***
Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, апрель, 19. Сразу после торжеств двор должен был переезжать в Царское Село, что происходило ежегодно в середине весны, однако на сей раз высочайшие планы пришлось отложить на неопределенный срок: вечером камердинер доложил государыне, что Его Высочеству нездоровится — цесаревич был непривычно бледен и как бы ни старался скрыть недомогания, в обед отменил все запланированные встречи и занятия, вынужденный лечь от охватившей его слабости. Доктор Шестов, находящийся в личном штате Наследника престола, успокоил Императрицу: ничего серьезного не произошло, всего лишь легкая простуда, и никаких препятствий отъезду в Царское Село нет. Однако ночью проявились боли в пояснице, из-за чего Николай проваливался в короткий сон, а потом вновь просыпался, стараясь удобнее повернуться и тем самым облегчить свое состояние, но спустя некоторое время едва затихшая боль возобновлялась. Утром цесаревич даже не смог подняться с постели, его мучил жар, однако осмотревший его медик продолжал стоять на своем: это только простуда, а она скоротечна. Испарина на лбу больного — добрый знак, после которого болезнь обычно идет на спад. Уверяя Императрицу в том, что приготовления к переезду останавливать не нужно, разве что придется все же немного отсрочить дату, Шестов остался дежурить у постели цесаревича, периодически разводя для него лекарства и охлаждая лоб. В спальню не допускали никого, особенно остальных императорских детей, чтобы те не заразились, и единственной, кто все же несколько раз за день зашел к больному, была Мария Александровна: словам Шестова она верила меньше, чем мнению Здекауэра или Маркуса, а потому просто ожидать выздоровления сына не могла. Тревожно всматриваясь в его белое, почти такое же, как цвет идеально накрахмаленных простыней, лицо, она хмурилась и в который раз задумывалась о том, чтобы позвать к сыну еще кого-нибудь из врачей. Но только так, чтобы об этом не стало известно супругу — тот и без того часто укорял ее в излишне трепетном отношении к первенцу, полагая, что именно ее желание опекать и защищать превратило Наследника престола в изнеженного и болезненного мальчишку. В сравнении с младшими братьями, особенно с Александром, Николай и вправду казался каким-то хрупким, что беспокоило не только Императрицу, но и самого цесаревича, однако как бы он ни старался укрепить здоровье и выносливость, все было тщетно. Порой Марии Александровне думалось, что в недугах сына виновата именно она, так же плохо воспринимающая суровый климат северной столицы, вынужденная часто ездить на курорты и получать как можно меньше поводов для волнений. Первая дочь, Александра, Лина, как любовно звал ее отец, скончалась в возрасте шести лет, и ее здоровье внушало не меньшие опасения на протяжении всей жизни, нежели здоровье Николая. — Насколько мне известно, Его Высочество вскоре отправляется заграницу? — обернувшись к государыне, произнес Шестов. — Ему будет полезно посетить воды: морские купания укрепят здоровье. — Полагаете, стоит в маршрут включить Либаву? Балтийское побережье было уже почти привычным пунктом, однако на сей раз не значившимся в плане, подготовленном графом Строгановым. Мария Александровна предполагала, что сын будет находиться вместе с ней в Бад-Киссингене, но если это необходимо… — Я бы рекомендовал Голландию — Скевенинген хорошо зарекомендовал себя. Оспаривать слова личного медика Наследника Престола никто не стал.***
Сашенька уже вторые сутки с беспокойством наблюдала за Катериной, которая словно отгородилась от всего мира: задумчивость, так ей несвойственная, теперь была столь сильна, что она могла не расслышать адресованного ей вопроса даже с третьего раза. Взгляд ее постоянно блуждал где-то, даже если перед ней находился собеседник; порой она вздрагивала, словно приходя в себя, и начинала тревожно осматриваться. Свободные минуты она проводила в дворцовой церкви, где долго и горячо молилась, порой не сдерживая слез; в комнате всегда сидела с книгой или же перебирала какие-то письма, изымаемые из плотного свертка. С ней что-то происходило, и Сашенька едва ли могла с точностью сказать, только ли внезапная болезнь Наследника Престола была тому виной. Но спрашивать боялась: знала, что ответов не получит — они делили комнату уже более полугода, но все еще между ними не установилось того доверия, которое бы позволило обмениваться всеми душевными тайнами. — К Его Высочеству не допускают, — расстроенно покачала головой Катерина, закрывая книгу: она не могла запомнить ни единой строчки, будучи погруженной в тревоги за здоровье цесаревича. На ее настроении сказывалось и состояние государыни, обеспокоенной состоянием сына, уже вторые сутки не встающего с постели: Мария Александровна старалась не показывать волнения, однако от фрейлин ее бледность и отстраненность не укрылись, а сделать соответсвующие выводы труда не составило никому. Хоть и некоторые из них предположили, что виной тому новое увлечение государя. Катерина же переживала того сильнее, поскольку винила себя: наверняка сказалась прогулка после бала — апрельский северный ветер с сыростью, что тянулась от Невы, мало кому пошел бы на пользу, а уж тем более цесаревичу, заметившему, что его спутница вздрагивает от холода, и решившему совершить очередной благородный поступок — мундир тут же перешел на оголенные и покрывшиеся мурашками женские плечи. Как бы Катерина ни сопротивлялась, настаивая на возвращении во дворец, Николай упрямо стоял на своем: прогулка сейчас действительно необходима, и он стараниями покойного Императора не имеет такой чувствительности к холоду, поэтому беспокоиться не о чем. Как же. Судя по тому, что сегодня утром к нему вызвали штатного врача, порывистый ветер, проникающий даже во внутренний дворик, и простуда все же оказались сильнее. Если бы цесаревич не решил последовать за ней, его бы здоровью ничто не угрожало, как и жизни парой недель ранее. Называя ее своим ангелом-хранителем, Николай явно ошибся. — Это всего лишь простуда, Катрин, — Сашенька присела рядом на постель и ободряюще сжала холодные руки подруги в своих. — Я сама слышала, что доктор Шестов заверял государыню в этом. — Шестов? — она нахмурилась, силясь вспомнить лицо штатного медика, с которым сталкивалась от силы пару раз: Николай предпочитал обращаться к доктору Маркусу, поскольку тот не стремился сразу же донести до царской четы о произошедшем, а значит, не тревожил Императрицу. К тому же, при дворе не раз признавали легкомыслие Шестова, и потому в тяжелых случаях явно стоило доверить болезнь не ему. Но раз никого более не привлекли, возможно, все и вправду не так страшно. — Если Его Высочеству сделается хуже, вызовут Здекауэра, но не думаю, что в этом возникнет необходимость: беспокоиться не о чем, Его Высочество идет на поправку. Обернувшись к образам, занявшим угол у окна, Катерина чуть дрогнувшей рукой осенила себя крестом — лишь бы словам Сашеньки сбыться. Но ей все же что-то не давало покоя: словно неспроста сгустились по углам тени, порожденные отсутствием солнца на затянутом толстыми серыми облаками небосводе, и не разгоняемые даже двумя одинокими свечами, что примостились на низком комоде.***
В Малиновом кабинете сегодня было на удивление тихо: если бы не мелодичный напев Ольги Смирновой, занявшей место за резным золоченым роялем, присутствующие бы погрузились в тяжелое молчание. Даже вечно обсуждающие последние новости фрейлины, порой забывающиеся и слишком громко выражающие свое удивление или неодобрение, переговаривались едва-едва, и столь низким шепотом, что тех, кто расположился в нишах возле окна, сидящая на кушетке у камина Императрица не слышала. Впрочем, она была занята достаточно, чтобы не обращать внимания на очередную сплетню: надиктовывая ответное послание, неизвестно какое по счету за сегодняшнее утро, она то и дело умолкала, мыслями возвращаясь в спальню сына, новостей о состоянии которого ждала ежеминутно. Катерина не осмеливалась напомнить государыне о ее занятии, полагая, что сейчас письма с поздравлениями имели куда меньший вес, и потому покорно ожидала, когда та самолично обратит внимание на замершую с пером над бумагой фрейлину. Остальные же радовались возможности манкировать своими прямыми обязанностями, отчего Мария Анненкова уже более часа перебирала бусины, раскладывая их по ящичкам, но едва ли преуспела в этом; Елизавета Волконская, последние дни носящая звание фрейлины, поскольку готовилась в конце апреля венчаться с князем Куракиным, куда больше обсуждала предстоящее замужество, нежели подшивала кружева на ночное платье; Екатерина Гагарина, заступившая на службу только сегодня, беспрестанно обращалась за помощью к более опытным «подругам», а Мария Мещерская, уже неплохо освоившаяся в новом статусе, похоже и вовсе откровенно скучала, забыв о данном ей поручении. Даже если государыня старалась скрыть по возможности свое волнение, фрейлины догадывались, что сейчас ее ум занят здоровьем цесаревича, и потому можно позволить себе определенные вольности. Катерина на это только хмурилась, но как и Императрица, внимания почти не обращала: она и сама превратилась в напряженную струну, что была готова порваться в любой момент, стоит только появиться дурной вести. И все же, некоторые из фрейлин покорно следовали розданным указаниям: Елизавета фон Вассерман, в девичестве Нарышкина, занималась осмотром драгоценностей, сверяя их со списком и тем самым подготавливая вещи государыни к переезду в Царское Село. И именно с ее стороны донесся удивленный возглас, на который мало кто бы обратил внимание, если бы баронесса не обратилась напрямую к Императрице. — Ваше Величество, нет ли больше каких шкатулок с украшениями? Мария Александровна, отвлеченная от тягостных мыслей, с искренним недоумением перевела потухший взгляд на говорившую. — Из тех, что я бы желала забрать в Царское Село, это все. Вас что-то тревожит, баронесса? — В некотором роде, — уклончиво отозвалась та, вновь заглядывая в длинный перечень, — отсутствует корсажное украшение с топазами, а также нет кольца с кабошонами-изумрудами. Возможно, они были перемещены? Императрица отрицательно качнула головой: все свои украшения из тех, что надевались не по случаю, а дополняли ее платья каждый день, она хранила в трех шкатулках, кои были переданы сегодня баронессе фон Вассерман для проверки и сборов. Фрейлины, что снимали с наряда государыни драгоценности и укладывали их в отведенное место, делали это под ее личным контролем; шкатулки же хранились в будуаре, куда не было хода посторонним без ведома его хозяйки. — Осмотри еще раз шкатулки и трюмо внимательно, — распорядилась Мария Александровна и обернулась к все так же ожидающей ее дальнейших слов Катерине. — Зачитайте ответ с самого начала. Пока княжна выполняла указание и озвучивала уже написанные строки, дабы государыня могла решить, нуждается ли письмо в дополнении, или достаточно поставить свою подпись, прежде чем запечатать оное, баронесса выскользнула из кабинета в будуар, откуда вернулась минутой позднее и с сожалением опустила голову. — Увы, Ваше Величество, украшения действительно пропали. Музыка стихла — фраза донеслась даже до Ольги Смирновой, тут же отпустившей клавиши; разговоры в оконных нишах тоже прекратились. Все с изумлением, а порой и с недоверием, смотрели на баронессу фон Вассерман. — Как это возможно, mademoiselle? — мягко, пожалуй, даже излишне, осведомилась Императрица. — Имею смелость предположить, что это дело рук кого-то из фрейлин: доступа в будуар более ни у кого не было. Либо это случилось в Ваше отсутствие, либо в момент предыдущей проверки. — Кто занимался осмотром украшений в прошлый раз? — Мария Александровна оглядела собравшихся, медленно переводя взгляд с одной барышни на другую, словно пытаясь только лишь этим выпытать у них правду по незначительному жесту или даже вздоху. — Я, Ваше Императорское Величество, — Елизавета Волконская поднялась с обитого алым штофом стула, — однако могу поклясться пред образами, что все драгоценности до единой были на месте. — Стало быть, пропажа имела место быть после. Едва слышные перешептывания фрейлин, недоумевающих, как подобное могло случиться, заполнили каждый уголок кабинета. Никто не сомневался в том, что к вечеру эта новость, будучи изрядно видоизмененной, разнесется по всему дворцу. Катерина аккуратно свернула оконченное послание, откладывая от себя и бумагу, и перо. — Прикажете обыскать личные вещи фрейлин, Ваше Величество? — задала насущный вопрос баронесса, за что удостоилась задумчивого взгляда государыни. — Повремени с этим. Mademoiselle Волконская, — обернулась к Елизавете Императрица, — приведите мадам Тютчеву. Названная фрейлина покорно склонилась в книксене, прежде чем выпорхнуть за двери. Мария Александровна жестом показала остальным вернуться к своим занятиям и забрала у Катерины бумагу для подписи: не стоило устраивать волнения. Анна Тютчева, сопровождаемая своей посыльной, явилась по приказанию в считанные минуты и после церемониального приветствия замерла, ожидая монаршей воли. Фрейлина Волконская ни словом не обмолвилась о причинах подобного вызова, поэтому сейчас ее, пусть и слабо, но точило любопытство. Императрица ждать не заставила: кратко разъяснив инцидент, она распорядилась пройти с проверкой по Фрейлинскому коридору, уделив внимание комнатам тех дам, что несли дежурство в последние два дня, а также находились при ней. Если кто осмелится протестовать, уведомить, что на то был высочайший приказ. Анна Фёдоровна послушно склонила голову, покидая кабинет; Мария Александровна вернулась к прерванному занятию — Катерина уже раскрыла новую поздравительную открытку, готовясь зачитать текст, адресованный царской чете. Оставшаяся без дела баронесса фон Вассерман облокотилась на вновь зазвучавший рояль, с видом надзирательницы осматривая барышень, однако почти тут же получила новый указ касаемо сборов. Причина, по которой Императрица доверила проверку Анне Тютчевой, заключалась в высшей степени доверия к последней: если и впрямь пропажа была делом рук кого-то из подневольных ей дам, вручить в руки одной из них подобную ответственность означало дать шанс скрыть свое преступление. И в силу того, что никого лично Мария Александровна не подозревала, а значит, в равной степени распределяла вероятность вины между ними, отдать распоряжение она могла только Тютчевой, в преданности которой не могла сомневаться. Анна Федоровна уже была одарена невероятной милостью — приставлена в качестве воспитательницы к Великой княжне, что означало особую к ней расположенность, укреплявшуюся в течение десяти лет. Мало кто мог бы удостоиться того же отношения. Из-за вынужденной проверки спален всем фрейлинам было приказано находиться подле государыни до самого вечера. Тем, чьи комнаты подверглись инспекции, не дозволялось отлучаться, дабы они не воспрепятствовали процессу, а остальные могли находиться в сговоре и потому были вынуждены тоже следовать за Марией Александровной везде: пожалуй, столь пышного выхода, не приуроченного ни к какому празднованию, давно не видели, особенно если принимать во внимание нелюбовь Императрицы к окружению себя большим количеством свитских дам. Рядом всегда находились только те, кто непосредственно исполнял какие-либо поручения, в то время как остальные были предоставлены самим себе — нужды собирать всех фрейлин, чтобы они составляли ей компанию, она не видела. Возможно, именно потому барышни зачастую страдали от тоски: однообразие дней, сливающихся в тусклую череду без начала и конца, едва ли разбавляющихся длительными дежурствами, было той самой неприглядной изнанкой бриллиантового шифра штатской дамы. И даже несмотря на это за место при дворе продолжали вести войну, не останавливающуюся ни на минуту; в любой момент приближенная к высшему свету могла оказаться низвергнута. Достаточно лишь знать, куда ударить. — Мной было проверено пять комнат, Ваше Величество, — склонилась перед государыней вернувшаяся Тютчева; часы к тому моменту уже пробили девять, и некоторые из фрейлин начали с неудовольствием перешептываться, — попрошу Вас засвидетельствовать найденное, — она раскрыла какой-то кусок материи, что держала в руках, позволяя присутствующим, что находились рядом, увидеть блеск отполированных камней. — Корсажное украшение с топазами и кольцо с одиннадцатью кабошонами-изумрудами, как и отмечено в общем перечне, — сухо подтвердила баронесса фон Вассерман, чьи обязанности на сегодня даже без этого инцидента продлились бы до конца дня. — Украшения были найдены в личных вещах Екатерины Алексеевны Голицыной. — Ч-что? — только и смогла произнести охрипшим от ошеломления голосом Катерина. Широко раскрытые глаза вперились в принесшую эту весть Анну Федоровну, силясь найти в лице той хотя бы намек на шутку. Тщетно. В ее сторону тут же было брошено более десятка взглядов: презрительных, злобных, насмешливых, фальшиво-жалостливых. Ее падения ждали, ее падения желали едва ли не меньше, чем окончания Великого Поста, ее падение старались приблизить. Две пары глаз смотрели с недоумением — Мари Мещерская и Ольга Смирнова — но за той липкой, грязной волной отвращения они терялись, растворяясь в зловонии чужого торжества. Даже если виновных среди фрейлин не было, удовольствия им этот инцидент принес ничуть не меньше. Впрочем, кто-то все же должен быть иметь причастность к произошедшему — пусть и косвенно, но доступ к половине государыни имела только ее свита. — Что еще было ожидать от той, кто осмелилась поднять руку на Великую княжну. Разодравшее тишину в клочья шипение выбило последние остатки воздуха из легких. Но прежде чем Катерина успела хоть как-то отреагировать на это, прозвучал ровный и совершенно безжизненный голос Императрицы: — Объяснитесь, mademoiselle. И, на удивление, обращен он был не к Катерине. — Я прошу прощения за то, что напоминаю о столь страшном происшествии, — глубокий реверанс и склоненная голова Ланской отдавали невероятной фальшью, а за стеной робости, совершенно ей не присущей, Катерина отчетливо различала радость. — Однако не могу понять, по какой причине фрейлина Голицына после преступления государственной важности была возвращена ко двору. — О каком преступлении идет речь, mademoiselle Lansky? — Мария Александровна нахмурилась; она уже давно ощущала неприязнь между Александрой и Катериной, впрочем, к последней любви не питала добрая треть штатских, однако до сей поры в клевете Ланская не была замечена. — Как же, Ваше Императорское Величество? — подняла изумленные глаза та. — Княжна Голицына осмелилась совершить покушение на Великую княжну Марию Александровну, однако была всего лишь отослана из Петербурга на два месяца. Неужели ее никому не известные заслуги перед короной столь велики, что затмили даже этот проступок? В какой-то момент Катерина осознала, что не может даже губ разомкнуть — внутри все сковал страх, и отнюдь не за свою участь, а за то, как воспримет это известие Императрица, и без того лишенная сна из-за тревог за сына. Хотелось заставить замолкнуть Ланскую, воззвать к ее рассудку, узнать — неужели она совершенно слепа и не отдает отчета в том, что каждым новым словом подкашивает и без того болезненную государыню. Но из горла не вырывалось даже выдохов; спазм, сковавший все тело, превратил Катерину в подобие живой куклы, способной лишь смотреть вперед и видеть, как расходятся перед глазами золотые и малиновые пятна. Наверное, она была бы даже рада лишиться сознания сейчас, но разум продолжал хвататься за рассыпающуюся под кровоточащими руками реальность. Как и когда Императрица отослала всех фрейлин прочь, Катерина даже не уловила: просто в определенный момент в кабинете остались лишь мадам Тютчева и сама государыня, тяжелым взглядом смотрящая на нее. — Анна Федоровна?.. — Это правда, Ваше Императорское Величество, — склонила голову Тютчева. — Значит, те жандармы… Почему я узнаю о случившемся спустя несколько месяцев? Нет, — вдруг нахмурилась Мария Александровна, — как Вы это допустили? Где были Вы в этот момент? — Я прошу Вашей милости, Ваше Императорское Величество, — не поднимая глаз, она тяжело сглотнула, — я покинула Великую княжну лишь на минуту, а когда вернулась… — она замолкла, стараясь облачить мысли в верные фразы, — Ее Высочество едва не упала на выставленный княжной Голицыной нож. Волей Его Императорского Величества было решено не ставить Вас в известность… Коротким безмолвным жестом Императрица приказала воспитательнице дочери замолкнуть, переводя бесстрастный взгляд на Катерину, казалось, обратившуюся в камень с самого момента раскрытия страшной правды. С неестественно прямой спиной та сидела на кушетке, и всю ее почти прозрачную фигурку била дрожь. Она боялась, это было очевидно: по сжатым до прорезавших тыльную сторону ладони синих венок рукам, по едва вздымающейся груди, по утратившему краски лицу. Все ее существо было пропитано ужасом, и Мария Александровна не могла понять, что ей надлежит сейчас сделать и сказать. Признание Анны Федоровны, до которого она полагала, что слова Ланской — обыкновенная клевета, столь нередкая среди фрейлин, смешало все мысли. Она доверяла Катерине: пусть не так, как находившейся подле нее уже не один десяток лет Тютчевой, но значительно сильнее, чем многим барышням, находящимся в штате. Еще в первую аудиенцию, стоило ей увидеть эти искаженные страданием пронзительные глаза, Императрица прониклась теплом к практически незнакомой девушке, волей Творца ставшей спасительницей ее сына. Еще тогда она поняла, что этот чистый, светлый ребенок не может иметь никакого отношения к произошедшему, даже если бы подтвердилась вина князя Голицына; еще тогда она пообещала взять княжну под свою протекцию. И за все время, что Катерина носила шифр, ни разу еще не возникло мыслей об ошибочности первого суждения. Даже когда государыня заметила, как та смотрит на ее сына, она отчего-то осталась спокойна: это не породит скандала. Не навредит Николаю. Она оказалась права — Катерина предпочла всячески подавлять в себе вспыхнувшие чувства, даже когда сам цесаревич проявлял ответное тепло, нежели воспользоваться положением. Нить, что протянулась между столь разными во многом женщинами, крепла день ото дня, вбирая в себя те крупицы одинаковых эмоций и чувств, что их роднили. И теперь чужие ржавые ножницы дворцовых сплетен коснулись грязными лезвиями идеально переплетенных волокон. В словах Анны Федоровны государыня не могла усомниться — ей не было резона лгать. Но и просто поверить в то, что Катерина сознательно решилась на убийство Марии, не получалось. Ради чего? — Анна Федоровна, оставьте нас, — глухим голосом обратилась к ней Императрица, и спустя несколько секунд тяжелая дверь отворилась, выпуская покорно принявшую высочайшую волю даму. Этот звук, похоже, вывел Катерину из оцепенения — пустые глаза, утратившие чистоту зелени, встретились с прозрачной синевой, чтобы увидеть совершенно неожиданную боль. Не ту, что могла бы сопровождать человека, познавшего предательство. Не ту, что могла бы сбить с ног мать, каждую минуту тревожащуюся за своего ребенка. Но ту, что испытывала государыня, всей душой желающая облегчить страдания своего народа. Даже после всего она продолжала верить. Ошеломленная, Катерина резко встала с кушетки, желая броситься вперед. Парализованные страхом ноги отказали уже на втором шаге, соприкоснувшиеся с твердым полом колени не ощутили удара, почти не смягченного пышными юбками. Опустившаяся голова позволила скрыть лицо, по которому уже потекли бессильные, но отчего-то не постыдные, слезы. Она должна была все рассказать.***
Но если Катерина могла хотя бы молить о снисхождении, веря, что Императрица будет столь милостива, что в качестве наказания позволит просто отбыть из России, то новому узнику третьей камеры Алексеевского равелина не приходилось даже уповать на Господне чудо — в том, что цесаревич добьется самого строгого приговора из всех, что предусматривались законом, не было сомнений. И даже то, что его преступление не носило характер «государственного», не давало шансов на помилование: при желании Наследник престола позаботится о том, чтобы заключенного казнили как особо опасного преступника. Оставалось лишь ждать, когда его вызовут во внутренний двор для расстрела. Скорбел ли он? Раскаивался ли? Скорее, жалел. Жалел о том, что неверно истолковал слова гадалки. О том, что здоровье матери скорбным известием будет подорвано. О том, что когда-то не сделал и не сказал. Но не о том, что привело его в Петропавловскую крепость. С самого детства Сергея преследовали высшие силы: он родился болезненным, приглашенный осмотреть мальчика медик заключил, что ребенок едва ли протянет неделю. Графиня Перовская, для которой первенец был слишком желанным — более шести лет она не могла понести, а из двойни второй сын оказался мертворожденным — от переизбытка чувств слегла на трое суток и за эти дни извела мужа своими тревогами и слезами. Горе ее было таково, что предложил бы ей кто сделку с самим дьяволом, она бы решилась на нее без раздумий. Граф Василий Николаевич сдался уже на вторые сутки, распорядившись собрать всех знахарок не только Алексеевского, но и соседних уездов, и тем же вечером ему привели пятерых, среди которых каким-то образом затесалась женщина, которую в родном селе колдуньей за глаза звали, однако умения во врачевании признавали. Что она сделала с новорожденным, так и осталось для всех тайной, но тот не только отведенную ему неделю прожил, но и вступил в отроческий возраст, не встретившись больше ни разу с хворью. И все же, Вера Иосифовна, сдувающая пылинки с сына, беспокойства не уняла — слова мадам Ленорман*, которую она посетила незадолго до кончины последней, цепляли острыми когтями сердце: «Быть тебе матерью через четыре года, но ты переживешь своего ребенка». Стоило только маленькому Сергею хотя бы царапину получить, графиня приходила в ужас и срочно требовала к нему медика. Граф Перовский хоть и считал тревоги супруги беспочвенными, ничего ей не говорил, списывая все на излишнюю привязанность к первенцу. Тем более что кроме Сергея детей у них больше не родилось — младшие сыновья были приняты в семью одиннадцатью годами позднее. Вскоре оказалось, что и он сам разделяет мнение матери о существовании потусторонних сил: будучи маленьким, он порой рассказывал родителям, что на литургии видел ангела, или же ночью на кухне кошка сливки с крынки лакала, хотя в усадьбе отродясь кошек не водилось. Перед его первой «дуэлью», которую он устроил с соседским мальчишкой для разрешения спора, ему приснилось, что он падает с лошади и получает перелом позвоночника: проверка сбруи перед выходом показала, что ремни действительно были подрезаны так, чтобы седло в определенный момент соскользнуло, что привело бы и к падению наездника. В возрасте пятнадцати лет он сознался матери, что помнит случай из детства, когда носившую под сердцем ребенка графиню душил какой-то мужчина, и он до сих пор не понимает, того ли незнакомца винить в отсутствии у него брата или сестры. Пришедшая в ужас Вера Иосифовна созналась, что ситуация имела место быть ровно перед рождением самого Сергея, и откуда ему стало это известно — не может взять в толк. Чем дальше, тем больше необъяснимых моментов происходило в жизни юного графа, а после того, как мать ему однажды рассказала о частично уже сбывшемся пророчестве мадам Ленорман (разговор был вынужденным, поскольку графиня уже не знала, как отговорить импульсивного сына стреляться), стал проявлять еще больше осторожности и прислушиваться к знакам свыше. На одном из светских вечеров в Петербурге Сергею довелось попасть на сеанс какой-то гадалки: та долго крутила его раскрытую ладонь, что-то бормотала себе под нос, даже палец ему уколола, и потом изрекла, что жизнь его зависит от женщины с родимым пятном на левой кисти. Ничего не понимающий молодой граф потребовал объяснений, на что предсказательница лишь отмахнулась от него, мол, ей подробностей тоже никто не дает. Никакие мольбы и угрозы не помогли: единственное, что сумел выбить из нее Сергей — будет эта женщина всегда рядом, и смерть ему не страшна. Увидевший в том возможность обойти пророчество мадам Ленорман и тем самым сберечь здоровье матери, излишне опекающей его, молодой граф воспрянул духом. Правда, все осложнялось лишь непосредственными поисками незнакомки. Княжна Голицына врезалась в его память с первой встречи на одном из столичных балов — сложно не обратить внимания на барышню, настойчиво просящую подтвердить то, что он ангажировал ее на танец еще до начала торжества. Совершенно ничего не понимающий Сергей, у которого от сбивчивой и быстрой речи кружилась голова, дал свое согласие лишь потому, что отказать пронзительным зеленым глазам, с такой мольбой смотрящим на него, было невозможно. Спустя минуту рядом возник незнакомый ему джентельмен, ради которого и разыгрывался спектакль в одно действие. Справедливости ради стоит заметить, что новоприбывший, похоже, испытывал некоторые сомнения в правдивости объяснений: все то время, что Сергей вальсировал с уведенной барышней, он не сводил с них глаз — пришлось после танца еще некоторое время демонстративно сопровождать неизвестную особу. Впрочем, нельзя сказать, что граф Перовский был против: возможностью интересного знакомства он никогда не пренебрегал, особенно такого. Старшая дочь князя Голицына, с которым, как оказалось, когда-то был в приятельских отношениях его дядюшка, имела приятную наружность — все в ней, от тугих темных кос, собранных на затылке, до покатых плеч и мягких форм, дышало женственностью и очарованием. Низкий, томный голос не имел ничего общего с жеманно-высокими тонами большинства светских барышень, а необычная форма глаз заставляла думать, что собеседник всегда вызывает у нее некоторые подозрения. За те недолгие минуты, что последовали за вальсом, Ирина успела коротко объясниться со своим спасителем, принеся искренние извинения, вот только Сергей даже и не думал винить ее за столь сумасбродный поступок — скорее желал доходчиво донести до жаждущего внимания незнакомца, что если барышня сказала о занятом танце, следует поверить ей на слово, а не требовать доказательств. Они расстались, и если Ирина вряд ли вспоминала того, кто уберег ее от неугодного кавалера, Сергей искал ее на каждом светском вечере в столице. Еще и родители начали напоминать ему о том, что пора бы остепениться — двадцать пятый год шел, как-никак. Поиски невесты бы труда не составили, если бы не то проклятое предсказание. Уже отзвенела апрельская капель, отцвела черемуха, и столичная аристократия, изнывая от жары, начала приготовления к одному из главных торжеств — балу по случаю тезоименитства Ея Императорского Величества, что должен был состояться в Петергофе, куда весь двор переезжал с приближением июля. Задумчиво разглядывая плотную карточку, Сергей решил, что если и на сей раз среди множества хорошеньких лиц ему не удастся увидеть Ирину, он обратится к дядюшке. Однако помощь Льва Николаевича не потребовалась. В пышном облаке персикового цвета, с веточкой цветов на корсаже, обмахивающаяся полностью раскрытым веером, на котором искусным художником были «рассажены» какие-то пташки среди зеленых стеблей, она сама походила на райскую птицу, неизвестно как попавшую в эту золотую клетку Танцевального зала. Трезвомыслящий наблюдатель бы сказал, что спутницы княжны выглядели эффектнее, но для не замечающего иных дам графа Перовского милее нее не было никого ни здесь, ни, возможно, во всей Российской Империи. То была не любовь, но влюбленность — первичное очарование, столь свойственное юному возрасту. Сергей с трудом удержался от порыва тут же украсть барышню: некоторое время он лишь украдкой следил за тем, как вокруг нее то появляются, то исчезают кавалеры, как она принимает приглашение на мазурку и кто-то другой так крепко сжимает ее руку в своей. Наблюдал и ждал, призывая себя к рассудительности. И только в разгар бала решился засвидетельствовать свое почтение, заодно представившись и находившейся в тот момент рядом с дочерью княгине Марте Петровне. С ее одобрения он танцевал с Ириной дважды, к неудовольствию некоторых офицеров, ранее пытавших удачу, но потерпевших поражение. Даже не задумываясь о причинах благосклонности княжны, Сергей всячески ухаживал за ней до последней минуты торжества, а перед новым расставанием пообещался нанести визит в Карабиху по возможности и испросил разрешения писать. Чувство, зародившееся еще на исходе марта, после тезоименитства Императрицы внезапно вспыхнуло, словно костер, раздутый резким порывом ветра: мысли о старшей княжне Голицыной не отпускали ни на минуту, слова изливались на бумагу день за днем, и Сергею казалось, потеряй он возможность говорить с объектом своих дум таким образом, у него отберут воздух. Далеко не все письма доходили до адресата — большую их часть молодой граф убирал в дальний ящик стола, не желая показаться навязчивым или странным из-за своей потребности рассказать абсолютно все, но из тех, что отправлялись с личным посыльным, ответ получали абсолютно все, уверяя Сергея в том, что барышня действительно не против поддерживать с ним эту переписку. Но все же тем, что превратило сильное и вполне естественное влечение в болезненное и постепенно утрачивающее черты разумного, стала первая встреча, местом которой была беседка у реки, схороненная за высокими зарослями ивняка. Полуразрушенные колонны, оплетенные зелеными лозами, единственная широкая скамья с отколотым углом — вот и все, что осталось от некогда изящного островка уединения, неизвестно кем и с какой целью построенного. Изнуряющая жара наводила на совершенно абсурдную мысль нырнуть в мутную воду, только бы немного освежиться, и ни тень от кружевного парасоля, ни легкость платья не спасали от жгучих солнечных лучей. Но именно это платье, лишенное пышного рукава, и отсутствие длинных перчаток, что не покидали дамских рук на всех светских выходах, позволило разглядеть темное родимое пятно на левой кисти, вмиг воскресившее те страшные слова. И хриплый, насмешливый голос, глотающий последние буквы, опять ударил по вискам, вызывая невыносимую головную боль. И страх. Гадалка говорила об Ирине, в этом нет сомнений. Вряд ли в Петербурге — да и в Империи в целом — так много барышень с родимым пятном на левой кисти. И если так, то быть ей графиней Перовской. Родители, хорошо знающие ее родословную, не воспротивились, а даже предложили сговориться с Голицыными о браке, однако получили четкий отказ: граф намеревался все сделать самостоятельно. Ему уже набила оскомину излишняя опека. В решении, принятом за считанные мгновения, не было любви, но было отчаянное желание выжить, и если для того потребуется обвенчаться с барышней, это не самая высокая цена. Осталось лишь добиться и с ее стороны ответного горячего чувства, за чем дело не должно было встать: в переписке Ирина всячески изъявляла свою благосклонность, а потому Сергей осмелился в неспешной беседе вскользь затронуть вопрос характера их отношений. Ответ можно было трактовать как угодно — загадочно улыбающаяся княжна перевела все в шутку, опуская глаза словно бы в смущении. Молодой граф решил не пытать ее излишне и в течение следующих свиданий ни словом, ни жестом не возвращался к этому. Однако, когда август достиг своего пика, и явившаяся, как было условлено, княжна обмолвилась о том, что князь Алексей Михайлович подумывает перебраться в сентябре в столицу, что означает невозможность новых встреч до самого начала бального сезона, Сергей испугался: Петербург мог стать серьезной преградой их роману, порушив все на корню, ведь он прекрасно знал высшее общество, где имелись женихи куда более привлекательные. И без того не оставляющие его в покое строки предсказания вновь набатом отозвались в голове, затуманивая разум. Тем более что случилось и подтверждение тем словам: Ирина уже однажды стала его спасением, когда они, вспомнив детские приключения (оказалось, и барышне были не чужды побеги из-под надзора гувернантки), исследовали старую церковь, и на молодого графа едва не упала гнилая балка — каким уж чудом княжна заметила это, он не знал, но если бы она не оттолкнула его в сторону, удар пришелся бы точно в голову и стал бы смертельным. Прервавшие женскую речь слова о венчании были необдуманны, и даже сам молодой граф от собственной настойчивости ошеломленно замер, но ответ Ирины стер это чувство и ввел в шоковое состояние. Отказ. Сергей было подумал, что ослышался, но его худшие предположения подтвердились — княжна и вправду не желала входить в его семью и не видела его своим мужем. На просьбу объясниться, поскольку он принимал ее благосклонность за расположение и наличие ответных чувств, Ирина лишь покачала головой: она всячески старалась сразу поставить границы, которые не должны были пресечься. Ей польстило внимание, но о серьезных отношениях она совершенно не думала. В иных обстоятельствах Сергей бы принял мнение барышни, перестав ей докучать и ограничившись редкими письмами, которые постепенно бы тоже прекратились. Но преследующие его днем и ночью слова гадалки возобладали над разумом, не оставляя выбора: Ирина должна была согласиться на венчание. Конечно, можно было обратиться к дядюшке, чтобы главы семейств решили этот вопрос, но подобное действие бы сильно ударило по самолюбию. Он должен был все сделать сам. Если бы у него было время, возможно, он бы просто дал княжне возможность рассмотреть его достоинства лучше, дождался бы ответных чувств. Но все, чем он располагал — несколько суток до отъезда всего семейства Голицыных, и потому он мог лишь действовать — не ждать. Действовать грубо, беспринципно, не считаясь с желаниями дамы: стоящая на кону жизнь и спокойствие матери были бесценны. Что-то ему говорило — он будет ненавидеть себя за такой поступок, и вряд ли Ирина простит его сразу, но она однажды обязательно поймет и обязательно примет его чувства. Он обещал себе — клялся перед образами — что будет ей лучшим из мужей, чтобы искупить собственный отвратительный поступок. Но сейчас у него не было выхода. Памятуя о том, что честь для рода Голицыных всегда была превыше всего, поставленная на одну ступень с долгом перед Царем и Отечеством, приносящая в жертву даже личные желания и чувства, если это требовалось, он осмелился сыграть на главном принципе княжны. Соблазнить ее. Обставить все так, чтобы со стороны это выглядело не насилием, но и ее собственным желанием, пусть и под воздействием взятого из кладовой дядюшки вина, к которому Ирина была крайне восприимчива. И поутру ему оставалось лишь противопоставлять обвинениям в свой адрес ее же собственные слова, сказанные той ночью. Расчет был верен: Ирина проклинала его и день их встречи, но дала согласие на помолвку, лишь прося не торопить ее хотя бы с датой венчания. В сравнении с мыслью прийти на покаяние к батюшке брак с графом Перовским казался не самой страшной мукой. Она хорошо знала, что удара по и без того находящейся в шатком положении фамилии Алексей Михайлович не переживет. Сергей принял ее просьбу — чувствующий за собой вину, он желал как можно сильнее смягчить это неприятное ощущение. Даже родителям было решено не сообщать о договоренности: пока все должны были думать, что между ними развивается роман — иначе скоропалительное венчание бы долго осуждали все кому не лень. А ближе к зиме молодой граф бы официально испросил руки у Алексея Михайловича, после чего можно было бы договариваться о торжестве. Казалось, все складывается удачно, если бы не внезапный арест князя Голицына и ссылка для его семьи. Страх, едва отступивший после согласия княжны, вернулся. Предвидела ли это гадалка? Знала ли, что их разлучат? Намекала ли на то, что он должен что-то сделать, если хочет жить? Только он не был приближен ко двору, не мог никак повлиять на решение Императора, не мог просить милости. Он вообще ничего не мог. Когда в октябре к нему обратился князь Остроженский, как выяснилось, родной дядюшка Ирины, предложив свою помощь с устроением свадьбы, Сергей ухватился за него как за спасительную соломинку, протянутую высшими силами. Вместе они должны были добиться возвращения княжны в Россию, пусть и пришлось бы запастись терпением: Борис Петрович сразу предупредил — такие дела в одночасье не решаются. И Сергей ждал. Выполнял просьбы старого князя и ждал, тем более что по началу ничего богопротивного в этих поручениях не было: до той поры, пока перед ним не встала задача убить сестру своей невесты. Чем помешала князю Остроженскому собственная племянница, молодой граф не стал узнавать — это уже не имело никакого значения. Единственное, о чем он мог думать — брак, о котором они столько раз в письмах говорили с Ириной. Его собственная жизнь. Спокойствие матери. Ради этого он поставил все на кон. И проиграл.