Altera pars

Его голос в моей голове звучит каждый раз, когда на подполье атомной зимой оседает ночь, белесыми, тусклыми тенями падая на дома, когда непрошенной гостьей она сквозь окна проникает в чужие мысли первым лунным лучом, тихой мелодией тишины, подсматривая детские сны и забираясь в чужую постель, будто гулящая кошка. Его голос звучит каждый раз, когда неоновые вывески за моим окном светятся красным, каждый раз, когда хлопают после полуночи двери, и одинокие голоса шепчутся в полумраке подъездов. Хей, Хайне – говорит он – отдай это тело мне. Я никогда не запомню его всего. Никогда не запомню узкие ли у него плечи или широкие, есть ли у него родинки и никогда не вспомню размера его ноги. Но его улыбку я никогда не забуду. Иногда мне кажется, что кто-то острым ножиком вырезал ее на моей душе, вывел паяльником, выдолбил, высверлил или прижег клеймом. Его белозубую счастливую улыбку, тихий надтреснутый смех, и красные, будто вымазанные кровью, глаза. Когда он смеется, мою грудь разрывает боль, когда он делает шаг навстречу, мне кажется, что мир куда-то исчез. Когда он поваливает меня на пол пустоты, лопатками вжимая в ее холодное ничто – я очень хочу умереть. Хей, Хайне – говорит он – почему ты его не отдашь? У пса моей души из пасти пахнет адом, его тело черное, как чья-то разлитая кровь, смольной жижей растекшаяся по полу. У него горящие огнем глаза, злые и бессердечные, и вокруг шеи – толстый металлический ошейник. Он хочет мое тело, знаю, что хочет. Он жаждет вонзить в него свои зубы, вырвать все ненужное: надежды, сострадание, совесть. Он хочет вырвать их и нещадно, с наслаждением разметать по нечистотам моей души, он желает заменить мое сострадание на свою безжалостность, мою совесть — на свою свободу, мою душу – на свою. Мой мир – на его мир. Но он не может сделать это без моего согласия, а я лежу на полу, стиснув зубы, и смотрю ему прямо в глаза. Уходи – говорю я, все еще лежа на полу – ты мне не нужен. Я говорю так каждую ночь, каждый раз, испытывая одновременно тягу и легкость, как если бы в надежде выжить, я каждый раз отрезал себе ногу. Хей, Хайне – говорит он, — я скоро приду еще. И на этом он каждую ночь исчезает, а я закрываю лицо руками, потому что с его уходом на меня многотонным ливнем действительности обрушивается моя реальность. И этот кошмар возвращается вновь, подобно опоздавшему палачу. Он словно сель сходит с обрывов моей души, набирая обороты. Из тех углов памяти, куда я бы не хотел заглядывать, а хотел бы закопать, забыть или вообще убрать. Но каждый раз, после его ухода, Лили, я вижу твою очаровательную улыбку, и обе мои окровавленные по локти руки, прошедшие сквозь твою плоть. l Малыш Джованни, смотрю, ты немного вырос, и знаешь, был бы я бабой – точно б тебя любил. Широкие плечи, лицо чуть овальной формы, позолота волос у висков и лба, и скрытые темными стеклами зеленые большие глаза. Они следят за мной из-под обманчивой тонированной поверхности стекла, отмечая каждый мой шаг, звук и вдох. И знаешь, малыш Джованни, ты так собою доволен, что мне невольно кажется, будто я знаю не все. Что ты делал все эти годы? С кем был? Как рос? Знаешь, эти вопросы стремительным потоком мелькают в моей голове, стаей мыслей проносятся перед глазами. Малыш Джованни, зачем я тебе теперь? — Хей, Хайне – говоришь ты, и твое дыхание обжигает мне ухо. – покажи мне свои глаза. Греки назвали б тебя Апполоном, я же зову – глупцом. Малыш Джованни, вот настоящий я, неужели ты не понимаешь? В мое тело прокрался хитрый, настырный клещ, и он упорно ест меня, желая пожрать всего, день за днем, каплю за каплей он пьет мою кровь. И это его глаза ты хочешь видеть – не мои. Я полная чаша, которая снова желает стать пустою**. Я – это беспомощная груда мяса, заблудшая в формулу лишняя постоянная, чья-то незначительная ошибка, чей-то неудачный эксперимент. Посмотри, в этих легких самый обычный воздух, мои руки болят, каждый раз, как я бью тебя по лицу, мои глаза видят твою довольную улыбку, мои уши – слышат твой громкий звенящий смех – это и есть я: думающий и чувствующий. Я не тот, что живет внутри, я пока существую. Эй, Малыш Джованни, неужели я тебе нужен? Ты говоришь, что хочешь меня превзойти, но я не дам тебе этого. Ради меня, тебя и Лили. Ради спасения самого себя от безумного сознания пса моей души. Я не отдам ему власть, а ты — никогда не превзойдешь меня. Я говорю: я ненавижу тебя, — и точно знаю, что вру. Как могу я ненавидеть тебя, когда я помню, что ты любишь чернослив, кислое и до сих пор слышу, как ты едва уловимо кортавишь? Как могу я ненавидеть тебя, когда я помню, как пахнут твои волосы? Твои. И Лили. — Хэй, — говоришь ты – где тот жестокий Хайнэ? Его больше нет, малыш Джованни, он помещен в клетку, наказан и пока еще не отмщен. Он ждет своего часа, чтобы вырваться из темницы моего сердца, как вырывается пуля, прошедшая сквозь твой череп. Ты ухаешь вниз с высоты и я не сразу иду к краю. Что если ты умер, малыш Джованни? Что делать мне тогда? Ведь я безумно тебя люблю. Тебя, Лили, всех вас, тех, что остались там. Плоти и кровь, которая теперь уже наверняка обратилась в железный песок подполья. Твой плащ изящным своим покроем стелется по воздуху как изображение по воде, и ты улыбаешься мне с соседней крыши, так весело и довольно, что я невольно теряю контроль. Эй, давай остановим коней, мы же не хотим катастроф. Я точно знаю: ты хочешь меня убить. И точно знаю, что ты не хочешь этого. Малыш, ты тоже запутался? Прикрывая наши спины, защищая нас от других, ты должен был сделать то, чего никогда не смог бы. Эй, быть может, тебе и сейчас все еще страшно, поэтому – ты хочешь меня превзойти? Ты, верно, хочешь, чтобы я пережил кошмар собственного, неконтролируемого безумия, как пережил его ты. Тебе страшно, ты боишься. И ты борешься, Джованни, борешься до сих пор, стиснув зубы и загнав в свою мужскую сексапильную задницу свой сердобольный страх. Ты улыбаешься мне с соседней крыши – ты все-таки выжил. Твоя зеленая шелковая рубашка в полоску будто прошла сквозь мясорубку, но так еще красивее, потому что на краях ее дыр расцвели красные цветы нашей бойни. Изумрудный галстук вскинулся на ветру, будто зеленая лента. Он тебе так идет. Я чувствую, что внутри меня кто-то лязгнул зубами. Лязгнул – и растворился. В мрачной, холодной вечности, в черной бесконечности моих самых опасных мыслей. Хей, малыш Джованни, я рад, что ты снова жив. Поиграем в следующий раз? ll Иногда я чувствую, что Бадоу, не видя – видит меня насквозь. — Хайне, — говорит он – ты еще жив? Простой вопрос, а я не могу ответить. Я жив? Да, это вполне возможно. Мое сердце бьется, отсчитывая как мгновения, так и годы, оно издает эти стуки каждую долю моей недолгой вечности, будто водонапорная башня, гоняя по моим венам кровь. Я почти идеальная машина для убийства, дикий бойцовский пес, я одинаково отгрызаю куски яблока и чужой плоти, поливаю кровью пол так, как поливают водой цветы. Я бешенный ороситель, съехавший с катушек садовник. Но эй, где находится мое сердце? Внутри? Я не уверен, что там. Возможно, я забыл его где-то, оставил там же, где я оставил окровавленный труп Лили. Хей, Хайне,— спрашиваю я себя— ты еще жив? Я спрашиваю об этом пустоту внутри меня, и черные подземные воды моего существа гулом разносят вопрос по своим коридорам. Безответно. Я говорю: Бадоу, что значит “жив”? Он закуривает еще одну, медленно выдыхая белый клубок дыма из своих легких, с удовольствием выпуская его изо рта. Его рыжие волосы огненно-рыжие, они чуть более яркие, чем само солнце, которое он так благородно загородил мне. Зеленые глаза смотрят внимательно, в них пробегают веселые искорки и в следующее мгновенье он с силой пинает меня в бок. Я недовольно шиплю от боли и обзываю его дибилом. — Пока тебе больно – говорит Ниллс – ты все еще жив. Он ложится рядом, глядя в лучистое солнце подполья. Интересно, Бадоу, ты помнишь какого цвета настоящее небо? Говорят, оно красивое. И совсем не злое. Рыжие ресницы тянутся в небосвод, приоткрытые губы жадно глотают воздух. Да, Бадоу определенно жив. И мне легко и спокойно с ним. Он как балласт, поддерживающий меня в пучине собственного прошлого. Мое настоящее: живое и некартонное, способное быть разрушенным и разрушать. Моя капля морфия в море отчаяния, которое мы вводим медленно, внутривенно. Как допинг, наркотики или яд, и которое растворяется в нас, ежечасно и ежеминутно, становясь нашей неотъемлемой частью. Малыш Джованни, приходи, мы с тобой поделимся. Бадоу не требует от меня моих рассказов, мыслей и тайн. Не требует объяснений, историй. Хлеба и зрелищ, которых все жаждут. Хей, — говорю я – Падре сегодня звал на обед. Бадоу переводит взгляд. — Ты должен себя простить, — говорит он – ты ни в чем не виновен. Лили в моих руках, ее полные слез глаза и тихое “все хорошо, Хайнэ”. Да, он знает, я рассказывал сам. Не знаю, как так вышло, не знаю зачем и почему, но я рассказал. От начала и до конца, от корки до корки выжженную в моем сердце историю про маленькую девочку, которая любила меня и других таких же ребят. Про маленькую девочку с волосами медового цвета, доброй улыбкой и красивыми голубыми глазами. И тяжелым ошейником на шее. Которую я не смог уберечь от самого себя. Которую я проиграл собственному псу, в тот миг меня превзошедшему, тому, что до сих пор пытается сделать это из своей клетки внутри моего разума. — Бог меня простит, — усмехаюсь я, вставая с опаленной закатом крыши — это его специальность***. Мы удаляемся прочь в подполье, молча, не скажешь даже, что вместе. Мы проходим одинокими узкими улочками Уровня и смотрим себе под ноги. Город растворяется в нас, как растворяется томатный сок в Bloody Marry: вливаясь потоком вечерних автострад, изрыгаясь радугой неоновых вывесок, втягивая нас в водоворот дворов-колодцев, и отдается нам долгими безлюдными тоннелями. Говорят, провода проложили до звезд. Но что толку, когда мы не помним, какого цвета было небо? У Падре смешные манеры и почти ребячий смех, и в уголках рта – небольшие морщинки. За очками не видно глаз, за воротом – шеи, за рясой – тела. Хей, от кого ты прячешься? Уже сытые, мы расселись в комнате отдыха и расслабляемся, как можем: я валяюсь на диване, а Бадоу изображает паровоз, едва успевая выплевывать фильтры. Мне легко с ним. Он не пытается быть лучше или хуже меня, он просто сидит рядом, курит и рассматривает пространство перед собой. Верхом на стуле, с сигаретой во рту, и о чем-то серьезно думает. Я говорю ему: Ниллс, ты сгубишь свое здоровье. Он долго смеется, туша окурок, и сминает его ногой. — Хайне, — говорит он, улыбаясь – а ты веришь, что я доживу до старости? ________________ *altera pars — другая (противная) сторона (лат.) ** "это чаша снова хочет стать пустою, и Заратустра снова хочет стать человеком" — Ф. В. Ницше. *** "Бог меня простит — это его специальность" — Г. Гейне.