Ольви - Тишина
Порой мы ставим перед собой непреодолимые цели, до которых просто не можем дотянуться, даже не можем приблизиться на жалкий миллиметр. Иногда мы верим в то, что кажется сумасшедшим, безумным, и сами бросаем, так и не начав путь, эту затею. Таковы люди, таков и я. Таков этот мир, вращающийся во вселенной, следуя в никуда, в какую-то бескрайнюю пустоту, из которой нет выхода. Мне становилось страшно, осознавая, что я совсем ничего не значил для этого мира, как и любой другой человек, совсем ничего не добился в свои шестнадцать, меня даже бы никто и не запомнил, ну, существовал такой-сякой Эрен... И что? Что он оставил после себя? Что он сделал такого, чтобы его помнили? Что он мог бы сделать для того, чтобы о нем кто-то вообще вспоминал, кто-то знал? Правильно, ничего... Да и всё же, я же не какой-то там Пушкин, Гоголь или Лермонтов, даже не Пикассо! И даже не Леонардо Да Винчи... Жалко, не спорю, но одно я знаю точно: я - Эрен, Эрен Джагер, а остальное вовсе не важно... Был я, ну, почему был, есть, я обычный старшеклассник, учащийся в неописуемо обычной школе, проживающий самую обычную жизнь день за днём. У меня тоже бушуют гормоны и сердце замирает от любви, я тоже бы хотел что-то изменить, внести в наш мир больше красок, принести какую-то диковинку. В общем, если отбросить все ненужные мысли, я искал смысл жизни. Искал определённую цель именно в своём существовании, цель, до которой, несмотря ни на что, нужно идти, как бы безумна она ни казалась. Нужно преодолевать границы, перешагивать давние колкие воспоминания и не слушать того, кто мешает, не верит. Впрочем, изолировавшись от общества, я не избавился от его проблем, и оно все равно напрямую касалось меня, втягивая в эту пучину интриг и лжи. Люди странные и действуют по странным законам, которые для моего понимания были слишком... Дикими? Да, скорее всего так. Для другого объяснения у меня как-то теряются слова. Но дело, впрочем, было не в людях, которые меня окружали, а в самом мне. Я думал самозабвенно, что чем-то отличаюсь от этой серой массы. Что я, я - кто-то другой... Что я тот недовольный человек, который изобретет и создаст нечто неординарное и совершенное, что даст конец всему, что было ранее... Моя мечта была размыта, и, если честно, я просто не знал, чего хотел, не знал, к чему стоит стремиться и доверять ли вообще себе, своему сердцу. Стоит ли мне вообще жить? Наша первая встреча была обычной до безобразия, настолько обычной, что меня воротило от этого слова и хотелось психануть, разрывая его на части, впрочем, слово разорвать невозможно. Он был хладнокровно спокоен, дерзок на слово и мысли, я бы даже сказал, ему было пофиг. Пофиг на весь мир. Учитель рисования, разве такое можно себе позволить? Он меня удивлял каждый раз, удивлял своим худощавым лицом, мешками под глазами, бледными, потресканными от холода губами, короткими черными волосами, челка которых часто лезла в его серые глаза. Если честно, я даже не помню, как успел влюбиться в него. Как успел влюбиться в его руки, которые рисовали эти сказочно-мечтательные пейзажи, эти реалистичные лица. Этот человек открыл для меня дверь во что-то нереальное, открыл во мне талант, даже больше того, открыл мне самого себя, как в тот момент казалось. Я влюбился в этого далекого для моего понимания человека, просто влюбился и, наслаждаясь болью, причинял её сам себе. Уже год, как я хожу к нему на занятия, проводя с этим человеком монотонное, бегущее в никуда время, скрашивая день горячей кружкой чая и деревянной кистью в руках. Я успокаиваюсь, смотря на него, успокаиваю свои мысли и душу, пылающее сердце, я могу быть просто рядом с ним, могу слышать его глухой простывший голос и его рассказы об учёбе и искусстве. Я сходил с ума от его острого взгляда, сходил с ума от его, казалась бы, серьёзного лица и тела, которое он закутывал в зелёный теплый платок, садясь у самого окна. В дверь постучалась зима... Стуча зубами от холода, я по-обычному пришёл к часам четырём, на парте уже стояла кружка горячего черного чая, лимонное печенье на ажурной тарелочке, и этот мужчина, укутавшийся в шарф, грел свои ладони горячим дыханием, о чем-то глубоко задумавшись. Иногда меня посещали мысли, что я мешаю его миру, его маленькому мирку, в который я так неожиданно ворвался со своей просьбой ходить на дополнительные занятия по рисованию. Наверное, он бы так и сидел один, вовсе не замечая меня, хотя первое время все же так и было, он молча давал задание, без единого слова, и садился за свою работу, подолгу смотря в окно и застывая без единого шороха. Он, как мне казалось, погружался во что-то нереалистично приятное, далёкое для чужого понимая, далёкое для того, чтобы этого достичь и прикоснуться. Временами он, горько усмехнувшись, вырисовывал размытые силуэты людей, которых до тех пор я не видел, а потом он все же рассмотрел что-то и во мне, мы, к моему удивлению, сдружились. Я, как мне казалось, с трудом понимал его, но это не мешало мне любить. Не мешало засыпать по ночам с грустной улыбкой и со слезами на глазах, признаться в своих чувствах, разрушить тонкую грань между нашим будущим, которого, возможно, не будет... Учитель был человеком настроения, делал то, что левая нога захочет, но всегда был удовлетворён своим выбором и действиями. А может, он просто не обращал внимания на свои мелкие ошибки, предпочитая увидеть и больше никогда не совершать? Я, если честно, и не знаю, он каждый раз показывался с другой стороны. Мог нахамить и послать, позже, сделав чай и достав какую-нибудь вкусняшку, сидеть и беседовать по душам. Мы были только вдвоём... никто никогда не мешал... Мне даже казалось, что в школе о нём никто и не подозревал. Никогда не видел, чтобы к нему заскакивали другие учителя посплетничать, или просто поздороваться, или проститься в конце рабочего дня, такого никогда не было. Ученики на его уроках делали всё, что угодно, но тихо, кричать он умел так, что стёкла вылетали, те, кому надо, и так начнут рисовать, а те, кому нет... Не ему было жить за этих людей, они должны были тянуться к прекрасному, я же с замиранием сердца наблюдал, как он спокойно продолжает рисовать... Каждый раз он пробовал что-то новое. Плавными движениями кисти рисовал закат, мазками ало-красного - розы, акварельными карандашами - животных и мелкие детали, а яркими масляными красками - море, углём - мои портреты, которые я с восторгом рассматривал, его руки казались мне нереальными, он казался нереальным. Гением в своем роде, единственным и неповторимым. Я даже один раз позавидовал ему, его вдохновению и нескончаемом потоку мыслей, которые он черпал не возьмись откуда. Мы обсуждали всё подряд, книги, музыку, картины и людей. Обсуждали погоду, по долгу подбирая краски под свои слова, рассказывали что-то друг о друге, читая мысли. Мы даже стали на мой взгляд лучшими друзьями, уже мало что скрывая друг о друге. Но мне всё равно не хватало смелости признаться в своих чувствах. Я ненавидел серость дней, смотря в пустые лики окружающих меня людей. Мне был противен этот мир... Этот бесконечный холод и пустота души, в которой также было холодно. Срывался по пустякам дома, но, лишь когда приходил к нему, видел его, вся моя ненависть уходила, я забывал, кем являюсь на самом деле, или, наоборот, при нем я становился другим, тем, давно забытым, настоящим... Без его серых глаз я не знал, куда мне смотреть. Без его слов я не знал, кого слышать, без его прикосновений я не знал, верить ли своему сердцу, выпрыгивающему из моей груди... - Ты сегодня бледнее обычного, Эрен, - он говорил это спокойно, беря своими тонкими пальцами меня за подбородок и рассматривая. - Устал, всю ночь занимался алгеброй, но совершенно ничего не запомнил, вряд ли смогу сдать экзамены, - я со вздохом отвернул голову, делая глоток крепкого, совершенно не сладкого чая. - Я тоже никогда не понимал её, - озадаченно произносит темноволосый мужчина, задумываясь и откусывая шоколадное печенье. - Знаешь, я сегодня испробовал новую технику - рисование пальцами, - он, показывая, растопырил пятерню, чуть улыбаясь. Я заинтересованно посмотрел, кивнул, соглашаясь, и мы допили чай, уже зная, чем можно будет заняться. Он задумчиво разводил краску на палитре, я решал, что рисовать. Взяли огромный холст, расстелили на большом подоконнике и хотели действовать сообща, объединяя идеи и мысли. И всё вышло как-то спонтанно, совсем безбашенно, одним нечаянным поцелуем мы сломали ту запретную грань отношений учителя и ученика, мужчины и мужчины, человека и человека... Как-то нелепо прикоснувшись к нему, я в порыве чувств совсем не уследил за своими движениями, а он, будто давно ожидая этого, будто зная наперёд, обнимает, стискивая меня в объятиях. И простое касание потресканных и искусанных губ перетекает во что-то более дерзкое, страстное, и я уже совсем ничего не замечаю. Мысли как-то улетучиваются, его язык обжигает, словно раскалённый уголь, и нетерпеливо учитель проводит перепачканными масляными красками руками по моей белоснежной рубашке, рисуя тонкие синие и серые полоски наискось. И я удивляюсь его поведению, помешанный на чистоте, он не позволял мне заходить, не вытерев ноги, а тут сам позволяет себе такую наглость! Нет, я бы, конечно, мог всё прекратить, глубоко возмутиться, но эта мысль сразу куда-то улетела, я бы получил по самое не хочу. Я мимолётно проводил ладонью по его впалым щекам, сжимал короткие мягкие волосы, позволяя сам себе такую грубость, он как-то тоже особо не волновался и не стеснялся, без каких-либо амбиций с треском дернул мою рубашку, разрывая абсолютно все пуговицы и снимая уже испачканную вещь. И тут же я снова мог выразить свое негодование, но сдерживался, ожидая продолжения, ведь у меня вполне потом будет шанс всё высказать. Он бесстрастен, мало о чём думает в такие моменты, но, оторвавшись от моих губ, просто смотрит в мои глаза, и я теряюсь. Смущаюсь, как маленький мальчик, смущаюсь от того, что моя недосягаемая мечта сбывается, что-то, чего я так долго ждал, наконец происходит. И я застываю в невольном порыве страха, теряясь в вопросах, которые вскружили мне голову. Он снова тянется к моим губам... Каким-то особым телосложением я не отличался. Никогда не завидовал чьему-нибудь телу, предпочитая любить себя таким, какой я есть, впрочем, целуясь с учителем по изо, я даже не удосужился спросить, симпатичен ли я ему хотя бы внешне. От него сходили с ума многие, но почему именно на мне, непримечательном школьнике, живущем обычной жизнью, он заострил своё внимание? Почему на мне остановились его предпочтения и какие-то пожелания? Я слишком близко прикоснулся к его миру? Или я, распаляя своё воображение, думаю о том, что стал неотделимой частью того самого мира... Он слишком настойчив, или это я вовсе испугался такого резкого поворота событий, вскруживших мне голову. И, если быть точным до предела, я чертовски боялся. В ногах появилась легкая дрожь, и я твердо для себя все разрешил. Не мог я ударить в грязь лицом, показать даже этому человеку свою слабость, даже если он ею и являлся, я просто не хотел, чтобы он видел. Может, это было моей ошибкой в тот момент или действительно слабостью и недоверием к себе, а может, это учитель сделал меня таким, я вовсе терялся, схватил его грубо за плечо перепачканными ладонями, я старался действовать оперативно и без отступления, прижимая парня к окну. Он и вовсе не сопротивлялся, лишь узкие глаза непроизвольно удивленно приоткрылись чуть шире обычного, показывая секундное негодование. Я уверен, что ещё много и много раз смогу удивить этого скучающего художника... Мне нравились его ледяные пальцы, скользящие по моим лопаткам и пояснице, я же чувствовал, как он прижимается к холодному стеклу спиной и кожа непроизвольно покрывается гусиной кожей. Он любил тепло, как никто другой, я поставил перед собой яркую цель - подарить его ему. Пальцы будто онемели, и, не чувствуя их, я злился на самого себя, проводя языком по его небу, чувствуя, как он дергается от непроизвольной судороги щекотки. Это вызывает усмешку, такую добрую усмешку, и просто хочется почаще такое проделывать, впрочем, у меня будет ещё очень много времени... Я до безумия желал узнать, что же испытывает в этот момент он. Хотелось прочесть его мысли, узнать, почему же он так неотрывно целует, почему руками по-хозяйски тянется к моему ремню на брюках. Хотелось стать с этим человеком одним целым, все свои секунды обнимать его, вдыхать запах черного чая, ощущать, как он размазывает по моей спине краски, которые, смешиваясь, дают новый цвет. То блёклый, то яркий, и мне даже смешно, вряд ли я смогу смыть эти его творения... И все же главенство отдавать не хочется. Сегодня, в этот момент, он только мой, принадлежит только нашему миру, нашему... Я все же нетерпеливо снимаю с него рубашку, скольжу ладонями по его груди, задевая ореолы и пухлые соски, чувствую, как мужчина сдавленно выдыхает мне в губы, напрягается всем телом, и я прижимаю его ближе к себе. Кожа горит, пылает, и я будто сгораю в своих собственных эмоциях, теряясь, сжимаю рукой его темные волосы, углубляя поцелуй, а он с немой выдержкой все позволяет. Поощрение или издёвка? В ушах стучит собственное сердце, и я не слышу ничего более. Не существует ни школы, ни скучной жизни, есть только мы, здесь и сейчас, есть только его скачущее сердце в груди, которое чувствую ладонью. Улыбаясь, я отстраняюсь, припадая раскрасневшимися губами к его шее, заставляя откинуть голову назад, к холодному стеклу, ловким движением расправляясь с его невыносимым ремнём. Все тело давно в напряжении, безумно хочется разрядки, скорее почувствовать его разгорячённую плоть. А он будто читает мои мысли, дергается от покусываний и алых засов на бледной коже, через прикрытые длинные ресницы смотрит, ожидая. Упираясь руками в перепачканный следами рук и пальцев подоконник, я, тяжело дыша, не знаю, как собрать мысли. Дрожащими ладонями я стискиваю его талию, поворачивая к себе спиной, приспуская одежду. Закусывая губы, я нагибаюсь к его спине, прижимаясь грудью, стараясь дать как можно больше своего тепла, показать без слов, просто, как я нуждаюсь в нём. Массируя пальцами анус, я сильнее скусывал губы, проникая пальцами внутрь, переживая и наблюдая за его реакцией. Он напряжённо выдыхает, выгибая спину, размазывая по стеклу отпечатки своих ладоней, делая так называемые макароны пальцами и вызывая у меня улыбку. Нежно поглаживая стенки, я то и дело растягивал его кожу, подготавливая к погружению. Внизу живота уже невыносимо ныло, и я бы даже сказал, что у меня порхали бабочки, хотя я до сих пор не уверен, реально ли это были бабочки... Учитель, стиснув зубы, без единого крика или вздоха спокойно принял меня, зажмуривая глаза. Я же с немым восхищенным вздохом будто задыхался от нашей близости, все ещё думая, что сплю или нахожусь в какой-то придуманной реальности. А он, привыкнув к небольшим болезненным ощущениям, двигается ко мне навстречу, даря для мне совсем новые ощущения. Выпрямившись, я начинаю медленно двигаться, сжимая стальной хваткой его талию, прикрывая зелёные глаза... А в тот момент я потерял голову и даже признался ему в любви, что-то хрипя возбуждённым голосом о чувствах, своей какой-то привязанности и любви к искусству. Он с усмешкой не сдерживал тихих стонов, которые я считал своим вознаграждением. Я даже обрадованно уже все распланировал, правда, ничего толком, что я напридумал, и не вышло... Но это ведь не так важно, главное не то, что придумаю я, а то, что придумаем мы... Я обнимал его перепачканными красками руками, любуясь узорами на его спине и даже не представляя, как мы будем отмываться...***
Наклонив голову набок, он задумчиво рассматривал стекло. Размытые цвета, отпечатки рук и пальцев, размазанные краски, даже след от его спины, вызывали улыбку. Эрен сидел и тихонько пил чёрный чай в сторонке, греясь его шарфом. - Ну, в принципе, ничего так вышло, да? - мужчина оглянулся на паренька, получая утвердительный кивок головы. А Джагер самозабвенно думает, что его жизнь далеко не обычная. Новые краски, зима, чай и клубничное печенье, кабинет рисования, и... Леви... Его Леви...