Nevermore

"Господи, почему ты оставил нас?" Она задаётся этим вопросом снова и снова, идя к обители бессильной людской скорби. Осеннее небо осуждающе хмурится, провожая её взглядом, промозглый ветер грубо одёргивает за одежду, будит прикорнувшие на асфальте опавшие листья. В переливе их шелеста тоже слышится тихий укор и ни капли жалости или сочувствия — это и правильно, она не заслуживает. Она винит во всём себя — больше просто некого. Её невнимательность, её недальновидность и стали причиной того, что она пропустила всех предвестников несчастья. Тогда они казались такими неочевидными. Ей казались. И если бы лишь ей за это воздалось по заслугам, то она бы не роптала, однако расплачиваться за её ошибки вынужден теперь и другой человек. Он всегда был таким неунывающим, всегда шутил и делал это так, что подчас в шутке его было невозможно уличить. Если бы она сразу заметила, что что-то идёт не так, что он меняется... Но она была слишком увлечена собой, учёбой, личной жизнью, что не нашла времени на единственного родного человека. А когда опомнилась, то стало уже слишком поздно. — Папа, здравствуй... Она знает, что её папа больше не слышит свою "детку", но вопреки настояниям врачей, она снова зовёт его и не теряет надежды на то, что однажды он снова встретит её нежным взглядом и умилённой улыбкой. Пока врачи говорят о конфабуляциях, об иллюзиях узнавания и искажённом восприятии действительности — она слушает отстранённо, кивая в такт головой и ничего не понимая. Ей непонятны эти слова, а доступные пояснения к ним ускользают сизым дымом за пределы осознания. Она не может сосредоточиться, её рассудок уплывает куда-то. С тех пор как отца госпитализировали, ей кажется, что это она живёт в одной большой серо-дымчатой иллюзии. Без него этот мир стал совсем пустым и бессмысленным, но всё же она приходит к нему нечасто: ей больно вспоминать, что когда-то они были счастливы, ей страшно смотреть в его сверкающие глаза. Он страстно рассказывает ей о просто фантастических вещах, похожих на сюжет фильма с пометкой "криминал" в жанрах и рейтингом "18+". Он рассказывает ей о том, что они напарники-наёмники, что побывали почти во всех уголках своей необъятной страны с заданиями — одно головокружительнее другого. Он вгоняет её в краску словами о том, что он гей, а она — фригидна после службы в горячей точке. Он говорит, что она росла в детдоме, и по её щекам ручьями бегут слёзы. Она пытается соглашаться с ним, ведь если напомнить ему, что он простой учитель истории, вдовец, живущий не в огромном мегаполисе, а в маленьком домике в провинциальном городишке, что у него есть дочь, он начинает выходить из себя. Интеллигентный, вечно добродушный, чуткий и заботливый тогда, сейчас он пошло шутит и травит совершенно непотребные истории из своего "прошлого". Ранимый, мухи за всю жизнь не обидевший — пытается драться с санитарами, хотя драться никогда не умел. Хронический язвенник, астматик — просит закурить или выпить. Она кивает ему, тихо плача, гладит по подёрнутым редкой сединой волосам и всё ещё старается улыбаться, хотя сил на это становится всё меньше и меньше. А он теперь только грустно смотрит на неё, со всё тем же досадливым укором, что и весь этот дымно-серый мир, будто бы замерший в пространстве, далеко-далеко от солнца. — Папочка… Он держит её за руку, поглаживая большим пальцем костяшки, смотрит в лицо, побледневшее и осунувшееся. После долгого молчания он снова выдавливает из себя надтреснутую улыбку. — Прости, детка, — собравшись с силой, произносит он одними губами, — я смог предусмотреть всё, но не это. Он поднимается и снова уходит. За ним закрывается дверь с зарешечённым окошком, как и разы до этого. Закуривая, он идёт от метро по улице вечернего мегаполиса домой, сегодня — не в бар, как бывало до этого, а в маленькую съёмную квартирку, очередную из многих, которые они оформляют на поддельные документы. Теперь там слишком пусто без неё — видно, придётся скоро менять. Там его уже ждёт новое задание, в котором очень помогла бы она, молодая напарница, пустыми глазами смотрящая сейчас в белую стену больничной палаты.