимний, но он стойко перенес обратное путешествие и даже дорогу от Собственного подъезда к северо-западному ризалиту, где и находился кабинет покойного Императора. Алая кровь все еще выступала на поверхность, скатываясь вниз тонкими прерывистыми струйками, но уже с меньшей интенсивностью и не так пугала, как в момент обнаружения факта ранения. Все то время, пока чудом оказавшийся сегодня на дежурстве доктор Маркус колдовал над пострадавшим, Катерина неотрывно наблюдала за его действиями, но старалась вести себя тихо и не выдавать ничем собственной тревоги: опустившаяся на самый край диванчика, беспрестанно комкающая верхнюю юбку, она едва ли вспоминала о необходимости делать вдохи и выдохи. Даже то, что хмурящийся, но вполне спокойный Федор Феофанович сообщил, что угрозы жизни нет, и рана даже затянется без хирургического вмешательства (спорить с цесаревичем, протестующим в отношении необходимости сделать что-то сложнее остановки кровотечения и предотвращения заражения, было нелегко), ничуть не улучшало настроя княжны. Она чувствовала за собой вину, и оттого становилось еще тяжелее. Если бы ей не вздумалось помочь неизвестной женщине, если бы она не была так поглощена попытками привести ту в чувство, она бы сама справилась с нападавшим. Наверняка бы справилась. По крайней мере, ей хотелось в это верить. Но она напрочь забыла о внимательности и подставила под удар того, кого нельзя было подставлять ни в коем случае. За считанные минуты вправивший ей запястье гоф-медик уже начал собирать свой чемоданчик, попутно что-то объясняя цесаревичу и изредка обращаясь к ней, а Катерина только рассеяно кивала, совершенно ничего не запоминая и не понимая. Разум ее, вроде бы не склонный к излишним и пустым терзаниям, силился увязать все события последних недель в одну цепочку, но неизменно терпел поражение. Сначала эти отравленные сладости, доставшиеся Сашеньке, теперь нож, задевший Николая: все это предназначалось ей, и причины всего этого оставались размыты. Конечно, все могло быть дьявольским совпадением, и ей бы очень хотелось поверить в такое объяснение, но правда заключалась в том, что для совпадений и случайностей было не время, не место и не та жизнь. Злоумышленник желал навредить ей. Целенаправленно. — Катрин? С Вами все в порядке? Одарив непонимающим взглядом сначала цесаревича, а затем гоф-медика, она уверенно кивнула, коротко поясняя, что слишком сильно задумалась. Доктор Маркус, видя ее потерянное состояние, еще раз лаконично обозначил все «можно» и «нельзя», что накладывались на Николая до полного выздоровления (видимо, он уповал на благоразумие княжны и ее способность повлиять на порой мальчишеский характер Наследника престола), и, клятвенно пообещавшись не доносить императорской чете о случившемся, откланялся. На лице цесаревича, наконец лишившегося сурового надзора (пусть и длившегося не так долго), загорелась улыбка, которую дополнили хитрые огоньки в синих глазах. — Присядьте, Катрин, — мягко попросил он, приподняв подушку в изголовье и поставив вертикально, чтобы можно было опереться спиной. Вообще, стоило бы заставить княжну лечь и отдохнуть, потому как в бледности она уже могла соперничать с бинтом, что он сжимал в ладони, но упрямо желала показать свою стойкость. Даже ее попытка возразить была тому подтверждением. Кладя свободную руку ей на плечо и настойчиво заставляя опуститься на узорчатое покрывало, он не сводил с нее глаз, наслаждаясь этой молчаливой войной взглядов: в зелени напротив плескалось ничуть не меньше упорства, нежели в его собственной синеве. — И все же, это было необдуманно, Николай Александрович, – тихо, отстранённо произнесла она, против своей воли изучая находящегося так близко от нее цесаревича. Он был лишён особой крепости мышц и силы, на фоне своего брата, пожалуй, смотрелся даже по-девичьи тонким, однако это не делало его менее привлекательным, и уж точно Катерина не могла согласиться со словами Императора об изнеженности старшего сына. Тем более после сегодняшнего. Зачарованная заботливыми прикосновениями, ощущением тепла и защищенности, необъяснимой нежностью, сквозившей в каждом движении, она уже совершенно не замечала того, что уже давно перестала дышать. Осторожно наложивший крахмальную повязку на пострадавшую кисть и совершающий поверх виток бинта за витком, для чего пришлось временно разорвать зрительный контакт, Николай только усмехнулся. Пальцы аккуратно затянули узел из свободных концов, надежно фиксируя повязку. — Мне стоило позволить ему ранить Вас еще сильнее? — По крайней мере, для Империи это бы не несло столь серьезных последствий, – отшутилась Катерина, намереваясь забрать пострадавшую руку из обнимавших ее теплых ладоней, но её запястье тут же было поймано и обездвижено. Удивлённо взглянув на цесаревича, она замерла, наткнувшись на холод и непреклонность в его глазах. — Жизни всех людей равны, Катрин. И я не могу позволить ранить даму рядом со мной, чтобы остаться в безопасности лишь потому, что я – Наследник Престола. Спустя несколько секунд молчания, последовавшего за этими твёрдыми и почти бесстрастными словами, он добавил: — Этот человек будет пойман и наказан. За то, что осмелился пойти на убийство. Тем более что он догадывался, кто именно виновен. Ни слова не говоря, Катерина отвернулась; она чувствовала, что поимка этого преступника не даст ничего. Он лишь марионетка, потеря которой вряд ли критична для жестокого кукловода. Но как выманить того, кто с такой легкостью распоряжается чужими жизнями, пока не удавалось понять. И почему он скрывается. Чего ждет. — Он сказал, что это было предупреждением, — рассеянно скользя взглядом по висящим на стенах картинам, она все же решилась поделиться своими мыслями. — Это может быть лишь моя паранойя, но я склонна полагать, что его подослал… Борис Петрович. Называть того человека после всего произошедшего — после таких действий — дядюшкой не поворачивался язык. Она бы безумно желала верить, что все это дурной сон, и никаких злодеяний старый князь не творил — он ведь всегда с такой любовью относился к племянникам, так ценил свою сестру, был так добр и внимателен, что принять то, что это было лишь напускным, оказалось непросто. И до сих пор где-то в самой глубине сердца тлела пустая надежда на лучшее. То, что не сбудется. Заметивший, как невысокий лоб прочертила задумчивая складка, цесаревич позволил себе абсолютно детский поступок: все так же удерживая в ладони левую руку Катерины, он осторожно прилег на постель, устраиваясь головой на коленях у опешившей от подобного шага Катерины. В ответ на ее вопросительный взгляд (впрочем, не подкрепленный даже тенью попытки воспрепятствовать), он лишь улыбнулся уголком губ. — Забудьте об этом хотя бы на пару часов. Вам стоит отдохнуть. — После обеда я должна вернуться к государыне. — Maman не будет гневаться, я обещаю, — едва сжав в руке узкую холодную ладонь, обмотанную бинтом, заверил он княжну. — А вот Ваш обморок ее явно не обрадует. Признавая правоту слов цесаревича, она едва слышно вздохнула и прислонилась спиной к изголовью постели, опуская свободную руку на покрытое смятой тканью белой рубашки плечо. Окутывающие теплым облаком слова и фразы что-то начавшего рассказывать Николая, постепенно смешивались в одно; смысл их исчезал в тенях от усталого разума, измученного новым происшествием, голос, как и всегда, наполненный легкой иронией, проникновенный, низкий, убаюкивал, прося прикрыть сухие глаза. Бессознательно перебирающие мягкие волосы пальцы замедлились, тяжелея, словно бы по венам пустили жидкий свинец; ровное дыхание стало тише, почти невесомым. Почувствовавший перемены Николай чуть запрокинул голову, чтобы увидеть на лице княжны безмятежное выражение, столько времени отсутствовавшее. Похоже, утомившись, она все же задремала в таком неудобном положении, что неминуемо повлечет за собой боль в шее и спине — он об этом знал не понаслышке. Какое-то глупое желание еще немного посмотреть на эти, возможно, не идеальные, но дорогие сердцу черты, вбирая их в себя одну за одной, заставляло оттягивать секунду до секундой. На мгновение он пожалел, что так и не сумел достойно научиться живописи — как бы ему хотелось запечатлеть расслабленное родное лицо на холсте, чтобы хоть что-то сохранить на память; впрочем, можно было попросить об услуге Сашу — брат наверняка не откажет в маленькой мальчишеской прихоти. Горькая нежность, разрастающаяся в груди при виде едва подрагивающих ресниц, приоткрытых тонких губ и мерно вздымающейся груди, уже не впервые охватывала Николая. И уже в который раз он понимал, что бессилен перед ней. Возможно, это единственное, с чем уже нет нужды бороться: он просто запрет ее внутри. Навечно. Робко протянутая рука остановилась в считанных миллиметрах от бледных скул, стоило расположившимся на камине часам звонко отмерить полдень. Пальцы покалывало от непонятного, ранее неизведанного ощущения; неуверенное движение вниз, не касаясь кожи, и рука окаменела, когда спутанные ресницы дрогнули и подернутые дымкой сна зеленые глаза приоткрылись. Изображение было туманным и нечетким, но взгляд цесаревича, направленный на нее, чувствовался даже сквозь дрему. — Простите, Ваше Высочество, я… Поднятая ладонь замерла так близко от ее губ, что Катерина могла ощутить тепло, исходящее от кожи, и легкую дрожь. — Это мне стоит просить прощения, Катрин, — так же тихо не согласился с ней цесаревич. — Вы заботились обо мне, однако сами пострадали ничуть не меньше. С неохотой поднявшись с постели, на которой они провели последние минуты, Николай задумчиво осмотрелся: кабинет покойного Императора не предполагал особого комфорта — что походная кровать, прикрытая от чужих рук, что несколько деревянных кресел, обтянутых сафьяном, не давали возможности остаться в них надолго. Увы, но приходилось покинуть этот островок покоя и уединения, столь резко контрастирующий с суматошной и живой атмосферой дворца, порой излишне утомляющей. — Нам пора. Сожаление, пронизывающее голос, сложно было скрыть; Катерина, уже отошедшая от своего незваного сна, ничего не ответила — оправив едва примявшиеся юбки, она выпрямилась, готовая следовать за Николаем по тому же пути, которым они шли сюда.