Плачь обо мне, небо

Российская Империя, Семёновское, год 1864, май, 11.       Сколь непростым было возвращение в ряды живых, Дмитрий понял еще в кабинете цесаревича, когда увидел полные ужаса – не радости, как ему думалось до того – глаза невесты. Но в полной мере он осознал всю сложность своего положения, когда за окном кареты мелькнули белые стены фамильной усадьбы Шуваловых. Все было так же, как и до его последнего визита сюда, разве что теперь деревья пробудились ото сна, одевшись в тончайшие платья из свежей листвы, любимые бледно-желтые тюльпаны матери уже раскрылись и явно готовились сбросить лепестки, а от крокусов и вовсе оставались лишь единицы, которые вскоре уберет садовник. Слуги, ощутившие приближение лета, наслаждались теплом – судя по что-то обсуждающим девицам, одна из которых явно возвращалась с водой (коромысло оттягивало своим весом плечо), а другая пыталась удобнее перехватить объемный тюк. Все выглядело так, будто его исчезновение ничего не изменило.       Тройка плавно замедляла свой бег, и с каждой секундой, приближающей карету к остановке, Дмитрий ощущал, как внутри все оледеневает вопреки расцветающей весне.       Становилось страшно.       Катерина, сидящая напротив, то ли задремала, то ли просто избегала разговора: глаза ее были прикрыты, грудь мерно вздымалась, руки напряженно сжимали плотную ткань верхней юбки. Ее прощение он сумеет заслужить, в этом не было сомнений. Впрочем, если не простит, так тому и быть – он виноват. Но реакция невесты – лишь капля в море: то, каким ударом станет известие о фальшивой его гибели для матери, отца, сестры, братьев, было куда страшнее. В стойкости Катерины он не имел сомнений. Стойкость родных же проверять не хотелось.       Когда карета последний раз мягко покачнулась, прежде чем остановить свой ход, Дмитрий невольно напрягся. Снаружи уже доносились грузные шаги Степана, готового отворить дверцу, дабы помочь выйти незнакомому барину. Потянувшись вперед и дотронувшись холодной руки невесты, что тут же очнулась, но не удостоив его и взглядом, он услышал, как со скрипом давно не смазанных петель пропадает последняя грань между иллюзорным спокойствием и столь нежеланной реальностью.       Помедлив, Дмитрий обернулся, чтобы увидеть, как в том же ужасе, что ранее у Катерины, расширяются глаза слуги – лишенного маскировки его было сложно не узнать.       – Свят-свят!.. – осенив себя размашистым крестом, Степан попятился. – Покойник… – сглатывая, пробормотал он.       Догадываясь, что слуга сейчас вряд ли на что-то годен (разве что слух по поместью разнести), Дмитрий покинул душное полутемное пространство кареты самостоятельно и обернулся, чтобы подать руку невесте. На удивление та приняла сей жест, но с такой отчужденностью и столь быстро разорвала их недолгий контакт, что стало ясно – не простила.       Не обращая внимания ни на ускользнувшего куда-то Степана, ни на холодность Катерины, Дмитрий безмолвно предложил ей следовать за ним. Сейчас ему предстояло нечто более страшное, нежели бесстрастность невесты.       И эти мысли не были надуманными.       В столовой, где все семейство Шуваловых собиралось к ужину, витали аппетитные ароматы свежего хлеба, запеченного картофеля и недавно заколотого поросенка, которого наверняка готовила Арина – только ей удавалось даже самое простое блюдо превращать в шедевр, достойный императорского стола. Приглушенный смех Эллен, вступившей в очередную перепалку с Владимиром, которого та никогда не упускала случая поддразнить, сливался с негромким голосом Константина Павловича. Глава семьи то ли журил, то ли хвалил самого младшего из сыновей – так сразу и не разберешь. И одновременно с тем обещал взять с собой на охоту за примерное поведение (если учитель ни о какой провинности не донесет) – это было лучшим стимулом для обоих мальчишек слушаться наставников, потому что иначе с ними совсем сладу не было.       Подошедший к неплотно прикрытой двери Дмитрий, через щелочку узревший столь теплую картину, словно бы из прошлого, до которого теперь – целая пропасть – замер, не решаясь войти. Катерина, по всей видимости догадывающаяся о его состоянии, на миг замешкалась, что-то решая для себя, а после решительно нажала на витую позолоченную ручку. Она всегда делала выбор в пользу движения, а не размышлений. Даже если это было рискованно.       Дверь отворилась бесшумно, и визит нежданных гостей прошел бы незамеченным, если бы переполненная усталостью и равнодушием Катерина не сделала шаг в столовую, одновременно с этим приветствуя хозяев. В её сторону устремились взгляды трех пар глаз – младшие, Григорий и Владимир, были слишком увлечены – и тут же метнулись куда-то за плечо вошедшей княжны.       Всё стихло.       Елизавета Христофоровна побледнела, Константин Павлович поднялся из-за стола, Эллен опустила вилочку, что держала в руке. Проникшиеся внезапно повисшим над ними молчанием, обернулись и Григорий с Владимиром. И первыми соскочили со своих мест, чтобы броситься к брату и лично убедиться – живой.       Возможно, в двенадцать лет было проще поверить в чудо и отринуть смерть.       Только когда тишина рухнула под шквалом счастливых мальчишечьих голосов, наперебой что-то выкрикивающих и вопрошающих, обратившаяся в камень Эллен сумела встать и встретиться глазами с подругой, а Елизавета Христофоровна с хриплым ошеломленным вздохом потеряла сознание. Впрочем, все произошло за доли секунды – просто разум Дмитрия пребывал словно в густой пелене, воспринимая реальность замедленной. Он даже не мог ответить на крепкие объятия: только стоял и, не моргая, смотрел. И не видел.       Константин Павлович тут же вызвал служанку, чтобы та отправилась за доктором, Эллен бросилась к матери, не уделив брату и капли внимания. Катерина, выбитая из оцепенения, тоже поспешила к упавшей без чувств графине, которую супруг уже перенес на маленький диванчик, расположенный у окна. Дмитрий, которого наконец отпустили братья, последним приблизился к матери – ноги его словно не слушались, мешая сделать хоть шаг без угрозы подогнуться. Бесконечно преданный и привязанный к родителям, он не мог не рваться к ним, но тяготящая его вина требовала уйти. Даже при том, что от этого никому лучше не станет. Хотя он уже не понимал, что именно будет лучше и для кого.       С его смертью смирились. Не настолько, чтобы никогда не думать. Не настолько, чтобы боль утихла. Но настолько, чтобы не рыдать при единственном воспоминании, не пытаться отринуть случившееся, не терять рассудок. С его смертью смирились, как смирялись с любым горем однажды.       И это было правильно.       Ноги все же подогнулись, колени глухо ударились о старательно отполированное дерево пола. Сжав в ладонях почти худощавые пальцы матери, обтянутые почти прозрачной кожей, Дмитрий прислонился к ним губами и замер с опущенной головой.       Елизавета Христофоровна пришла в себя намного раньше, чем в поместье прибыл медик: по всей видимости, обморок оказался неглубоким – одной лишь нюхательной соли хватило, чтобы ресницы ее дрогнули и бледное, осунувшееся лицо исказилось в муке. Карие глаза с пожелтевшим белком, что приковали к себе внимание ощутившего движение Дмитрия, вызывая в нем чувство тревоги, медленно сфокусировались на собравшихся подле и так же медленно, но настойчиво отыскали среди обеспокоенных родных – того, кто стал причиной ее эмоционального всплеска.       – Живой, – дрожащим голосом выдохнула Елизавета Христофоровна. Тонкие губы сложились в облегченную улыбку, когда пальцы коснулись теплой шероховатой кожи.       Лицо сына, такое родное, каждую ночь являвшееся во снах, не дающее забыть и вызывающее все новые потоки слез, сейчас было не призраком ее разума, не желающего смириться с утратой. Жесткие темные волосы, едва заметный шрам на виске, напоминающий о детской шалости, две маленьких точки-родинки у переносицы – это не было обманом. Ни в каком из смыслов. И даже то, что смуглая кожа потеряла былую гладкость из-за ожога, не могло сейчас затмить радости от возвращения сына.       Живой, настоящий. Что еще нужно, чтобы ощутить себя вновь счастливой?       Прикусив губу, Дмитрий порывисто обнял мать, прижимаясь лбом к ее острому плечу и чувствуя, как та осунулась за эти несколько месяцев разлуки. В который раз сердце пронзили ядовитые жала вины – это он причина болезни матери. Это его проклятый долг сотворил такое с самым близким ему человеком.       Он боялся разомкнуть объятия и поднять голову. Боялся снова посмотреть в карие глаза.       Глаза, что смотрели на него с любовью и совершенно ни в чем не упрекали.       Совсем не такие, как у невесты.       Стоило ли сейчас вообще думать, заслужил ли он понимания? Стоило ли пытаться решить, не должна ли была эта ситуация внести какую-то определенность и либо сблизить их еще сильнее, либо полностью развести по разные стороны? Стоило ли искать какие-то знаки свыше или же было достаточно просто наслаждаться коротким мигом спокойствия и домашнего тепла, которого он так отчаянно жаждал эти месяцы, что был вынужден носить чужую маску? Маску, что, кажется, была его истинной натурой.       Лицом одинокого человека, положившего сердце на алтарь своего Отечества.       Мать что-то тихо говорила, заботливо пропуская через подрагивающие пальцы отросшие волосы сына, покрывала висок короткими сухими поцелуями, смешивающимися со слезами. Дмитрий же просто недвижимо стоял на коленях, обнимая ее острые плечи и ощущая, какой хрупкой, тонкой, словно бы высохшей, она стала. И с ужасом понимал – он бы ничего не изменил, даже знай, что так все будет.       – Как же так получилось? – присевшая рядом с матерью Эллен задала вопрос, что волновал, пожалуй, всех Шуваловых. Только Константин Павлович бы явно спросил иначе, жестче, а Елизавета Христофоровна вряд ли бы стала требовать ответа от сына, пока тот сам бы не решил все рассказать. Что же до младших, то те скорее просто радовались возвращению брата, нежели хотели знать, почему в январе они узнали о его гибели.       Дмитрий вздрогнул, не зная, как ответить. Несчастным случаем не объяснить: слишком много времени прошло, чтобы любая ошибка могла бы стать оправданием. Даже от самого тяжелого ранения за пять месяцев можно было оправиться. Даже в самом критическом состоянии можно было найти возможность отправить весточку тем, кто тревожился и ночами в слезах молился Всевышнему. Он пропал не на день, не на два, не на месяц. Его не было без малого полгода. И он знал, что его похоронили.       Наверное, лучше бы ему не возвращаться – личина Ягужинского уже стала ему родной.       Или всегда была.       – Того требовало дело государственной важности, – наконец произнес он как можно более обтекаемо: никому не ставя это в вину, не раскрывая полностью причин и решений. Вскользь взглянув на невесту, мысленно испустил вздох облегчения – она явно не намеревалась ставить его в неудобное положение и раскрывать их разговора в карете. Встретив его вопросительный взгляд, она прикрыла глаза: дала понять, что будет молчать.       И хотя бы за это он был ей благодарен.       Елизавета Христофоровна всплеснула руками, что-то пробормотав об опасности службы, Константин Павлович поджал губы, определенно намереваясь позже поговорить с сыном. Однако, ответ, по всей видимости, удовлетворил всех: по крайней мере, допытываться сейчас до подробностей никто не собирался. Но новых вопросов это не предотвратило:       – Это значит, ты ненадолго к нам? – едва воссоединившаяся с сыном, Елизавета Христофоровна обмерла от мысли о новом расставании – они и без того всегда были длительными. Отчасти именно потому она так ждала свадьбы Дмитрия с Катериной: это давало возможность хоть немного насладиться его присутствием дома. А там, глядишь, и меньше бы ему Император стал дела поручать, приняв во внимание семейный статус. Особенно если бы Катерина в тягости оказалась вскоре.       – Не волнуйтесь, Maman, – поднявшись с колен, но не отпуская руки матери, Дмитрий присел рядом на край диванчика. – Я не оставлю Вас до самого выздоровления, – та удивленно разомкнула губы, дабы что-то сказать, но он покачал головой: – Я вижу, как Вы бледны, и знаю, что это произошло по моей вине. Мне никогда не вымолить у Вас прощения.       – По́лно тебе, – тихо проговорила Елизавета Христофоровна, вновь касаясь его волос, – по́лно.       Эта светлая улыбка на её губах, нежность вперемешку с усталостью, тепло, исходящее от рук – всё действовало лучше любых микстур, падая живительным эликсиром на внутренние шрамы. Мысленно благодарящий Создателя, Дмитрий, не дыша, впитывал каждое мгновение, проведенное рядом с матерью, ощущая, как тот неподъемный груз вины, что давил с первого дня вступления в эту жестокую партию, становится самую малость легче.       К ужину семейство Шуваловых так и не вернулось: прибывший доктор осмотрел графиню, сначала было попытавшуюся отмахнуться от него, ссылаясь на то, что ей стало несоизмеримо легче, как только вернулся сын, повторил свои рекомендации, оставил какие-то порошки и удалился, после чего беседа, прерванная его появлением, вновь возобновилась. Младшие – Владимир и Григорий – наперебой рассказывали о своих успехах и даже получили с брата обещание сразиться с ними на шпагах, чтобы проверить, сколь далеко они продвинулись в освоении науки владения холодным оружием; Эллен коротко поделилась новостями о сорвавшейся свадьбе и села за инструмент, не желая более говорить об этом; Елизавета Христофоровна же стремилась поведать обо всем, что произошло в поместье за эти неполные полгода, стараясь не касаться первых двух месяцев траура.       Константин Павлович говорил мало: он не отличался особой словоохотливостью, а сейчас и вовсе лишь давал короткие ответы, когда супруга просила подтвердить или уточнить какие-то детали её рассказа. Глава семьи явно собирался отдельно побеседовать с сыном. Катерина же старалась никак лично в разговоре не пересекаться с женихом: сохраняя приветливую полуулыбку на лице и порой вступая в диалог с Елизаветой Христофоровной, она тем не менее ни единого слова Дмитрию не сказала. Она обратилась в тень, изредка поддерживающую беседу, но никак о себе не дающую знать. Даже когда полчаса спустя служанка по приказу хозяйки принесла чай, Катерина едва ли прикоснулась к своей чашке.       День оказался слишком утомительным, случившееся – слишком внезапным, чтобы тут же поверить и принять. Она чувствовала, что нуждается в тишине и длительном отдыхе, и потому считала минуты до долгожданного отхода ко сну, искренне надеясь, что Эллен не вздумается навестить её перед этим.       – Твоя икона, – доставая из-за пазухи небольшой образ с глубокой трещиной, Дмитрий внезапно обернулся к невесте, потерявшей нить разговора, – спасла мне жизнь. Дважды.       Катерина невидящим взглядом посмотрела на деревянную икону, едва ли вспоминая, как вручила ту жениху в день их прощания. Это было слишком давно. И слишком старательно истерто из памяти, вместе со всем, что стоило забыть, дабы не бередить раны.       – Стало быть, Кати – твой ангел-хранитель, – задорно протянула оставившая инструмент Эллен, подходя к брату со спины и приобнимая его, как делала с самого детства.       – И правда, – восхитилась Елизавета Христофоровна, посылая полный восторга и тепла взгляд невесте сына. – Милая, это не может быть совпадением.       Катерина вздрогнула, внутренне оледенев, но стараясь ничем не выдать своего состояния. Ангел-хранитель? Подушечка указательного пальца невольно коснулась вензеля на изящной пластине веера; темнота карих глаз сменялась штормовой синевой. Для ангела она была слишком грешна своими мыслями и суждениями; и сохранить не могла никого, теряя близких одного за другим.       – Вы предназначены друг другу, – улыбнувшись, подтвердила Эллен, словно не замечая, как сходят краски с лица подруги. Елизавета Христофоровна умиленно вздохнула, переводя взгляд с будущей невестки на сына и обратно. Тот, казалось, отчего-то был не слишком рад поворотом, который приняла беседа, но это могло быть и следствием его усталости – наверняка же прибыл сразу от Императора.       – Полагаю, мы можем возобновить подготовку к свадьбе, если никакие дела государственной важности больше не поставят оную под угрозу срыва?       Вопрос, заданный вполне спокойным тоном, произвел эффект взорвавшейся бомбы: Катерина чудом удержала дрожащей рукой чашечку, силясь не расплескать остывший чай, Дмитрий вскинул голову, и в его глазах Елизавета Христофоровна успела заметить боль. Быстро сменившуюся расслабленным безразличием, но точно существовавшую. Не такой реакции она ожидала, произнося эту абсолютно логичную в условиях давно свершенной помолвки фразу. Нахмурившись, Елизавета Христофоровна оставила тарелочку с восточными сладостями. Но новый её вопрос был предварен словами сына:       – Уже поздно. Я думаю, нам всем не помешает отдохнуть.       – Да, конечно, я сейчас распоряжусь, чтобы вам подготовили комнаты, – подхватывая со столика позолоченный колокольчик, кивнула она, сердцем чувствуя, что что-то между сыном и его невестой произошло. Связанное ли с его длительным отсутствием, или нет, но наверняка серьезное, поскольку за все время, минувшее с момента обручения, они ни разу не ссорились так, чтобы избегать вопросов о свадьбе.       Елизавета Христофоровна никогда не стремилась давать наставления сыну и уж тем более как-то воздействовать на поступки будущей невестки, полагая, что оба уже являются достаточно взрослыми, чтобы иметь возможность разобраться во всем самостоятельно. И потому сейчас не стала расспрашивать о произошедшем, хотя сильно желала знать, что именно стало причиной их размолвки.       А еще потому, что это наверняка уже к утру будет известно Эллен. Выведать же все у дочери особого труда не составит.       Поднявшись с диванчика, Дмитрий поцеловал руку матери и сестре, кивнул отцу и обернулся к невесте, чтобы пожелать и ей доброй ночи – младшие братья выскользнули из гостиной еще во время последнего разговора. Но прежде чем оставить её, он должен был произнести и то, что может стать причиной её бессонницы. Однако если он умолчит, это будет не лучше.       – Завтра утром я возвращаюсь в Петербург.       Полная горечи и какого-то я-так-и-знала усмешка искривила губы. Катерина медленно кивнула, более никак не выдавая того, что расслышала эту фразу.       Дмитрий нахмурился, но не стал ничего добавлять: слова были лишними. У него – поручение цесаревича, которое милостью оного было сдвинуто на целые сутки, и, вполне возможно, это промедление стоило им окончательного поражения. Почему Наследник Престола склонился вдруг к человеческому – не к государственному – он не понимал. Почему счел важным раньше времени снять маски. Дмитрий был благодарен ему за свидание с Кати, которую уже не надеялся увидеть даже издали, но не понимал.       На миг оглянувшись через плечо на все так же безмолвную и недвижимую невесту, сжимающую в руках костяной веер с тончайшим кружевом, он отвернулся и в следующий момент неслышно покинул гостиную.

***

Российская Империя, Бежецк, год 1864, май, 12.       Утро, с приближением лета наступающее куда раньше, чем делало пробуждение намного проще, еще не успело полностью вступить в свои права, а Дмитрий, отказавшись от завтрака, уже самостоятельно, не желая тревожить слуг, седлал коня. Требовалось еще посетить Петербург и взять себе в помощь нескольких жандармов, которых цесаревич обещался отправить с ним для поимки государственного преступника. Маловероятно было сейчас его действительно обнаружить и, вполне возможно, что время офицеров будет потрачено зря, но стоит подготовиться к лучшему исходу: если князь в имении, он наверняка там не один, и тогда ему с легкостью удастся уйти. Несколько часов ситуацию вряд ли изменят – путь слишком неблизкий. И потому в Бежецк Дмитрий прибыл, сменив на почтовых станах лошадей трижды, когда бледное солнце уже закатилось за горизонт, расплескав по небу алые лучи – быть дождю.       Возможно, стоило не загонять коней, требуя от них скакать на пределе сил, но тогда бы пришлось заночевать где-то, потеряв более шести часов. Дмитрий не мог столько ждать, хоть и спутники его не единожды предлагали отдохнуть.       Быстрее прибудут – быстрее поймут, какой шаг предпринять следующим.       Бежецкое поместье Аракчеевых, когда-то бывшее главным местом обитания семьи, до трагических событий являло собой прекрасную картину дворянского гнезда семнадцатого столетия во всем его великолепии: главный господский дом едва ли был виден за плотными насаждениями плодовых деревьев, утопая в зелени, еще не призванной к порядку по петровским традициям. Вотчина, подаренная еще родоначальникам фамилии, выглядела исконно русской усадьбой, разве что после пожара строения было решено восстановить в камне, а не надеяться на дерево, что может вновь воспламениться. Общий же облик значительно разнился с тем, что имели новые поместья, больше похожие на дворцы и нередко являющиеся копиями императорских резиденций: главный дом являлся одноэтажной вытянутой в обе стороны постройкой, выкрашенной в мшисто-зеленый. С добавочным этажом по центральной части, дополненным балкончиком, покатой крышей и узким длинным крыльцом, от которого расходились полукруглые боковые лестницы вправо и влево.       К югу от усадьбы можно было приметить золоченый крест, венчающий купол маленькой церкви, по правую руку от господского дома располагались баня, кухня и конюшни – покойный дед Павла Петровича питал любовь к лошадям. Никто из его детей этой любви не унаследовал, но пустующее строение перестраивать не стали из уважения к предку.       Оставленное без присмотра, поместье понемногу стало приходить в упадок: разрослись плодовые деревья, вытянулись сорные травы, задушив когда-то с такой любовью выращиваемые хозяйкой усадьбы цветы в клумбах. Стоячая вода в пруду, не имеющая возможности обновляться, затянулась ряской, дорожки, давно уже не расчищающиеся, едва ли можно было обнаружить. На стенах господского дома облупилась краска, потемнела; белизна балюстрад сменилась серостью времени, позолота с ручек сошла. За шесть лет, минувших с момента смерти Веры Павловны и последующего отъезда Аракчеевых, фамильное гнездо почти полностью потеряло свой первоначальный облик, уже не готовясь вновь воссиять во всем своем великолепии – оно словно знало, что сюда уже не ступит ничья нога.       Кроме случайных непрошенных гостей.       По всей видимости, они сюда наведывались нередко – окно в левой части господского дома было выбито, дверь главного входа сорвана с петель и теперь при каждом резком порыве ветра мученически скрипела. Если сюда и приезжал старый князь, вряд ли он заботился о своем комфорте.       Дмитрий, спешившись, жестом дал знак сопровождающим его жандармам отстать от него на полшага, и медленно приблизился к усадьбе. Обмытые дождями, прогретые набирающим силу весенним солнцем, обласканные северными ветрами гранитные ступеньки, местами начавшие разрушаться, сменились темным деревом крыльца. Несчастная дверь вновь скрипнула, покорная требованию незваного гостя, и в лицо ударил влажный густой воздух, столь ясно пропитанный тоской и забвением, в котором утонуло поместье.       Замерев на входе в приемную-прихожую, Дмитрий обратился в слух, но напрасно: ни единого звука чужого присутствия – лишь печальный стон стекол, потревоженных яростным ветром, стремящимся нагнать грозовые тучи (Дмитрий всерьез опасался, что придется здесь заночевать, если до дождя не успеть). Стараясь ступать как можно осторожнее, дабы рассохшееся дерево под ногами не выдало его присутствия, Дмитрий двинулся вперед, ненадолго задумавшись на развилке и решив сначала осмотреть нижний этаж, где, как оказалось, расположилась кухня-поварня с огромной шатровой печью. Судя по большому изящному дубовому столу на восемь персон, когда-то старательно отполированному и покрытому лаком, семья предпочитала обедать здесь, а не в столовой. Комплект ему составлял высокий буфет, еще хранящий эмалированный сервиз, укрытый одеялом пыли, и изысканную хрустальную чашу для фруктов, затянутую паутиной.       Главный этаж господского дома вместил в себя комнату хозяев, одновременно являвшуюся и спальней, и кабинетом, как можно было понять по кровати с балдахином, спрятанной за высокой раздвижной ширмой, соседствующей с книжными стеллажами и крепким письменным столом. Нахмурившись, Дмитрий прошел к нему, касаясь ладонью гладкой поверхности и задумчиво смотря на белую ткань перчатки: для забытого на долгие годы поместья стол был слишком чист, словно бы им воспользовались не так давно. Внимательно пробегая взглядом по какой-то безделушке в виде фарфоровой пастушки, старой трубке, лишенной каких-либо украшений, пожелтевшему чистому пергаментному листу, явно не тронутому с момента отъезда хозяев, пузатой чернильнице, и букетику давно высохших цветов в низкой вазе (увядшие бутоны опали, и теперь из горла торчали лишь стебли), Дмитрий надеялся найти хоть какую-то зацепку, но все было тщетно: все прочее, кроме столешницы, не использовалось неизвестным гостем. Даже если здесь что было, он забрал это с собой.       Еще с полчаса потратив на осмотр хозяйской комнаты, небольшой гостиной, где внимания его удостоилась лишь подробная родословная Аракчеевых на восточной стене, кабинет главы семьи и парадного зала, он оказался в спальне покойной Веры Павловны. Памятуя о рассказе цесаревича, Дмитрий с особой тщательностью изучил и содержимое маленьких ящичков низкого комодика, и подборку книг на полках узкого стеллажа, и даже письма в секретере, но едва ли находки могли представить какую-то ценность для дела: ни в посланиях от какой-то Анны Чесменской, ни в маленьком томике сонетов Шекспира, ни в когда-то изящном веере с красочными рисунками нельзя было углядеть намеков на место пребывания князя Трубецкого. И в целом какой-либо связи с ним.       Глубоко разочарованный, Дмитрий покинул усадьбу со стороны черного входа и двинулся по направлению к двупрестольной церкви, не зная, что именно желает найти там. Однако замер на полпути, прикипев взглядом к позорному столбу, возле которого пороли нерадивых слуг: в светлое дерево въелись пятна старой крови, наверняка не единожды украшавшие его поверхность, низ потемнел от когда-то ласкавших его языков яростного пламени. Но отнюдь не это привлекло внимание Дмитрия, а труп, лежащий у подножия столба. Впрочем, это скорее было остовом человеческого тела – плоть обгорела до того, что в некоторых местах проглядывали кости, с черепа кожа сошла почти полностью, а остатки мяса уже изрядно поклевало воронье, слетавшееся на любую падаль. По всей видимости, его подвергли сожжению, но не стали дожидаться полного обращения в прах. Возможно, даже затушили огонь, убедившись, что от полученных ран он медленно скончается, не получив помощи.       Ситуация явно имела место быть не так давно, иначе бы тело выглядело совершенно иначе, значительно разложившись. Вряд ли подобное было делом рук случайных разбойников – им не свойственно вершить суд в барских домах.       Обернувшись к церкви, внешне выглядящей такой же заброшенной, как и усадьба, Дмитрий помедлил, но все же исполнил первоначальное намерение: довольно скоро достигнув оной, свернул вправо, входя в семейный некрополь Аракчеевых. Последнее пристанище Веры Павловны сыскать не составило труда: в отличие от остальных членов дворянской фамилии, младшая дочь получила не могилу, а круглую часовню-усыпальницу, выкрашенную белым. Молельня с византийскими оконицами едва ли могла чем-то заинтересовать, поэтому Дмитрий сразу спустился по узкой лестнице, укрытой ковровой дорожкой, в крипту. К восточной стене был устроен памятник, в котором читался лик молодой женщины с уложенными в аккуратные локоны по обе стороны от центрального пробора волосами. У подножия покоился букет лиловых крокусов и догорала тонкая восковая свеча. И если до того момента Дмитрий полагал, что часовня была выстроена по распоряжению Павла Петровича или его безутешной супруги, то после прочтения надписи на мраморном надгробии с бронзовым крестом им овладело оцепенение:

Вера Павловна Аракчеева сконч. 11 августа 1857 ____ В Царствии Его будет дарован тебе царский венец

      И только тогда он вновь вернул взгляд холодному камню, внимательно рассматривая деталь, что до того показалась незначительной: над головой у женщины была выбита малая императорская корона.       Как бы ни любили родители свою безвременно скончавшуюся дочь, вряд ли бы они стали заказывать такую эпитафию и памятник.       Нахмурившись, Дмитрий стремительно покинул крипту и точно так же намеревался выйти из-под сводов молельни, но в последний момент, привлеченный странным мерцанием, обернулся: на стыке пыльных известняковых плит, коими был выложен пол этого помещения, у восточной стены, на которой расположилась большая Державная икона Божией Матери, изредка ловя отсветы кем-то зажженных свеч, лежал маленький овальный медальон, соседствующий на разорванной цепочке с серебряным крестом. Поднимая вещицу, Дмитрий уже знал, что увидит, стоит ему раскрыть створки.       Портрет темноволосой женщины, чей образ был выбит на надгробии.

***

Российская Империя, Семёновское, год 1864, май, 12.       Если в сказках утро и было мудренее вечера, то в действительности смена времени суток ничего не меняла – сложным ситуациям не свойственно разрешаться самостоятельно. И все решения, принятие которых было отложено, по мановению волшебной палочки не получали никакого знака, позволяющего отделить верные от ложных. Усталость, что одолевала Катерину, рассеялась длительным и крепким – вопреки всему – сном, однако ясности в мыслях не появилось. И разве что не было необходимости думать, как вести себя с Дмитрием, наблюдая за работой служанок в широкое зеркало, заключенное в костяную раму, покрытую серебряной краской. Ловкие руки одной девушки превращали волнистое темное полотно в аккуратные косы, тут же прикалывая их на затылке. Другая же, закончившая оправлять воланы нижней юбки, уже готовила льняную кофту на туго затянутый корсет. Верхние детали – юбка и корсаж – разложенные по заправленной постели ожидали своего часа.       Глаз едва ли цеплялся за отражение в зеркале: пожалуй, даже допусти служанки сейчас где ошибку, Катерина бы не заметила, будучи слишком задумчивой. В ней мало что изменилось со вчерашнего дня: шок и неверие в фальшивость гибели Дмитрия прошли, однако понимание того, как все же она должна воспринять эту ситуацию и что будет с ними дальше, так и не пришло. Сердце перестало болеть от потери, с которой не сумело смириться, и она была готова долго и горячо возносить благодарные молитвы Творцу за счастливую весть. Но ничто не могло стереть из памяти этих четырех месяцев.       Между ними в прошлом и сейчас образовалась непреодолимая пропасть.       Выйти к завтраку труда не составило, равно как и поддерживать непринужденную беседу – Дмитрий уехал еще на рассвете, Елизавета Христофоровна возвращаться к теме свадьбы в его отсутствие не стала, тем самым подарив Катерине возможность спокойно выдохнуть хотя бы на этот день. Эллен что-то говорила о Флоренции, похоже, желая уехать туда в конце лета, и даже, кажется, упомянула о присутствии Катерины рядом с ней – та не вслушивалась: рассеянное внимание удавалось сконцентрировать с трудом. Да и Европа сейчас мало её интересовала: разве что с маменькой увидеться, но вряд ли кто ей это позволит – Голицыны в глазах государя все еще опальная фамилия. А обычная поездка её бы ничуть не развеяла.       После завтрака старшие Шуваловы почти сразу отбыли из поместья, обещаясь вернуться к обеду, Владимир и Григорий были загнаны учителем на занятия, а Эллен, приняв желание подруги побыть наедине с собой в библиотеке, исчезла в неизвестном направлении, вроде бы что-то прощебетав о прогулке, но ручаться за это Катерина не могла.       Однако одиночество её длилось недолго – что, впрочем, она предполагала: совсем не в правилах младшей графини Шуваловой было отказывать своему любопытству. А то, что оно её снедало еще со вчерашнего вечера – так тут и к гадалке ходить не надо: все было написано на её живом лице. Катерина успела лишь вернуться в спальню и распорядиться подать ей туда чай (завтрак, бесспорно, был сытным, но привычка порой делать короткие глотки остывшего мятного чая в процессе чтения, главенствовала над всем), да завернуться в вязаную шаль, пристроившись ближе к растопленному камину, как тонкая тишина спальни оказалась нарушена.       – Ты не выглядишь счастливой, – тихо произнесла Эллен, прикрывая за собой дверь. Катерина, бездумно листающая страницы какого-то романа, взятого в библиотеке, подняла голову. Вошедшая подруга выглядела непривычно серьезной, хоть и нельзя было ее назвать беспечной хохотушкой.       – Я просто зачиталась.       – Ты вряд ли знаешь, о чем книга, – проницательность Эллен была одной из тех ее черт, что порой сильно не радовала Катерину. – Что тебя гложет? С самого момента вашего приезда ты едва ли обменялась с моим братом парой фраз. Между вами что-то произошло?       Катерина осторожно закрыла маленький томик, откладывая его в сторону. Что она могла рассказать? Или что она должна была рассказать? О том, как оказалась важной фигурой в деле государственной важности? Или о том, как потеряла сразу двух близких людей? Или же о том, что сама не может понять, что творится в сердце, которое совсем не тот ритм отбивает?       – Это из-за цесаревича?       Подняв непонимающий взгляд на подругу, Катерина пыталась определить, что именно Эллен имела в виду. Та, впрочем, не стала ждать ответных вопросов и добавила:       – Ты уже не уверена в желании выйти замуж из-за цесаревича?       На лице Катерины отразилась странная многогранная эмоция: возмущение, словно предположение было абсолютно беспочвенно, страх, будто ей было что скрывать, усталость, как у человека, не впервые получившего в свой адрес подобное. А после – она просто прикрыла глаза и медленно покачала головой.       – Не из-за него.       – Значит, не уверена, – тяжело констатировала факт Эллен, делая еще пару шагов вперед и опускаясь в кресло напротив. Осторожно протянув руку, она забрала из ослабших пальцев толстую книгу, чтобы мельком рассмотреть название. – Le Rouge et le Noir? Я полагала, ее уже нет в библиотеке после запрета*, – младшая графиня Шувалова заинтересованно царапнула ногтем золотые буквы на бордовом фоне. Катерина, казалось, никак на это не отреагировала, хотя выхваченные за минуты до того фразы клеймом отпечатались перед глазами.       Стоит мне только увидеть тебя, как всякое чувство долга, все у меня пропадает, я вся — одна сплошная любовь к тебе.       Ничего увлекающего или хоть сколько-нибудь трогающего душу в романе Стендаля не было, как не нашла этого Катерина когда-то в другом его творении – Пармской обители – как не находила во французских романах вообще. Все это так нравилось большинству светских дам, всем этим так зачитывалась Эллен, и все это было так далеко от самой Катерины. Что абсолютно пустой честолюбивый Жульен, желающий быть на коне во всем, ищущий самоутверждения то с одной, то с другой дамой, и каждой шепчущий о любви – противен ей. Что излишне воздушная мадам де Реналь – мать, жена, изменщица – вызывающая презрение. Но одним лишь моментом – не понятая, но словно говорящая по тексту ее собственной души.       … Мне хочется по-настоящему понять, что́ происходит в моём сердце, потому что ведь через два месяца мы расстанемся.       Умирающий за окном май, которому осталось недолго, говорил, что до последнего «Прощай» и месяца нет.       – Я не уверена в себе, – глухо озвучила она наконец свой ответ.       Да и могла ли она сейчас думать о свадьбе, когда все еще не завершено дело князя Остроженского? То, что он не давал о себе знать уже более месяца, ничуть не успокаивало. Напротив. Этот факт лишь усиливал внутреннюю тревогу: такой человек не мог просто забыть о своих взлелеянных мечтах и, более того, забыть о тех, кого когда-то вовлек в свои авантюры – он был слишком умен и осторожен, чтобы бросить использованные пешки, предоставить их самим себе. Он наверняка следил за ней, даже если не имел больше относительно нее никаких намерений (исключая контроль до самого конца). Даже если планы его теперь не касались племянницы, и центральная роль оказалась отведена кому-то другому, это не равнялось свободе для оной.       Катерина сильно сомневалась, что Дмитрию сегодня удастся что-то обнаружить. И сомнения эти касались не его самого – князь Остроженский слишком хорошо научился таиться и обманывать даже жандармов, чтобы внезапно попасться. Порой ей даже казалось, что с его поимкой не справится и все Третье Отделение: это в сказках добро неизменно побеждало и герои получали заслуженные трофеи. Они же находились отнюдь не в сказке.       Подтверждение тому Катерина получала из раза в раз и вряд ли сегодня что-то изменится. Однако и просто опустить руки, прекратив бороться, она не могла.       К чему тогда было все, что уже сделано?       – Ирина уже обвенчалась? – внезапно осведомилась Эллен, чем вызвала недоумение на лице глубоко задумавшейся Катерины – та вообще мало что знала о жизни старшей сестры, поскольку лично ей не писала, а маменька отчего-то давно не упоминала ни о самой Ирине, ни о ее нареченном. Кажется, он был сыном скончавшегося годом ранее барона фон Стокмара.       – Помолвка состоялась на исходе декабря, насколько мне известно. Однако, венчание… – она нахмурилась, пытаясь припомнить хоть что-нибудь, – не знаю.       – Если она еще не замужем, у тебя есть время.       – К чему ты ведешь?       – Ты не можешь выйти замуж раньше старшей сестры, – напомнила ей Эллен, – а значит, у тебя есть веская причина пока не назначать дату свадьбы.       Зеленые глаза ошеломленно расширились: Катерина ни за что бы не подумала, что услышит подобное из уст Эллен. Логически рассуждая, та должна была всячески способствовать ускорению брака своего брата, но никак не искать возможность сдвинуть этот день. Сколько лет младшая графиня Шувалова пыталась навести подругу на мысль о свадьбе – даже покойный папенька был далеко не так настойчив. И теперь такие речи…       – Вполне возможно, что она уже повенчана с бароном.       – Пока ты этого не узнаешь точно, ты не можешь думать о своей свадьбе.       Однако в этом Эллен была права: непреложное правило о выдаче замуж дочерей по старшинству не прекратило своего действия. То, что осенью Катерина готовилась к собственному венчанию, происходило лишь из намерения Ирины стать графиней Перовской уже в ноябре. О неискренности этого ее намерения не знал никто, и как бы все выглядело в глазах общественности, если бы на исходе осени старшая княжна Голицына вдруг оказалась не обрученной, в то время как средняя, уже имея «билет на женитьбу», собиралась навестить батюшку в церкви для уточнения последних деталей, касающихся ее собственной свадьбы, не хотелось даже предполагать.       А еще она вдруг задумалась о том, что было бы, если бы она вдруг отказала Дмитрию.       После того, как столько месяцев провела в статусе его невесты – сначала действительной, затем вдовствующей и снова, казалось, восстановленной в этих правах. После того, как были заключены все соглашения, включая роспись приданого, состоявшуюся еще в день помолвки. И как же князя Остроженского не взволновал вопрос немалой суммы неустойки в момент, когда он намеревался разорвать это соглашение? Впрочем, кажется, тот пытался сделать так, чтобы инициатива исходила со стороны Дмитрия, а значит, компенсация причиталась Катерине. Или, точнее, ее дядюшке.       Старый князь везде умудрялся оказаться в выигрыше.       Однако сейчас вздумай она сказать «нет», она окажется обязана семье жениха. Если же учесть, что у нее за душой – лишь стопка старых писем, сапфировый браслет, домашняя икона да несколько платьев, по всей видимости, ей придется продать себя, чтобы хоть как-то расплатиться с Шуваловыми.       Впрочем, ответить отказом ей мешали отнюдь не материальные трудности, а чувство глубокого духовного долга и вины, вместе сплетающиеся в какой-то оглушающий страх.       Однако и подумать о том, как стоит перед алтарем, сейчас, в эту минуту, не могла.       Возможно, Эллен была права – стоило воспользоваться призрачным и несколько надуманным шансом, чтобы отложить венчание.       Не для размышлений – для поиска сил на согласие и искреннюю клятву.