Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 27.
– И к чему только был этот осмотр, – поморщился Александр Александрович, входя в библиотеку – на лице его без всякого сомнения читалось истинное отношение ко всем лекарям, включая Здекауера. После отбытия царской четы графом Перовским было решено провести медицинский осмотр оставшихся в Царском Селе Великих князей, что восторга не взывало ни у младших, ни у старших. Однако Александр Александрович более всех был нетерпим к такого рода процедурам – без лишней надобности с медиками он старался не пересекаться.
– Говоришь так, словно Николай Федорович тебя обязал каждую субботу его посещать и выдал лист рекомендаций. Ты же здоровее всех во дворце, вместе взятых, – вместо приветствия выдал ему Николай, пристроившийся в кресле у окна с какой-то тонкой книжицей. Он и впрямь сомневался, что придворный медик мог что-то обнаружить у брата – его крепкое здоровье отмечалось при каждом осмотре, да и даже без оного заподозрить хворь у крепкого и вечно пышущего румянцем Великого князя было крайне проблематично. Да скорее все покойные Императоры восстанут, нежели он хотя бы простуду схватит. Не то что цесаревич, чью изнеженность тела государь считал необходимым выделить при каждом удобном случае, порой сетуя на то, что должно было случиться наоборот – это Наследнику Престола стоило иметь завидное здоровье, а не его брату, которому светила лишь военная карьера.
– Благо, кроме теплых ванн он ничего мне не прописал, – фыркнул Александр Александрович, опираясь спиной о закрывшуюся дверь и складывая руки на груди. – Зато теперь он будет каждую субботу являться. А тебя, как я понимаю, государственные дела освободили от медицинских осмотров? Или это граф проявил милосердие?
Николай пожал плечами: он и сам не имел ни малейшего понятия, почему Перовский не вызвал его к Здекауеру, в то время как туда были отправлены не только Владимир с Алексеем, но и прибывший с отцом Николай Константинович. Впрочем, вряд ли бы он услышал что-то новое о себе.
– На днях обещались прибыть кузены, – сообщил ему брат.
Николай рассеянно кивнул, показывая этим жестом, что он услышал, но особой заинтересованности не выказал – прежде он бы куда более радостно отреагировал на это известие. Трое старших детей Марии Николаевны, после брака получившей титул герцогини Лейхтенбергской, но оставшейся жить здесь, в России – на этом настоял покойный Император, – будучи сверстниками сыновей нового Императора, являлись частыми их товарищами по играм, что стало причиной крепкой дружбы между ними. Последние два года Мария Николаевна, после кончины своего супруга вступившая в морганатический брак, находилась во Флоренции, вследствие чего встречи с кузенами стали редки и каждый раз приносили огромную радость и Николаю, и его братьям. Однако сегодня отчего-то привычного трепета не было.
Виной ли тому скорый его отъезд, или причина в ином?
– Я-то все гадал, когда увижу тебя в переживаниях из-за барышни, – вновь раздался голос Александра Александровича, теперь уже – насмешливый. Удержаться от того, чтобы поддеть брата, который столько лет старался казаться абсолютно непроницаемым для любых сердечных порывов, было выше его скромных сил.
– О, мое любопытство было удовлетворено раньше – тебя наконец стала занимать не только военная карьера, но и хорошенькие фрейлины. Точнее,
фрейлина, – парировал тот, заставляя смутиться. Правда, это не помешало ему продолжить интересующую тему:
– Mademoiselle Голицына все еще не сменила гнев на милость?
Безусловно, он был осведомлен о происходящем между Никсой и Катериной: точнее, о том, что последняя никоим образом не пыталась воспользоваться своим положением, вместо того старательно избегая любых встреч с цесаревичем, а при столкновении была еще более немногословна, нежели дворцовые часовые. В этих действиях её нельзя было укорить: она следовала голосу разума, тем самым вызывая у Великого князя уважение к её персоне. Вот только и видеть таким хмурым брата, даже если он тщательно силился скрывать истинные чувства – не то, чего хотелось слишком привязанному к нему Александру Александровичу. Все эти терзания он ощущал так, словно бы они принадлежали ему самому.
– Упрямство mademoiselle Голицыной безгранично, – с сарказмом отозвался Николай, продолжая медленно скользить напряженным взглядом по страницам научного труда.
– Вы созданы друг для друга, – в том же тоне прокомментировал Великий князь. – Даже не могу представить, чье упрямство на сей раз перевесит.
Почему-то его не отпускала мысль, что это демонстративное молчание обе стороны могут сохранять не один год: Катерина – из желания держать дистанцию, положенную всем придворным, Никса – из чувства противоречия. Стоило, конечно, надеяться, что поездка по Европе развеет его мрачные мысли, но, зная, сколь сильно брат привязан к России, Александр Александрович в этом изрядно сомневался. Оставалось уповать на ту принцессу, которой суждено стать его невестой.
Хотя и в это Великий князь не верил. Он вообще не думал, что династический брак может стать счастливым – родительский пример перед глазами не давал никаких надежд. Он прекрасно осознавал свое положение и обязательства, связанные с оным, однако все равно для него вечным союз мог быть лишь по сердцу, а не по долгу. Иначе же адюльтеры отца (как бы они ни были ему противны) выглядели вполне объяснимо. Никса, конечно, сумеет уверить всех в своей радости – хотя бы ради того, чтобы не расстраивать Maman, но даже он не продержится долго. Год? Два? Пять? Даже если десять – это не вечность.
Александр Александрович, будучи еще маленьким, пообещал во всем помогать брату, быть его опорой и правой рукой, что бы от него ни потребовалось. И если тот сам решится на адюльтер, он до самого конца сохранит все в тайне – потому что все мысли, надежды и чувства они делили на двоих, и счастье брата для него было даже превыше собственного. Хоть и притворства он искренне не выносил.
– Совсем забыл, – вдруг хлопнул он себя по лбу, – я же обещался дяде Коко* отдать до обеда книгу. Дырявая моя голова, – нарочито громко цокнул языком Александр Александрович, стремительно направляясь к выходу из библиотеки. – Это не отнимет много времени, я буду через пять минут.
Цесаревич бросил на него полный подозрения взгляд и, коротко пояснив, что дождется здесь, вернулся к чтению. Что именно мог взять у Константина Николаевича Саша, для Николая было загадкой – их литературные вкусы, мягко говоря, не совпадали, да и отношения их оставляли желать лучшего, но он не стал придавать этому значения. В конце концов, ему и без того было над чем подумать: профессор Бунге не давал расслабиться. И это при том, что обучение как таковое для цесаревича окончилось, и он теперь был вынужден лишь присутствовать на докладах министров у государя, да слушать курсы военной администрации и финансовой теории с политической экономией. И если с предметом Максимовского особых проблем не возникло, то финансы, преподаваемые Николаем Христиановичем Бунге, во многом именно из-за самого профессора, шли куда тяжелее. Научные взгляды его отторжения у цесаревича не вызывали, и даже некоторые предложения, касающиеся государственных вопросов, были ему близки, однако манера преподавания его скорее запутывала цесаревича, нежели действительно давала новые знания. Он задавал такие вопросы, на которые приходилось часами искать ответы в учебниках и научных трудах прошлого, при этом порой, чтобы найти их, приходилось проделать крайне извилистый путь.
Погруженный в распутывание «Системы логики» Джона Милля, Николай едва ли вел счет времени, однако все же расслышал звук открывающейся двери. Он обернулся, намереваясь попенять брату на задержку, и встретился взглядом с вошедшей Катериной: на лице её расцвело удивление. Впрочем, и сам он не ожидал узреть её на пороге, полностью о ней забыв.
– Ваше Императорское Высочество?
Стоит отдать ей должное, удивление не мешало ей сохранять отстраненную вежливость по отношению к нему, склоняясь в книксене.
– Катрин? Вы кого-то искали? – догадываясь по её реакции, что она отнюдь не за книгой посетила библиотеку, осведомился цесаревич, не делая и шага в её сторону – не из нежелания, а из опасения, что она тут же попытается сбежать. Признаться, эти её попытки уклониться от любой их встречи – случайной или намеренной – уже начали раздражать.
– Mademoiselle Мещерская передала мне просьбу Александры Иосифовны зайти к ней в библиотеку.
Николай закрыл книгу, которую держал в руках; ситуация вызывала интерес.
– Однако тетушка сразу после завтрака уехала в Стрельну.
Катерина нахмурилась, складывая руки на груди. Великая княгиня Александра Иосифовна, супруга Константина Николаевича, брата Императора, прибывшая из Павловска вчера, чтобы проститься с царской четой, осталась до вечера вместе с супругом, поэтому сегодня Катерина еще ощущала некоторую степень защищенности в опустевшем дворце – при своей царственной тетушке Николай вряд ли будет настойчиво искать с ней встречи. Но, по всей видимости, Всевышний решил посмеяться над ней.
– Это Вы подстроили, Ваше Высочество? – ровным, абсолютно холодным голосом поинтересовалась она. Зеленые глаза, смотрящие на него в упор, не выражали и грамма тепла.
Николай медленно покачал головой.
– Поверьте, если бы я желал срочно увидеться с Вами против Вашей воли, сделал бы это более… романтично. Mademoiselle Мещерская, говорите? – протянул он, уже догадываясь, откуда ноги растут у этой ситуации. Без брата здесь явно не обошлось. Не зря он подозревал, что «книга дяди Коко» – лишь повод срочно уйти.
Покинув кресло и сделав несколько шагов вперед, Николай заметил, как напряглась Катерина, явно готовясь отступить. Мысленно скрипнув зубами, но внешне никак не выражая своих эмоций на этот счет, он спокойно прошел к двери. С подозрением дёрнув витую ручку, он хмыкнул – что и требовалось доказать.
Катерина настороженно окликнула его:
– Ваше Высочество?..
– Так и есть, – подтвердил цесаревич ее догадку: – Заперто.
– С чего бы Мари так шутить? – недоуменно нахмурилась Катерина, приблизившись к узкому окну, за которым солнце ослепляюще зеленило проклевывающиеся молодые листья на дубах. Она старалась находиться как можно дальше от Николая и не смотреть на него.
– Сомневаюсь, что это была идея mademoiselle Мещерской. Скорее тут замешан Саша.
Это заявление даже заставило Катерину ошеломленно обернуться – такого исхода событий она явно не предполагала.
– Великий князь? Но… к чему ему это? Если только, – зеленые глаза сощурились, – он не действовал по Вашей инициативе.
– Катрин! – возмущенно-обиженно вздохнул цесаревич. – Чем мне Вам доказать, что я такая же жертва обстоятельств?
Она ничего не ответила. Полминуты непрерывного тяжелого взгляда, сопряженного с молчанием, он выдержал стоически, а после все же предпринял попытку сделать шаг к Катерине, но та тут же отшатнулась. Ни о каком разговоре и речи быть не могло. Зря Саша все это затеял.
– Не нужно ничего доказывать, – голос её звучал так же бесстрастно, как и десятью минутами ранее. – Просто скажите, можно ли выйти отсюда как-то иначе.
Николай остановился. Губы едва скривились в горькой усмешке: вот, значит, как все должно было окончиться. Впрочем, а чего он ожидал? И чего ему
стоило ожидать? Граф Шувалов воскрес на радость невесте и свадьба вновь в силе. И даже если бы он оказался действительно мертв, это ничего бы не изменило – ему самому пришлось бы обручиться в скором времени. Так какое развитие их история
должна была получить? В них были слишком сильны понимания чести и долга, чтобы все случилось как-то иначе.
Он бы желал сохранить хотя бы их дружбу (пусть и это было слишком невыносимо – воспринимать другом женщину, чувство к которой было куда сильнее), но в дворцовых стенах она бы непременно получила статус интимной связи: длинные языки и фантазии фрейлин не имели границ и не знали ничего святого.
А Катерина наверняка слишком устала от сплетен. И вряд ли хотела, чтобы оные достигли ушей её жениха.
Шумно выдохнув, Николай сомкнул пальцы на крае покрытой черным лаком столешницы и скользнул мрачным взглядом с гравюры Екатерины Второй на вставленные в ниши и тянущиеся к потолку книжные шкафы. Оттолкнувшись, он прошел к ним, что-то про себя отсчитывая, и спустя полминуты остановился перед тем, что находился в паре футов влево от центрального. Сняв с четвертой полки два толстых фолианта и потянувшись рукой куда-то вглубь, цесаревич нащупал рычаг и обернулся к Катерине.
– Выход есть. Пра-пра-бабка ценила тайные ходы, один из них шел из библиотеки. Но Вы уверены, что хотите выбраться таким способом?
– Вы можете предложить мне более приятный вариант? – она все же перестала избегать зрительного контакта. – Не думаю, что со второго этажа можно безболезненно выйти из окна.
Оглянувшись, Катерина быстро прошествовала к столику и сняла с него богато украшенный канделябр. Затеплить три свечи было минутным делом, и она сильно надеялась, что их хватит на все их явно не самое приятное путешествие: представить протяженность царских подземных лабиринтов она даже приблизительно не могла. Однако провести лишнюю минуту наедине (что, пожалуй, было страшнее всего) с цесаревичем она не желала. Столь отчаянно, что неизвестные подземелья казались детской игрой.
Увидев её готовность и промелькнувшую во взгляде решимость (кажется, где-то там даже был азарт, что не вызвало ни капли изумления), Николай едва заметно улыбнулся и с усилием повернул рычаг. Стеллаж вместе с квадратом наборного паркета, на котором стоял, медленно, с глухим скрежетом – чувствовалось, что этим способом уже давно не пользовались – уехал вглубь, и из образовавшихся по левую и правую руку щелей пахнуло холодным сырым воздухом. Темнота не позволяла разглядеть ни единой детали, крывшейся где-то там, в неизведанной части дворца, отчего они оба – и Николай, и Катерина – чуть помедлили: любопытство, постепенно овладевающее ими, не успело полностью отогнать некоторые опасения – в конце концов, никто не мог гарантировать, что они выберутся. Но и стучать в запертую дверь было явно бесполезно: если ситуация подстроена Александром Александровичем, он точно позаботился, чтобы никто из слуг как минимум в ближайшие полчаса здесь не появлялся, тем более что дворец существенно опустел с отъездом царской четы.
Цесаревич обернулся, протягивая руку княжне:
– Позвольте мне одну свечу – я пойду вперед. Все же, мы как-то несколько раз гуляли там с Сашей и хоть немного знакомы с этими подземельями.
– Лучше места для прогулок и представить нельзя, – саркастично прокомментировала его фразу Катерина, впрочем, ни капли не оттаяв. – Гувернантки Вам случайно экскурсий не устраивали?
– Говорите так, словно сами никогда не исследовали заброшенных уголков родового поместья, – поддел её цесаревич, явно не беспочвенно: на бледном лице проступил легкий румянец.
Вместо ответа молча вынув свечу из рожка и протянув оную Николаю, Катерина подошла ближе и, едва сдерживая желание первой шагнуть в неизвестность, послушно последовала за ним. Спустя минуту, повинуясь нашедшему парный рычаг на оборотной стороне стены цесаревичу, стеллаж вернулся на свое место, оставляя искателей приключений в почти кромешной тьме: только небольшой круг света у них под ногами, образованный тремя свечами в руках, разгонял этот мрак. Поежившись – то ли от холода, то ли от бессознательной напряженности, которую так просто было не прогнать – Катерина двинулась вслед за направившимся куда-то вперед Николаем, стараясь одновременно держаться в паре шагов от него и внимательно изучать неровную каменную кладку пола, чтобы не оступиться и не запнуться.
Периодически цесаревич предупреждал её о возможных колдобинах и ямах, а также о поворотах, но по большому счету на протяжении первой четверти часа они пробирались по каменному мешку в полном молчании. Узкий коридор, едва ли в сажень шириной, долгое время был абсолютно прямым, и единственной проблемой являлись изменения его высоты – где-то арочный потолок опускался так низко, что приходилось сильно пригибаться, чтобы ненароком не удариться об острые камни. После он несколько раз вильнул влево, а потом Николай отчего-то сам свернул в еще более узкое (пожалуй, в пару аршинов) ответвление. Сыростью отсюда тянуло не так сильно, как из оставленной ими части, но теплее ни на градус не стало. И, вдобавок ко всему, где-то послышался отвратительный писк – то ли мышиный, то ли крысиный. Инстинктивно приподняв юбки, Катерина еще внимательнее стала вглядываться в освещаемый двумя свечами с её канделябра участок пола, дабы ненароком не наступить на бросившегося к ней грызуна – кто знает этих животных, что им в голову взбредет.
Когда Николай внезапно остановился, ничего при этом не сказав, Катерина по инерции сделала еще несколько шагов, тут же ударяясь лбом о его напряженную спину и чудом лишь успев вывести руку в сторону, чтобы не опалить мундирный полукафтан.
– Что там? – хриплым голосом поинтересовалась она, не понимая причин неожиданной задержки и делая шаг назад. Попыток обойти и выглянуть не предпринимала: хотя бы потому, что ширина коридора не позволяла этого сделать так, чтобы не оказаться прижатой вплотную к цесаревичу.
– Лестница, – коротко сообщил тот. – Стойте здесь – я спущусь и проверю, чем она оканчивается.
Катерина нахмурилась, но ничего говорить не стала: бороться с упрямством Николая было бы бесполезно. И без того было ясно, чем бы окончился их новый обмен укоряющими репликами. Он не желал позволить даме рисковать собой, она – тревожилась за жизнь и здоровье Наследника Престола. Аргументы с обоих сторон были неоспоримыми. Внешне спокойно наблюдая, как тот медленно преодолевает узкие ступеньки, постепенно скрываясь где-то в темноте провала, Катерина старалась дышать как можно размереннее и про себя шептала молитву – её намерение никак более не сближаться с цесаревичем и вернуть их отношения в ранг официально-вежливых не мешало искреннему беспокойству за него. В конце концов, она служила короне и имела право на волнение подобного рода.
Минуты, проведенные в одиночестве, показались вечностью: холодная рука стискивала фигурное основание золотого канделябра так, словно хваталась за спасительную соломинку, в то время как негнущиеся пальцы свободной оглаживали края нательного крестика. И до рези в глазах Катерина вглядывалась в зияющую яму перед собой, куда уходила старая витая лестница. Ожидая. И молясь.
Когда чернильная тьма приобрела оттенки серого, а после и постепенно потеплела от огонька свечи, она с облегчением выдохнула и на миг прикрыла глаза, не сдерживая слабой улыбки. Тут же стершейся, стоило Николаю наконец вновь подняться на поверхность – это было не то, что она готова демонстрировать. Не стоит.
– Что там? – повторила она свой недавний вопрос, но уже адресуя неизведанному для нее нижнему уровню. Цесаревич не выглядел встревоженным, что дало ей шанс надеяться на лучшее.
– Спуск к первому этажу: оттуда можно будет выйти в Камеронову галерею.
Представив, какие слухи пойдут, стоит ей появиться с цесаревичем среди оставшихся в Царском Селе фрейлин (именно им отвели эту постройку), Катерина не замедлила уточнить:
– Выхода за пределы дворца там нет?
Николай пожал плечами: когда они с братом здесь бегали (с бо́льшим количеством свечей, бесспорно), они не искали выходов – просто наслаждались возможностью исследовать неизведанное, заодно спрятавшись от учителя. Однажды они даже изрядно напугали государыню, не появившись к обеду: их в тот день слуги с ног сбились искать. Однако о своем тайном месте матери мальчишки не рассказали – решили сохранить это между собой. И только Катерина спустя столько лет оказалась посвящена в этот секрет.
– Должен быть, но я не имею ни малейшего предположения, где он находится.
Молчаливым кивком приняв эту информацию, Катерина подошла ближе к краю и, отказавшись принять руку – тактильных контактов она избегала еще более рьяно, нежели зрительных – дождалась, когда Николай начнет спуск вновь, прежде чем ступить на покатую каменную ступеньку, крепко придерживая юбки одной рукой. Каждый шаг на фут ниже был особенно осторожным и взвешенным, поскольку количество света, выданное догорающими свечами, оказалось недостаточным, чтобы рассмотреть всю лестницу, а от её закручивающегося направления и однообразия узких линий под ногами картинка плыла. В какой-то момент Катерина даже пожалела, что отказалась от поддержки, но все же надеялась сохранить трезвость сознания. В конце концов, опыта в исследовании подземелий и просто заброшенных строений у нее не было, но на кисейную барышню, ни разу не покидавшую маменькиного крыла, она уже не походила.
Взгляд то и дело уходил с темно-серого камня, холод которого пробирался даже сквозь подошву мягких туфель, ощущающих каждую неровность пола, на плечи цесаревича – узкие для мужчины, но даже в такой ситуации сохранившие идеальную осанку. Мысли, вроде бы сконцентрированные на крайне опасном спуске, нет-нет, да пытались упорхнуть в неверном направлении. Будь у нее твердая поверхность под ногами, Катерина бы точно зажмурилась, но делать этого сейчас было категорически нельзя.
Недовольно (в отношении самой себя) выдыхая, она с удвоенным усердием принялась выбирать место, куда можно ступить в следующий момент. Но все же просчиталась – проклятый каблук скользнул по разрушенному краю, осыпавшемуся мелкой крошкой.
Беззвучно схватив губами воздух и взмахнув руками – она даже испугаться не успела – Катерина постаралась податься вперед, чтобы удержать равновесие, но едва ли помогла себе: вместо падения на спину и удара затылком поняла, что сейчас сорвется в пустоту и, что значительно хуже, рискует задеть цесаревича, опережающего её на шесть-семь ступеней.
Каким чудом она не упала, а только на инерции практически пролетела это расстояние, сумасшедше перебирая внезапно оледеневшими и разве что не онемевшими ногами, все же врезаясь в Николая – она даже не поняла. Сердце неистово колотилось в груди, создавая гул в ушах и пульсацию где-то в голове, за которыми обеспокоенный голос цесаревича оказался разобран далеко не сразу.
Привлеченный колебаниями света за своей спиной и каким-то шумом, он обернулся в тот же момент, когда Катерина стремительно соскользнула по лестнице, едва успев вжаться боком в стену и выставить свободную руку – только так ему удалось и замедлить падение Катерины, и самому не сорваться с ней. Пусть и стоял он уже на предпоследней ступени – сила удара могла бы оказаться достаточной для того, чтобы пролететь это расстояние спиной вниз.
– Катрин? – в который раз позвал её Николай, видя, что она едва ли понимает происходящее: кажется, испуг оказался запоздалым, и теперь княжну начало ощутимо потряхивать. Инстинктивно прижав её к себе, он медленно провел ладонью по дрожащим острым лопаткам, четко ощущающимся даже под плотной тканью платья. – Тише. Все позади, – как маленькой, почти по слогам, выдыхая полушепотом в волосы, повторил он ей то ли дважды, то ли трижды – едва ли кто-то считал.
– Простите, Ваше Высочество, – вдруг прозвучал её надломанный голос – ничуть не громче его собственного. Кажется, она все же сумела взять себя в руки, пусть и не слишком уверенно: поднимать голову до сих пор не стремилась, но попытку отстраниться предприняла.
– Вы точно готовы двигаться дальше?
– Я в порядке, – заверила его Катерина и, дождавшись, когда случайное объятие станет не столь крепким, сделала короткий шаг назад – большего не позволяла узкая ступенька. И еще несколько секунд ожидала, пока Николай, никак этого не комментируя, спустится ниже, чтобы вновь создать расстояние между ними. Единственная пара слов, сорвавшихся с её собственных губ после – предложение взять свечу вместо утерянной в момент этого неловкого падения. И не более того.
К счастью, лестница вскоре кончилась, хотя дальнейший путь был еще менее понятен, но хотя бы предположительно должен был таить меньше опасностей. Хотя, куда вели все эти зияющие чернотой коридоры из широкого зала, в котором они оказались, покинув вертикальный мешок, было сложно предположить.
– Если мне не изменяет память, нам налево, – словно читая её мысли, сообщил цесаревич. – По крайней мере, если Вы не передумали относительно своего нежелания выходить в Камеронову галерею.
– Куда выведет этот коридор? – поводя вытянутой рукой с зажатым в ней канделябром перед собой, поинтересовалась Катерина: это особо ничего не дало, но попытаться стоило.
– Предположительно – к большому пруду, – заметив задумчивость своей спутницы, Николай добавил: – Мы всегда можем выйти сюда, если не сумеем найти дорогу в той стороне.
Уже привычным безмолвным кивком приняв предложение, Катерина, сохраняя установившееся между ними расстояние в пару футов, двинулась почти наравне с цесаревичем в выбранном направлении, увлеченно разглядывая каменные стены по левую руку от себя: именно их лучше всего освещали свечи.
Обстановка чуть переменилась – зал, где они очутились после спуска, выглядел так, словно бы когда-то функционировал, например, в качестве танцевального: пол укрывали деревянные доски, пусть и потерявшие былую красоту, вздувшиеся от влаги и рассохшиеся в местах стыков. Стены когда-то имели светлый цвет, но за столько десятилетий краска не только поблекла и пошла пятнами, но и начала отваливаться вместе с материалом, на который была наложена, обнажая темный камень. Под потолком виднелись железные остовы, по всей видимости, когда-то державшие на себе свечи. Вряд ли зал был богато обставлен – ни намека на меблировку и даже лепнину, без которой уже не представлялся ни один дворец – но явно удостоился большего внимания, нежели иные помещения этих лабиринтов, виденные ранее.
Впрочем, что именно они видели? Коридоры? Так им и не положено быть особо впечатляющими.
Как и в целом подземельям.
***
Они шли, наверное, уже с полчаса, меняя коридоры на небольшие комнатки, а те – вновь на коридоры. Залов, подобных тому, в который они вышли, спустившись по лестнице, им больше не встречалось. Возможно, будь они младше, даже такие пустые помещения вызвали бы любопытство, но сейчас они не пробуждали никаких чувств, кроме усталости и желания поскорее глотнуть свежего воздуха и света. Невольно подумалось о застенках Петропаловки, и возникло ощущение, что узники её должны были сойти с ума уже в первую неделю пребывания там.
Огарок свечи оплавился уже настолько, что последние минуты стекающий воск оставлял свои горячие дорожки на руке, обещая ожоги. Задумчиво понаблюдав за все ослабевающим огоньком, цесаревич обернулся к Катерине, идущей в пяти-семи шагах от него: света, доносящегося от канделябра, что она держала, должно было хватить – конец пути по примерным подсчетам уже близко. В стенах начали появляться зарешеченные отверстия для циркуляции воздуха, да и помещение, в которое они вышли парой минут ранее, выглядело не в пример приятнее предыдущих – явно использовалось чаще, находясь ближе к выходу.
Однако нехватка света все еще ощущалась очень остро – на двоих у них осталась практически одна свеча, и та в руках Катерины, которая о случившемся ничего не знала. Оповещать её Николай не желал: в конце концов, разминуться на этом прямом пути без разветвлений было крайне сложно. А что-нибудь массивное и преграждающее дорогу он явно заметит. И даже то, что шли они, не совещаясь друг с другом, иногда меняя темп, и потому порой создавая слишком явную дистанцию, не должно было стать проблемой.
Как оказалось, Николай себя несколько переоценил: как и в детстве неопознанное влекло слишком сильно, любопытство заглушало всяческую осторожность, интерес к открытиям пробуждался яркими вспышками, маня сделать шаг туда, куда не стоило бы и взгляд бросать.
Новый коридор был довольно широким, но главное, он производил впечатление помещения, в котором велись какие-то работы. К чему они в подземелье – вопрос. И кому они понадобились, тоже неизвестно. Однако здесь можно было заметить несколько свежих груд камней, сваленных в разных частях коридора, какие-то металлические опоры, уложенные вдоль правой стены. На глаза попались даже проржавевшие крепления для факелов: видимо, освещение здесь или планировалось, или когда-то было – в большинстве прочих помещений их не наблюдалось. Катерина, неспешно шедшая где-то по левую руку от цесаревича, замешкалась, изучая приставленные к стене рамы с нее ростом, а сам Николай продолжил идти вперед, разглядывая очертания маленькой – едва ли в аршин высотой – двери сбоку. Она выделялась среди каменной кладки ровной металлической поверхностью и странным решетчатым оконцем, которое отчего-то вновь наводило на мысль о застенках Петропавловки. Пожалуй, на сегодня воспоминаний подобного рода достаточно.
Однако в Царском Селе тюрем не было, особенно под Старым Дворцом.
Крайне заинтригованный, Николай старался лучше разглядеть дверцу – она находилась за пределами светового пятна, созданного единственной полноценно теплящейся свечой; сказать Катерине о находке он, отчего-то, не подумал – то ли от того, что особой ценности она все равно для них не представляла, то ли просто не желал предпринимать очередную бесполезную попытку заговорить. Медленно делая шаг за шагом, он все же обернулся в сторону своей спутницы – она все так же изучала рамы, кажется, решившись одну из них даже сдвинуть – и, словно расплачиваясь за свою невнимательность, запнулся о лежащий под ногами камень, явно откатившийся от находящейся неподалеку насыпи. От резкого взмаха рукой едва теплящийся в его ладони огонек погас окончательно.
Падения не случилось (это было бы слишком смешно и странно – упасть почти на ровном месте от такой мелочи), но все же без некоторой потери равновесия не обошлось: почти пробежав пару футов вперед, Николай автоматически выставленной вперед рукой наткнулся на какую-то деревянную опору, тут же вгоняя в ладонь занозу. Впрочем, сейчас это мало его волновало – столб издал угрожающий скрежет. Цесаревич вскинул голову, пытаясь разглядеть оный, но едва ли мог что-то увидеть в этой темноте, кроме как понять, что это была не одиночная колонна, а деревянные строительные леса. Он сделал несколько быстрых шагов в сторону, надеясь уйти из опасной зоны, но плечом встретился с еще одной частью сооружения, вновь вызывая тот же недобрый звук. Губы уже разомкнулись, чтобы попросить Катерину посветить сюда – без конца тыкаться слепым котенком было явно чревато для жизни, – но та, похоже, среагировала быстрее. Вряд ли кто-то другой мог резко рвануть его куда-то назад, вцепившись в руку и оттолкнув.
А потом раздался отвратительный грохот чего-то тяжелого и раздробившегося: звук еще долго эхом отдавался по коридору. И наступила темнота.
Звон упавшего где-то в стороне канделябра за этим шумом остался незамеченным.
– Ваше Высочество, Вы в порядке?
Судя по голосу, исходившему откуда-то справа, Катерина была сейчас там, где секундами ранее стоял он сам. Николай нахмурился, делая неуверенный шаг: он даже сумел устоять на ногах после этого неожиданного рывка, поэтому не получил вообще никаких повреждений.
– В полном, – заверил он её, стараясь сначала провести ногой по полу, прежде чем поставить её на новый участок. – Скажите еще что-нибудь.
– О Вашем умении находить неприятности? – кажется, на сей раз в её тоне даже прозвучали шутливые ноты. И, кажется, двигался он в верном направлении.
Вытянув руку вперед, цесаревич одновременно пытался и не натолкнуться вновь на деревянный каркас, и отыскать Катерину. Впрочем, последнее случилось довольно быстро: она не так далеко сумела переместить его самого. Пока пальцы дотрагивались до пустоты, выставленной вперед ноги вдруг коснулось что-то холодное и мягкое. Мгновение потребовалось, чтобы понять – её ладонь, тоже искавшая его в темноте. И еще мгновение – чтобы их руки встретились, как-то инстинктивно слишком жадно переплетаясь пальцами. Будто опасаясь потерять этот спасительный контакт.
Опустившись на колени и свободной рукой пытаясь понять, в каком положении сейчас находится Катерина, Николай ощущал себя слепцом: медленные движения, изучающие рельеф ткани платья, линии талии, плеча, шероховатость цепочки, выступающих шейных позвонков, очертания неявных скул.
– Вы в порядке? – выдохнув, он отзеркалил её собственный вопрос, больше всего опасаясь услышать (а впрочем, разве бы сказала бы она об этом?) отрицательный ответ.
– Почти.
Решившая сразу сознаться Катерина кожей ощутила, как изменилась атмосфера и темнота, и ранее бывшая неприветливой, вдруг как-то тяжело легла на грудь. Пришлось спешно добавить, от волнения даже проглотив конец фразы:
– Ничего серьезного – задело упавшим камнем ногу.
– Можете встать?
Ладонь цесаревича, до того лежавшая на её щеке, опустилась к плечу – ожидаемый жест поддержки, и Катерина облегченно выдохнула, радуясь, что мрак коридора скрывает её внезапный румянец – все то время, пока горячая рука взволнованно ощупывала её, она была безжизненней любой статуи. Даже кровь, казалось, прекратила свой бег по венам. А когда пальцы замерли где-то у виска, она и вовсе испугалась, что рискует аки томная барышня потерять сознание. И оттого сейчас стало куда как спокойней.
– Наверное.
И вслед за этим попыталась подняться, зашипев от боли, стоило лишь поставить правую ногу на пол и перенести на нее вес. Когда с деревянного каркаса свалился камень, один из крупных осколков задел её лодыжку, вынудив упасть. Катерина полагала, что обойдется гематомой – все же, сила удара была немалая, – но оказалось, что все несколько серьезнее. Вряд ли перелом, хотя и не исключено, но то, что ступать на эту ногу невозможно, уже ясно как день.
– Вы опять пытаетесь геройствовать? – угадал её состояние цесаревич, от которого это возмущенно-обреченное шипение не укрылось, да и вцепившиеся в его ладонь пальцы тоже не вызывали оптимистических надежд.
– Учусь у Вас, – сквозь зубы парировала Катерина, все же поднявшись, но стоя только на левой ноге – правая безвольно была подтянута к ней.
– Нога? – без лишних слов уточнил Николай и получил такой же короткий ответ:
– Правая.
Быстро сориентировавшись, он осторожно выпустил холодную кисть из своих пальцев и, приблизившись к Катерине еще на шаг справа, чтобы расстояние между ними стало совсем незначительным, обхватил её за талию. Мысль взять пострадавшую княжну на руки пришлось отбросить: передвигаться в кромешной тьме и без того было опасно, а в таких условиях это бы явно окончилось новой травмой. Возможно, более страшной. Он бы даже не рискнул надеяться на защиту ангела-хранителя – минутой назад он уже избежал смерти. Не стоило пробовать вновь.
– Быть в который раз спасенным дамой – мое самолюбие, признаться, уязвлено, – прокомментировал ситуацию цесаревич, чем вызвал у Катерины насмешливую улыбку. Он не мог видеть её, но слышал в ответной фразе. И улыбался сам невольно.
– Бесспорно, лучше потерять жизнь, но сохранить гордость. Почему Вы не сказали, что лишились свечи?
Ей стоило корить себя, что она не заметила этого, но и Николай не должен был молчать. Хотя, чего еще она могла ожидать от него, особенно с учетом того, как старалась строить линию поведения с ним?
– Боюсь, теперь слухов нам не избежать, – оставив без ответа её вопрос, сообщил цесаревич. – Наше появление в Камероновой галерее вызвало бы куда меньше вопросов.
– Намереваетесь укорить меня в случившемся? – уточнила Катерина, впрочем, мысленно готовая принять любую вину: она слишком переволновалась, когда услышала тот треск и увидела, как недобро покачнулся камень на вершине строительных лесов. Каким чудом она пролетела это расстояние и сумела сдернуть цесаревича с места, до сих пор не понимала – не иначе как Всевышний помог.
– Ничуть, – хмыкнул Николай, замолкая на этом.
Катерина тоже больше говорить не стала ничего, и оставшийся путь они проделали в абсолютном молчании. Дорога, что могла бы занять всего минут двадцать, протянулась почти на час, с частыми остановками и проверками местности. Передвигаться впотьмах – лишь ближе к концу тьма стала чуть менее непроглядной (несколько отверстий под самым потолком, которые и дали возможность понять, что свобода близко) – было не лучшим развлечением. Особенно с учетом состояния Катерины, вынужденной опираться на цесаревича, поскольку на правую ногу наступать она не могла совершенно. Им крайне повезло, что до выхода оставалось несколько саженей и не требовалось никуда сворачивать. И, пожалуй, что двери как таковой не существовало – лишь небольшой завал из камней. Из щелей между ними пробивались солнечные лучи, которые сейчас показались истинным спасительным светочем.
Когда Николаю удалось справиться с камнями, оставленная им ради этого Катерина, прислонившаяся к стене, на мгновенье зажмурилась – ей казалось, она ослепла. Потребовалось некоторое время, чтобы вновь существовать не во тьме подземных лабиринтов и определить, куда именно вывел их выбранный ход. Впереди раскинулось озеро, чистая вода которого даже почти не колебалась – день выдался безветренным; дворец остался где-то по левую руку, и чтобы дойти до него обратно, потребовалось бы не менее четверти часа быстрым шагом, а то и все полчаса.
Вновь поддерживаемая молчащим Николаем, Катерина задумчиво сделала еще несколько шагов вперед и обернулась: небольшая земляная насыпь, даже не похожая на полноценную пещеру, едва ли могла дать понять случайному прохожему, что скрывается в её недрах. Поистине императорские подземелья строились с умом. Хотя закрадывался вопрос, не пытался ли кто любопытный узнать, что находится за этой каменной горой, что цесаревич сейчас даже не стал восстанавливать.
– Все же, задумка Саши исполнилась, – вдруг произнес он, усмехаясь. – Хотя как-то криво.
Им не удалось поговорить, но за время этого «путешествия» они обмолвились куда большим количеством фраз, нежели за всю последнюю неделю. Это уже был большой шаг вперед, особенно если учесть, что он сейчас почти прижимал к себе пострадавшую княжну, даже при том, что её напряжение ощущалось каждой клеточкой – если бы не нога, она бы явно уже на добрую сажень отошла.
– Напомните мне поблагодарить Его Высочество, – сарказм в голосе даже не скрывался.
О, это он определенно сделает.
– Зато теперь Вы понимаете, что наши с Вами размолвки хорошим окончиться не могут, – назидательным тоном сообщил Николай, на что в ответ получил театрально-удивленный взгляд.
– Или чье-то любопытство?
– Чего-то любопытства могло и не быть, если бы кто-то не опасался пустых сплетен и не настоял на выборе более опасного и длинного пути, – в тон ей отозвался цесаревич. Катерина, постепенно заражаясь этим забытым азартом привычного спора, парировала:
– О том, что он опасный, не было и намека.
– Словно бы Вас это остановило, mademoiselle.
– Хотите сказать, что мне недостает рассудительности?
– О, боюсь, этого у Вас в избытке, – не согласился Николай, – иной чопорной даме можете фору дать.
Наигранно-возмущенно ахнув, она резко остановилась, тут же разрывая их вынужденный контакт и демонстративно складывая руки на груди; в зеленых глазах проскользнули смешинки. Правда, особому отдалению это не поспособствовало – Николай продолжал стоять рядом, пристально смотря ей в глаза, и от этой близости становилось слишком не по себе. Если бы не нога, она бы определенно сделала большой шаг назад, но, пострадав от собственной глупости (гордости), была лишена такой возможности.
Стараясь выглядеть как можно более серьезной, Катерина подхватила юбки, едва обнажая носки туфель, и, собравшись, решилась на резкий прыжок на здоровой ноге назад. Мысль была не слишком разумной – равновесие опять позорно потерялось, отчего она покачнулась, но удержалась, выпрямив поврежденную ногу и коснувшись ей земли. Поморщившись от неприятных ощущений в лодыжке, упрямо сощурилась в ответ на насмешку в глазах цесаревича, явно готового что-то сказать о её ребячестве и намеревавшегося рвануться вперед, чтобы уберечь её от падения – в его позе и взгляде это читалось более чем отчетливо.
И медленно произнесла:
– Лучше так, чем абсолютно забыть о том, к каким последствиям может привести необдуманный поступок.
– И вовсе лишиться возможности делать то, что хочется, а не то, что до́лжно?
– Вам ли не знать, что желания сердца порой следует полностью подавить?
Она подразумевала адюльтеры Императора, от которых страдала Императрица, а вместе с ней и старшие её сыновья, тревожащиеся за мать. Николай же в её словах видел нечто иное, связанное с его собственной судьбой, которая изначально была выбрана за него и не могла быть изменена. И требовала все личное отринуть, принимая лишь государственное.
– Нужна ли народу бездушная статуя, лишенная сердца?
В отличие от прочих фраз, перебрасываемых друг другу словно маленькие мячики, заполненные насмешливыми остротами, эта – была абсолютно серьезной. Глаза напротив утратили всяческое веселье, пронзая Катерину тяжестью правоты, плещущейся в них. А от следующих слов она и вовсе забыла, как дышать:
– An-papa был истинным Императором, и сумел остаться верным своему сердцу.
Два шага между ними на доли секунды показались непреодолимой пропастью.
Которая спустя мгновение была уничтожена, и Катерина успела лишь ошеломленно ахнуть, когда Николай подхватил её на руки. Глаза его вновь смеялись, словно и не было этого болезненного откровения, прервавшего словесную пикировку шутливыми остротами.
– И только попробуйте вновь напомнить мне о длинных языках фрейлин, – предупредил он. – И о моей спине, – добавил, догадываясь, какой еще аргумент могла привести Катерина. – Самостоятельно Вы все равно не дойдете.
Отводя взгляд в смущении от этой старательно избегаемой близости, она тихо рассмеялась: этого стоило ожидать.
***
Российская Империя, Царское Село, год 1864, июнь, 1.
Стоило Константину Николаевичу с супругой и сыном отбыть обратно в Павловск, Николай вздохнул с облегчением: он ровно относился ко всем родственникам, однако тяжелый нрав некоторых из них причинял даже ему немало неудобств. С тяжелым взглядом Александры Иосифовны, перед которой обращались в камень даже собственные дети, не сравнился бы холод в глазах покойного An-papa – тот был тверд и непреклонен как к поданным, так и к семье, однако при этом его любовь и сердечность по отношению к внукам не признавала никаких сомнений в своей искренности, в то время как сказать, что в действительности чувствует к детям и племянникам Великая княгиня, не представлялось возможным. Даже когда она была юной принцессой, принявшей православие, пятилетний Николай испытывал перед ней некоторую робость, а с возрастом «тетя Санни» растеряла свое девичье веселье, и вкупе с гортанным, хриплым голосом, который порой можно было попутать с мужским, особенно когда она говорила по-французски (крайне дурно, надо признать), это производило не лучшее впечатление. Особенно если учесть, что Великая княгиня обожала мистицизм, что не могло не сказаться на её натуре.
Словом, не описать чувств цесаревича, когда он смотрел вслед отъезжающей карете из окон своего кабинета.
Вот только если Николай испытывал искреннюю радость, то Катерина, пусть и тоже не проникшаяся любовью к семье Константина Николаевича, с самого утра старалась комнаты своей не покидать. Отчасти ей это удавалось благодаря травме, полученной несколькими днями ранее в подземельях – осмотревший ногу доктор Здекауер пресек лишние волнения, сообщив, что кость цела, но некоторое время все же придется поберечься. Благо, он не спрашивал о причинах травмы, но взгляд, брошенный на цесаревича, когда тот привел (хотя честнее будет сказать «принес») пострадавшую барышню во дворец и вызвал лейб-медика, был красноречивее любых фраз. Наверняка Здекауер все понял, но, хвала Создателю, он умел хранить тайны царской семьи.
В другое время Катерина бы посетовала на свое «боевое ранение», вынудившее её пребывать преимущественно в спальне, которую она делила с Сашенькой, как и в Зимнем, а потому практически находиться в бездействии. Но сейчас ей это даже оказалось на руку – цесаревич, занятый визитами министров и преподавателей, днем не имел возможности встретиться с ней, а вечером его появление в фрейлинской части выглядело бы крайне... indécemment. Время же её прогулок в висячий садик не совпадало с редкими минутами его отдыха. И если бы не излишняя болтовня Сашеньки, внезапно решившей, что без бесконечных бесед Катерина затоскует, возможно, эти дни отдыха даже оказались бы приятны.
Тем более что ей было чем их заполнить.
Старым газетам, которые она забрала вместе с письмами и браслетом, еще когда впервые оказалась в потайной комнатке, ранее она не придала никакого значения – даже в полной мере не осознала, зачем прихватила их. Теперь же, узнав о не сложившемся браке старого князя и скончавшейся от холеры Вере Аракчеевой, она внезапно задумалась – случайно ли вообще оные хранились у маменьки. Она даже литературных журналов не оставляла надолго, исключение сделав лишь для нотных, если удавалось найти интересное произведение. А тут не представляющие совершенно никакого интереса для светской женщины газеты, больше подходящие для утреннего чтения главе семейства. Однако вряд ли они хранились именно по его требованию – ни единого намека на то, что папенька имел доступ к той комнатке, не было.
Второй день внимательно просматривая каждую заметку и едва ли не по слогам разбирая заголовки, Катерина силилась найти хоть что-то, способное объяснить причину присутствия этих газет в закрытом на замок ящичке, куда не мог попасть ничего не значащий мусор. Однако ей на глаза даже знакомые фамилии не попадались, что уж говорить о каких-нибудь происшествиях, которые могли иметь значение для её семьи. Исключение – декабрьское восстание, но скупые двадцать семь строк о нем были прочтены на шесть раз, а ничего хотя бы мало-мальски ценного обнаружить не удалось.
Шумно выдохнув, Катерина отклонилась назад, утопая спиной в подушках, прислоненных к изголовью постели. Поджав губы, она настойчиво скользила взглядом по начавшим выцветать буквам, как когда-то – по неровным строчкам чужих писем; беспорядок вокруг, сотворенный множеством раскрытых газет и скомканным покрывалом, её уже не волновал, хотя обычно Катерина внимательно следила за опрятностью своей спальни. Даже её вид выдавал крайнюю степень задумчивости и погружения куда-то на самое дно мыслей: всегда аккуратно собранные волосы сейчас были лишь заплетены в косу, из которой уже выбилось несколько волнистых прядей, утреннее платье так и не сменилось, хотя время доходило к четырем, а на лице не было ни грамма румян и пудры – только обкусанные губы выделялись ярким пятном на бледном лице.
От напряжения, что сохранялось уже вторые сутки, понемногу начали болеть глаза, и четкость взгляда терялась, однако Катерина упрямо продолжала изучать то газеты, то лежащий рядом лист бумаги, на который она спешно перерисовала свою случайную находку – семейное древо князя Остроженского. Или же, ей теперь стоило называть его Трубецким?..
Принадлежность дядюшки (Господи, как же трудно было его воспринимать за родственника!) к этому древнему роду ей открылась практически случайно – когда она, заприметив на стене тайной комнатки большую родословную, не имеющую отношения к Голицыным, из чистого любопытства рассмотрела каждый элемент и увидела слишком знакомые имена и не менее знакомые даты. А после вдруг вспомнилось, что однажды Борис Петрович упоминал свое родство с Трубецкими, хотя на тот момент ей думалось, что это такая же ложь, как и роман «тетушки» Ольги с Императором, и история Натальи Голицыной. Как оказалось,
не все в его словах было плодом его собственных мечтаний.
Если верить этой родословной, батюшкой Борису Петровичу приходился Петр Алексеевич Трубецкой, ссыльный декабрист, вступивший в связь с крестьянкой Анной Остроженской. По отцу он состоял в родстве с Нарышкиными, а потому имел даже отношение к покойному Петру Великому. Принимая же во внимание то, что Катерине удалось обнаружить в одной из газет почти сорокалетней давности, в числе декабристов также находился Константин Алексеевич Трубецкой, младший брат Петра Алексеевича и, соответственно, дядюшка Бориса Петровича. Если эту родословную составлял сам князь, наверняка он успел получить какую-то информацию о своих родственниках, а потому появлялась вероятность того, что он вступал с ними в контакт.
Ощущая, как её разум застилается чем-то тягучим и липким, мешающим трезво мыслить, Катерина прикрыла глаза, ослабляя хватку и позволяя бумагам выскользнуть из пальцев. Даже имея перед глазами четкую картинку, она начинала путаться в семейном древе Трубецких, но более того она переставала понимать, в какую сторону ей двигаться теперь. Казалось бы – начни с ближайших родственников, однако кроме их имен и дат (которые, причем, имелись не везде) она ничего не имела. Не спрашивать же каждого встречного в Петербурге, знает ли кто Константина Алексеевича Трубецкого или кого-то из его детей, которых, впрочем, могло не быть – эта ветвь на рисунке не получила продолжения. А с учетом того, что родился он еще в конце восемнадцатого столетия, сейчас его вполне уже могло не быть в живых.
Единственным вариантом было написать маменьке, однако, кто мог поручиться, что она знает хоть что-то?
С мученическим стоном потянувшись – затекшая спина отозвалась болью, и не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, какой судорогой сейчас сведет ноги, стоит только их спустить с постели – Катерина обернулась к письменному столу, невольно скользя взглядом по маленькой семейной фотографии в простой гипсовой раме.
Пожалуй, у нее действительно не было выбора.
