Аль денте

Хёкдже долго не удается кончить. Не сказать, что девочка плохо работает языком, наоборот, она очень старается, но все равно что-то идет не так. Совсем неправильно. Что-то мешает. Хёкдже никак не может сосредоточиться на настойчивых движениях языка, на теплых прикосновениях. Он сидит в кресле и смотрит на то, как девочка скользит тощими коленками по полу, методично заглатывая его член, и ловит себя на мысли о том, что у нее, должно быть, устала челюсть. Кажется, совсем не это сейчас должно занимать его, но мысли всегда играют против того, кто прокручивает их в голове как запиленную виниловую пластинку. У девочки светлые волосы, холодные серые глаза и обрисованные яркой помадой губы. Хёкдже не знает ее имени, хотя она, конечно, представилась, но короткая юбка и чулки с кружевом – отличная иллюстрация грязной пошлости, в чем-то даже отталкивающая. Совсем недавно идея пригласить к себе эту девочку казалась Хёкдже блистательной, но теперь все отчетливее отдает глупостью. Донхэ все равно, а Хёкдже уже устал от ее навязчивой кукольности. Кому и что он хотел доказать, заговорив с ней на улице? Самому себе, что не впал в зависимость? Глупость. Она – не Донхэ. Она абсолютно все делает неправильно: осторожничает, мило заглядывает в глаза, пытается произвести впечатление. Медлит, а Донхэ ненавидит медлительность, ненавидит, когда Хёкдже молчит, заставляет его стонать, заставляет чувствовать. Она – не Донхэ, и Хёкдже не может кончить, потому что только он в мыслях. Хёкдже и рад бы сломать иглу граммофона-разума, но она застревает на одной трещине и все время возвращается к прерванной партии, повторяет ее со скрежетом. Хёкдже запускает пальцы в волнистые волосы девочки. Он хочет сказать ей хватит, но в этот момент замок входной двери трижды щелкает. Второй ключ есть только у одного человека, и вместо того, чтобы отпустить девочку, Хёкдже сильнее насаживает ее на свой член, толкается бедрами. Донхэ мелькает в дверном проеме. Всего на секунду останавливается, чтобы заглянуть в комнату, и сразу уходит в кухню. Хёкдже слышит, как он открывает шкаф, достает кружку – свою любимую, наверное, – наливает из кофеварки несвежий кофе, а затем возвращается. Хёкдже чувствует, как в нем закипает злость. Донхэ не имеет права на такое спокойствие, но кажется, второсортность кофе волнует его сильнее происходящего в комнате. Он морщится, сделав первый глоток, разочарованно облизывает губы и присаживается на подлокотник кресла, стоящего напротив того, в котором находится Хёкдже. Донхэ двигается почти бесшумно, и девочка, увлеченная Хёкдже, даже не замечает его присутствия. Зато замечает Хёкдже. Он смотрит ему прямо в глаза, дергая девочку за волосы, а Донхэ на мгновение переводит взгляд на ее затылок, приподнимает бровь, словно оценивает, делает новый глоток кофе и снова встречается взглядом с Хёкдже. Он выглядит чертовски уставшим, но Хёкдже не жаль его. Хёкдже упивается своей обидой и нелепым желанием уколоть больнее, поэтому, слегка раскрыв губы, выдыхает едва слышный стон. Донхэ не реагирует, Донхэ изучает и пристально смотрит, а Хёкдже бесится, отчетливо понимая, что по-настоящему возбуждается только из-за его присутствия. Из-за того, что на Донхэ его футболка, которую в прошлый раз он оставил у него в комнате, та самая, которой Донхэ вытирал сперму с его живота и обещал выстирать. Из-за того, что его губы сухие, и хочется увлажнить их, провести языком по кромке, а потом прихватить зубами, чтобы нежная кожица брызнула кровью. Из-за того, что хочется вцепиться в его короткие волосы, а не гладить склеенные лаком кудри незнакомого существа. Из-за воспоминания о последней ночи, когда они так сильно раскачали кровать, что с прикроватной тумбочки на спину Донхэ упала свеча, капнув горячим воском. До дрожи в пальцах хочется проверить, сошел шрам или остался. Но сильнее всего хочется понять, о чем Донхэ думает. Хёкдже кончает, глядя в глаза Донхэ. Уголки губ того дергаются в слабой, почти не насмешливой, улыбке, а девочка закашливается, чтобы не глотать, вытирает рот аккуратной ладошкой. Хёкдже знает, что будет ее ненавидеть. Донхэ знает это не хуже, но сохраняет ледяное спокойствие, которое не растопит даже очередной глоток кофе. Девочка, приподнявшись, пытается сесть на колени Хёкдже, но тот останавливает ее, и застегивает на ней юбку. Она смеется, не понимая, почему он такой серьезный, а затем наконец-то замечает направление его взгляда и, обернувшись, замолкает при виде гостя. – Знаешь, я никуда не спешу, – говорит Донхэ, и Хёкдже кажется, что он не обманывает. – Могу подождать. А ты можешь продолжить, если остановился из-за меня. Девочка вспыхивает и поспешно застегивает на себе блузку, но замирает на последних пуговицах, будто думает, что ее могут захотеть оба. Ей неловко, и ее неловкость до ужаса раздражает Хёкдже. – Донхэ... Ты немного не вовремя. Голос хриплый, как будто наглотался холодного ветра, в животе – стужа. – Приезжай в любое время. Твои слова, помнишь? Ты сам сказал это, когда дал мне ключ. Хёкдже, вздохнув, застегивает ширинку. Нужно было давно поменять замки. Донхэ улыбается, соскользнув в кресло. Улыбается неестественной липкой улыбкой, из-за которой иногда кажется, что она как зубной налет – бесит, но без внешнего воздействия никуда не денется. И в этот момент Хёкдже до ужаса хочется ему врезать. За то, что ведет себя, как ни в чем не бывало. За то, что улыбается, когда должен злиться. – Твой друг не уйдет? – девочка не понимает, что ей не рады, а Хёкдже не поворачивает к ней голову даже на сантиметр. – Нет, – говорит он, не сводя с Донхэ взгляда, – мой друг останется. А тебе пора. Хёкдже готов к истерике. Виски уже начинает покалывать, но девочка не произносит и слова. Она хлопает ресницами, тщетно пытаясь найти поддержку среди двух незнакомцев, а затем подбирает с пола туфли на высоких шпильках и молча уходит. Хёкдже благодарен ей за такую выдержку больше, чем за весь вечер. – Ты еще можешь догнать своего ангела, – говорит Донхэ, когда входная дверь хлопает. Покачав головой, Хёкдже бросает уставший взгляд на часы, застегнутые на запястье. Ангелов не существует. Донхэ доказал это первым, когда ушел. А потом еще раз и снова, столько раз, что Хёкдже давно уже сбился со счета. – Зачем ты приехал? Донхэ молчит. Интересно, он сам знает? Или действует, руководствуясь очередным странным импульсом? Как обычно. Приходит, когда ему вздумается. Уходит, никого не спросив. Строит в своей голове длинные лабиринты, принимает решения сам – слепо и необдуманно. Так же, как любит. Хёкдже знает, что любит, он просто устал. Ждать неизвестность совсем не весело. – Давай поедим. – Сейчас три часа ночи. Донхэ пожимает плечами, рывком поднимается и, забрав свою кружку, уходит в кухню. – Я хочу приготовить пасту. Аль денте*, наверное. Хёкдже не в силах сдержать усмешку. Донхэ всегда пытается соблюсти баланс, жаль, что не в отношениях. Он не спрашивает, чего хочет Хёкдже. Он ставит кружку в посудомоечную машину, достает из шкафа тарелки. Действует последовательно и четко. Хёкдже трет глаза пальцами и, собравшись с силами, выходит на шум из освещенной кухни, где Донхэ уже выкладывает из бумажного пакета еду: пасту, чеснок, оливковое масло и томаты черри. Хёкдже по привычке садится на край стола, а рядом Донхэ последовательно раскладывает ингредиенты. Ставит на огонь кастрюлю с водой, бросает щепотку соли. Для него важно, чтобы все было на своих местах, когда он готовит, и едва Хёкдже спрыгивает со стола, чтобы налить воды, Донхэ хмурится и ждет, пока он вернется обратно. Друг от друга их отделяет совсем немного и, нарезая чеснок, Донхэ несколько раз задевает колено Хёкдже. Они оба молчат, но сейчас Хёкдже особенно видит, насколько устал Донхэ. Все действия он совершает скорее автоматически: наливает на дно сковородки масло, бросает в него чеснок, опускает под воду черри. Так всегда, это его способ борьбы с усталостью – двигаться, не позволять ей себя сломать. Хёкдже чувствует, как его злость уходит. Донхэ не виноват. Просто любая автоматика дает сбои. Он режет черри, когда нож соскакивает. Он стискивает зубы, когда на белую доску капает кровь. Хёкдже машинально протягивает салфетку, но Донхэ, бросив на него быстрый взгляд, касается порезанного пальца кончиком языка, а затем открывает холодную воду, чтобы остановить кровь. Хёкдже опускает руку с салфеткой, не сводя глаз с Донхэ. Упрямство. Это его проблема. Хёкдже помнит, как часто они в прошлом ругались из-за этой его черты. Сейчас перед ним подросток, тот самый мальчишка, что в дебютные годы дрался с Хёкдже, огрызался на старших из-за спины Юнхо и, закашливаясь, тайком курил в вытяжку вместе с Хичолем. Мальчишка, который не умел признавать свою неправоту и до конца гнул свою линию, не боясь задеть и разозлить до безумия. С невинной улыбкой он мог вывести Хёкдже из равновесия: сломать его технику, раскритиковать или признаться в чувствах. Тогда юношеский максимализм позволял Хёкдже воспринимать все слишком болезненно, слишком остро. Из-за любой мелочи он жаждал мести и жаждал войны, искал любые поводы превзойти Донхэ, и даже то, что он был на два сантиметра выше, тогда считалось его личной победой. Только со временем побед становилось меньше, а потом Хёкдже выбросил белый флаг, осознав влюбленность. Впрочем, благодаря упрямству Донхэ тоже. Хёкдже начинает угнетать молчание. Его обида окончательно исчезает, а вода закипает. – Мы не поговорим? – спрашивает Хёкдже. – О чем? О погоде? О следующем общем проекте, о ценах на секс услуги? Донхэ убавляет огонь, опускает в кастрюлю пасту и откидывает на сковороду черри, осторожно, чтобы не разломать, перемешивает с чесноком и маслом. Из-за работающей плиты в кухне становится слишком жарко. Хёкдже вертит в руках тонкий нож, и лезвие приятно холодит кожу. – О том, что ты снова исчез, не сказав ни слова. – Я написал записку, – Донхэ говорит, помешивая спагетти, и Хёкдже только сейчас понимает, насколько он расстроен и зол – слишком напряжены плечи, слишком натянутый тон. Просто устал, чтобы это показывать. – Записки мало, Донхэ. Ты исчез и почти превратил меня в параноика. – Ты привел шлюху в нашу квартиру, Хёкдже. Не делай вид, что тебе было плохо. Донхэ оборачивается очень резко, настолько, что Хёкдже роняет нож. Ему даже не хочется объяснять, что девочка не была шлюхой, какая разница. Хочется только понять, когда его собственная квартира стала квартирой Донхэ, их квартирой. Он не знает, но эта случайная фраза почему-то не режет слух. Она удивляет, как запах горелых черри. Хёкдже втягивает воздух носом и переводит взгляд на плиту. Черри медленно обгорают, превращаясь в тлеющие угольки. – Черт. Донхэ не знает за что хвататься – спагетти вот-вот выкипят, черри еще чуть-чуть – догорят. Он берет кастрюлю за ручку, забыв прихватку, обжигает пальцы, шипит. Маленькая идиллия, в которой все на своих местах, лопается. Хёкдже спрыгивает со стола. Он быстро выключает обе конфорки, сливает воду из пасты, поворачивается к Донхэ, а тот смотрит на покрасневшую руку и слабый ожог, переводит взгляд на сгоревшие черри, а затем, несмотря на боль, принимается заново резать свежие овощи. – Эй, перестань. Хёкдже не помнит, есть ли у него мазь от ожогов. Есть оливковое масло, которое принес Донхэ, и есть его непробиваемое упрямство. – Донхэ, хватит. Хёкдже забирает у него нож и, оставив его на столешнице, пытается развернуть Донхэ, аккуратно проверить степень его ожога. Ладонь в ладони. Тепло и легкая дрожь в онемевших пальцах. Донхэ устало вздыхает и, обняв Хёкдже за талию, опускает голову на его плечо. – Я скучал по тебе, – со всей усталостью. Хёкдже скучал не меньше. Он запускает пальцы в волосы на затылке Донхэ, осторожно гладит, не говоря ни слова. Донхэ сейчас как бушующий океан с приливами и отливами. Не делай резких движений, не пойдешь ко дну. – Идем в спальню. Опрометчиво. Слишком быстро. Донхэ отстраняется, смотрит Хёкдже в глаза, а тот никак не может заставить себя хоть чуть-чуть улыбнуться. Только делает маленький шаг назад, тянет Донхэ за футболку. Донхэ не подчиняется. Донхэ все решает по-своему. Подается вперед и целует Хёкдже. Жадно и даже немного зло, как будто думает о том, что совсем недавно он мог целовать шлюху. Как будто хочет сказать: "Я лучше". Хёкдже не сомневается. Только Донхэ способен вызвать в нем такие искренние эмоции: слабость, нежность, желание. Ни с кем другим Хёкдже не может позволить себе сбросить все до последней маски. Донхэ сам их с него срывает, с такой же легкостью, как одежду. Быстро, бескомпромиссно. Он усаживает Хёкдже на край стола, расстегивает на нем рубашку, пробегается пальцами по бокам и снова целует так, что у Хёкдже опускаются руки. Он может только ответить на поцелуй и зацепиться за край столешницы, раздавив ладонью надрезанные томаты. Сок черри течет по пальцам. Предвкушение стягивается в животе узлом. Донхэ торопится. Он пахнет отчаянием и горьким кофе. Он смотрит прямо в глаза. Снимает с себя футболку, расстегивает ремень. Хёкдже больше не хочет ждать. Он пытается слезть со стола, чтобы увести Донхэ в спальню, но тот только надавливает на его плечи, заставляя откинуться, и Хёкдже знает, что в этот момент лучше ему уступить. Лучше развести ноги, чтобы Донхэ оказался ближе, подставить шею прикосновениям языка. Промолчать, ударившись головой о стену. Донхэ уже возбужден. Хёкдже тоже. Он чувствует по позвоночнику дрожь, когда Донхэ расстегивает его ширинку и уверено обхватывает пальцами член. Он чувствует, как к лицу приливает жар, когда Донхэ обводит головку. В кухне все еще пахнет гарью, об окно долбится мотылек, пытаясь пробраться к свету, а Хёкдже ловит себя на том, что за все прошедшие годы они с Донхэ ни разу не занимались сексом в кухне, иначе знали бы, насколько жесткий, оказывается, этот стол. У Хёкдже болят локти. Он тянется к Донхэ, обнимает его за шею и оставляет короткий укус у него на плече. Вместо стона, вместе со стоном. Руки Донхэ гладят спину, ласкают член, губы скользят по острым ключицам. Жарко и почему-то темно, места мало, но больше не нужно, только в руках Донхэ. Правильно и спокойно. Хёкдже тяжело дышит, набирает в легкие воздуха, как перед прыжком в воду, чтобы в висках перестало стучать, со стоном выдыхает, когда руки Донхэ добираются до груди. Лучше не открывать глаза. Не видеть усталости, только чувствовать - пепельную злость и неконтролируемое: собственничество, желание, сожаление. И так каждый раз. Стоит одному из них начать сомневаться в правильности отношений, стоит промолчать и уйти, как все заканчивается поцелуями и грязным сексом. Когда не страшно причинить боль, когда чужой болью наказываешь себя, а не партнера. Сколько еще раз они попытаются разойтись? Сколько раз вернутся к тому, что не могут? Глупо раз за разом кидать перед собой грабли и вымерять шаги, чтобы наступить на них ровно по центру. Хёкдже больше не хочет. Он устал бегать, устал задавать самому себе вопросы. Однозначных ответов все равно нет, так какая разница. Жизнь без Донхэ кажется только копией. Хёкдже чувствует себя слишком открытым – гибкое тело разложено на столе, запутанные чувства как будто вспороты. Донхэ понимает. По биению пульса, по дрожащим пальцам, по сухим губам, с которых слетают стоны. Он знает, о чем Хёкдже думает. Целует его со всей чувственностью. Ускользает. Стягивает с Хёкдже джинсы, опрокидывает его спиной на стол, надавив ладонью на шею, снова целует, вылизывая скулы и жаркий рот. Хёкдже готов позволить ему что угодно. Масло. Оливковое – по пальцам Донхэ, меж ягодиц Хёкдже. Скользко и горячо. Неудобно, но об этом некогда беспокоиться. Донхэ толкается сразу двумя пальцами, глубоко и, возможно, грубее, чем ему хотелось. Хёкдже стонет, запрокинув голову. Этого мало, чтобы причинить ему боль, этого в принципе мало. И Донхэ согласен. Он разводит колени Хёкдже в стороны, приподнимает его ноги и осторожно кладет их себе на плечи. Входит в Хёкдже одним рывком, упирается ладонями в стол, чтобы сохранить равновесие. Стол тревожно скрипит, ударяется в стену, когда Донхэ совершает второй рывок. Хёкдже без разницы, пусть разлетится в щепки. Он наконец-то ощущает себя живым, наполненным и настоящим. Ему не нужно играть страсть, не нужно изображать нежность. Он стонет, широко распахнув глаза, смотрит в лицо Донхэ, хватается за его плечи. Донхэ не прекращает двигаться, толкается бедрами, входит глубоко и резко, замедляется, сбивается с ритма, чтобы поцеловать Хёкдже, и снова раскачивает чертов стол. Когда он уже сломается? Хёкдже, наверное, сломается раньше, потому что он уже готов кончить, не позволяет только Донхэ, сжимая его член у основания. Донхэ выносливый. Он подводит к черте себя, не думая о синяках на локтях Хёкдже. Он кончает, уткнувшись в его плечо, кончает внутри Хёкдже, напоминая о своих правах. Хёкдже почти задыхается. Капли пота ползут по вискам, сердце заходится. Донхэ берет паузу в пару секунд, а затем отстраняется, проводит пальцами по ногам Хёкдже, заставляет его обхватить себя за талию, сам обнимает поперек спины и резко приподнимает. Хёкдже вскрикивает на весу, стонет, когда Донхэ вжимает его в ближайшую стену, крепче хватается за его плечи, целует шею, пока Донхэ несет его в спальню, с готовностью разжимает руки, падая на кровать. Прохлада тонкого одеяла. Тяжесть тела Донхэ. Хёкдже вытягивает напряженные ноги, поджимает пальцы, когда Донхэ снова обхватывает его ноющий член, закрывает глаза, проваливаясь в удовольствие. Это их аль денте – синхрон, расшатанное безумие и, наверное, любовь. Они всегда будут скользить по грани. Никакой приторности, никаких громких слов. Любовь на уровне очевидного понимания, привязанность как инстинкт. Где-то под кожей, настолько прочно, что об этом не обязательно говорить. Донхэ стоит вполоборота к зеркалу – синие джинсы с расстегнутой пуговицей, длинные красные царапины на спине. Футболке снова не повезло. – Мы даже поругаться нормально не можем, – говорит Хёкдже, рассматривая Донхэ. Нет, он не любитель драмы, ему не нужны истерики, это просто факт – любая ссора заканчивается постелью. Зачем тратить время и силы на первую часть? – Нужно было побить посуду? Донхэ проводит пальцами по царапинам и с улыбкой кивает в сторону кухни, где остался хаос сгоревших черри и переваренной пасты, которую, конечно, никто уже и не станет есть. – Нужно было тебе просто врезать. Хёкдже действительно ведь хотел. Они могли начать с этого, могли этим закончить, могут еще успеть. По второму разу поссориться или сразу залезть в постель, пока она еще теплая. – Ты и так царапаешься как сучка, – неожиданно, но беззлобно. Хёкдже поворачивает голову к зеркалу и видит себя в отражении позади Донхэ. Размазавшаяся подводка, неестественно яркие губы, засос на шее. Сучка и есть. Наспех распахнутая рубашка болтается на одном плече. Классика порнографии – потушить дешевую сигарету в кофейной кружке, и образ один в один. Донхэ смеется. Хёкдже пожимает плечами, рубашка окончательно сползает по тонким рукам. – Залез на карусель – наслаждайся, – выдыхает и откидывается на кровать. Донхэ молчит. Быстро снимает джинсы, подходит ближе, перекидывает через Хёкдже ногу и садится верхом. Наклоняется, с интересом заглядывая в лицо. – Мы мчимся к мертвой петле. Не страшно? Хёкдже не нужно много времени на раздумья. Он кладет руку на шею Донхэ, надавливает ногтями на уже выступившие царапины, улыбается в ответ на улыбку Донхэ. К черту страх. К черту сложности. Карусель слишком быстрая. Взлететь, чтобы упасть. Упасть, чтобы подняться. Задержать дыхание в самой высокой точке и выдохнуть сразу на вираже.