Карандаши, слова и вдохновение

Он задумчиво грызет карандаш. Я вижу, как ему тяжело сейчас – под глазами иссиня-черного цвета тени, сами глаза блестят лихорадочно, трясет всего, все губы искусал, два раза пришлось чашку отбирать, фарфоровую, чтобы и ее не сгрыз ненароком или зуб не сколол – он же не остановится, он всегда что-то грызет, когда нервничает, глупый, глупый, ничего же не случится, если он отдохнет немного, поспит чуть дольше или пару часов почитает что-нибудь развлекательное, чтобы отдохнуть, “Популярную физику”, например, ему как раз на час-два, не больше, но ведь силой же не усадишь, не усыпишь, верно? Он всегда пишет карандашом – на больших листах, белых, жестких, похожих на ватман. Порой я нарушаю данное ему обещание и читаю написанное, но никогда не продвигаюсь дальше второй строки – начинаясь с середины листа, она идет ровно, потом – вертикально вверх, а дальше – разворачивается и будто закручивается вокруг себя. Когда я, с удивлением разглядывая почти объемные, будто не касающиеся листа буквы, восхищенно говорю ему что-то о 3D, он только смеется и качает головой. Если бы я только мог понять, что он пишет! Чернильное совершенство латиницы сменяется неровным кириллическим шрифтом глянцево-красных букв, на смену приходят стального цвета иероглифы и темный узор совсем неизвестного мне алфавита – да алфавита ли? Все это складывается во что-то невообразимо тонкое и совершенное – такое же, как он сам. Я не знаю, в чем заключается его работа и зачем он так выматывает себя, в очередной раз засыпая под утро, на полу, окруженный разноцветным ворохом карандашей, положив под голову кипу бумажных листов. Я не знаю, как он появился у меня – быть может, вчера, позавчера, месяц, год назад, может, он был всегда и с самого моего рождения был рядом, поначалу просто задумчиво рассматривая маленький орущий сверток. Быть может, его никогда не было, и сейчас я бессмысленно уставился в пустоту, придумывая самому себе очередную сказку на ночь – я всегда так делал, сколько себя помню. Все может быть. Я не знаю. Иногда, вот, как сейчас, он роняет карандаш, садится, обхватывает руками колени и начинает говорить, смотря куда-то поверх и заломив брови не то тревожно, не то задумчиво. Я никогда не успеваю дотянуться до ручки, ноутбук тоже никогда не бывает в пределах досягаемости, и все, что мне остается, это слушать – жадно, взахлеб, не пытаясь что-то запомнить. После его негромких слов во мне почти ничего не остается, разве что пара капель из прохладного словесного ливня, но и то, что достается мне наконец, стоит куда больше, чем… а, да зачем сравнивать, я бы все за это отдал, если б не имел уже. Его память хранит бесконечное количество историй, и он рассказывает их мне по ночам, сидя на самом краешке моей постели. Он живет словно бы душой нараспашку, обожая весь мир и ничего не прося взамен. Иногда я думаю, что он и есть один из тех легендарных праведников, готовых подставить левую щеку после удара по правой щеке. Мы все, до последней сволочи, бесконечно дороги ему, и если бы именно он держал мир в своих ладонях, я бы не опасался за сохранность Земли. Я знаю, что если его подолгу нет дома, искать не нужно – он не потеряется и не попадет в беду, а какая-нибудь добрая душа обязательно доведет его чуть ли не до порога. Но все равно каждый раз бегу, ищу, нахожу неизменно, будто ноги сами к нему приводят. И каждый раз он удивленно смотрит и повторяет, что это совсем не обязательно, но я же вижу, что ему приятна чужая забота. В нем нет ни капли детской наивности, и жестокость, тема, о которой сейчас с поистине мазохистским удовольствием кричат на каждом углу, известна и ясна ему до последней идеи. И это знание безумно, невозможно сочетается в нем с верой в людей. И, словно в ответ на его веру, они, люди, поднимают из своей глубины все светлое, что у них осталось. Наверное, именно это нам и нужно – чтобы кто-то сказал, что вовсе незачем ежиться иглами и гасить в себе тепло, чтобы кто-то поверил в нас и полюбил, как любят родители – просто за то, что мы вообще есть. Я бы сам безумно хотел быть таким, как он, но я слишком слаб для этого. И поэтому все, что мне остается – да, слушать. Порой я раскладываю вокруг себя бесчисленные тома – все книги, что только есть в доме, - и ищу в них хотя бы маленький намек на то, кто он вообще такой, отчего он помогает мне одним своим присутствием, отчего я сам забочусь о нем, отчего после пары его слов у меня могут задрожать руки и я кинусь строчить все, что только в голову придет, на первой попавшейся поверхности, главное, донести суть, облечь в слова, остальное: огранка, придание формы искрящемуся изнутри содержанию – позже. А потом я пишу – уже без столь остро отточенной, раскаленной необходимости запечатлеть, медленно, долго, выстраивая на столе батареи из кофейных и чайных чашек. Тщательно подбираю фразы и обороты, выверяя словесный баланс. Он молчит в это время. И только глаза его блестят лихорадочно-весело, когда он стоит за моим правым плечом.