***
Впервые они встречаются в каком-то замызганном клубе, название которого ни один из них не вспомнит, даже если очень этого захочет: кому, блять, нужны сраные вывески, если все эти заведения ничем друг от друга не отличаются? Они оба пришли сюда для того, чтобы закинуться хорошей дурью и выплеснуть наружу скопившееся напряжение. У одного недавно сестра скончалась от рака, а от второго черт знает сколько времени назад ушли жена и дочка, и ему было бы мало-мальски легче, помни он хотя бы, когда и почему это произошло. Им обоим уже нечего терять. Один боится возвращаться домой потому, что там его встретят только отвратительный порядок квартиры, ядовитая пустота и фантомные лужи крови в ванной комнате. Второй до омерзения не желает возвращаться вообще: ни домой, ни на работу, ни куда-либо еще. Там - дерьмо, которое он сам старательно и намешивал, не замечая, что уже успел увязнуть в нем по самые помидоры. Оказалось, что у них один курьер. Хер знает, зачем этот лысый упитанный хряк, почти до блевоты противный им обоим, решил провернуть две сделки в одном месте и в одно время - им было похуй. Они даже не знали, что им нужен один и тот же говнюк. С какого хрена им вообще об этом думать? Но, злой насмешкой судьбы, эти двое даже за барную стойку сели рядышком, долго разглядывали друг друга сначала украдкой, а затем, послав все приличия к чертовой матери, стали пялиться в открытую. Ни у одного при виде другого не перехватывало дыхание и член не вставал колом, требуя засадить соседу по самые яйца. Нет, ничего этого не было. Не было даже того, что сумело бы хоть отдаленно это напомнить. Они смотрели друг на друга, и каждый видел в глазах другого самого себя: пустого, измотанного, никчемного - того, кому хотелось разбить морду, превратив ее в кровавое месиво. И оба хорошо чувствовали взаимность этого желания. Почти синхронные усмешки, и они встают со своих мест и выходят на улицу, воодушевленные и предвкушающие. В темном, сыром и грязном переулке они метелят друг друга, грозно рыча, словно дикие звери. В общем-то, именно так оно и было. Запах крови, смешанной со слюнями, табачной вони и безнадежно засранного переулка забивают ноздри, и им кажется, будто именно этим смрадом они будут дышать, когда попадут в Ад. А куда же еще? Их больше нигде не ждут. Они чистят друг другу рожи остервенело и яростно, сбивая в кровь костяшки на кулаках. А потом трахаются, как умалишенные, прямо в гребаном вонючем переулке. Никому не нужные, пропащие ублюдки. И это сносит им крышу куда сильнее, чем та дурь, что лежит в кармане куртки лысого, обрюзгшего куска дерьма, который уже ждал клиентов в назначенном месте. И похуй - пусть ждет, сколько угодно его старой, прогнившей душонке. Потом они молча поправляют одежду и расходятся в разные стороны, совершенно не заинтересованные даже в имени своего ебанутого на всю голову партнера. Им попросту похуй. Их ждут пустые дома, где таблетки, одиночество и глюки, которые несут с собой море крови и дерьма. Им до усрачки часто думается о том, что неплохо было бы выпустить пулю в собственный висок, и так же единогласно они бы не смогли ответить, почему до сих пор этого не сделали. А еще они оба порой вспоминают ту ночь, когда вместе с болью можно было почувствовать едва заметное прикосновение Жизни.***
В следующий раз они пересекаются в супермаркете, в винном отделе: каждый желает купить любимую марку виски и тянется к единственной оставшейся на витрине бутылке. Не узнать друг друга они просто не могут - невозможно, если видишь еще не до конца заживший собственноручный труд на чужой физиономии. После долгого и тяжелого зрительного контакта ни один не может сдержать рвущийся наружу истерический хохот. В номере отеля они трахаются так же неистово, как и в сраном переулке. Разница лишь в том, что теперь никто не тычется окровавленной мордой в холодную стену и не сопит от неудобства, нетерпеливо выпячивая оголенный зад навстречу чужому члену. В этот раз все гораздо удобнее, и видеть лицо партнера совсем не сложно, как и до безобразия просто надрачивать себе в бешеном темпе, лишившись рассудка от созерцания того, как тебя натягивает незнакомый мужик. Они ни хера не знают друг о друге и, видит бог, не имеют против этого абсолютно ничего. Когда один внезапно просит перекрыть ему кислород, другой даже не думает отказать и душит его собственными руками до тех пор, пока тот не кончает: громко, протяжно, обильно, жмурясь изо всех сил и продолжая с упоением трахать собственный кулак. Потом они курят прямо в постели, мокрые, довольные, грязные, и молчат. Каждый думает о своем, но, так или иначе, их мысли все равно возвращаются к человеку, лежащему на другой половине койки. Когда один приподнимается, чтобы взять бокал, другой машинально разглядывает его широкую спину, пестрящую кровавыми полосками от ногтей, и довольно усмехается - красиво получилось. Это замечают, но никак не комментируют. - Виски? - Да. Уже утром, когда они снова готовы разойтись по собственным невзрачным мирам, ни один не сомневается, что это встреча не станет последней. - Во вторник, в восемь вечера. Здесь же. - Я подумаю. И их уверенность становится еще крепче.***
Это повторяется снова и снова, словно какой-то гребаный ритуал - продление собственного срока годности посредством дикого перепиха с незнакомцем. Они могут закинуться дурью или подраться, могут выпереться в город и закадрить в компанию кого-то третьего, а, может, даже четвертого - им абсолютно насрать, как их зовут, лишь бы были красивыми настолько, чтобы хотелось затрахать до изнеможения. Или смотреть за тем, как они будут иметь друг друга, распластавшись рядом. И похуй на все остальное: во время секса не имеет значения ни карьера, ни доход, ни статус - главное, чтобы умело пользовался теми причиндалами, которыми тебя наградила матушка природа. Только вот после секса в гостиничном номере всегда остаются только двое. Ощущение Жизни - слишком интимно, чтобы делить его с теми, в ком оно и так есть. И, блядский боже, они теперь не только курят в полной тишине, переводя дыхание перед новым залпом безудержного траха, но и говорят. Постепенно, осторожно, с каждым разом все дольше и дольше, не затрагивая никаких личных тем. Им по-прежнему наплевать на имена, они до сих пор не обменялись даже телефонными номерами - им они не нужны. В отличие от того, что дают эти встречи, сумасшедшие, порочные, дикие и чертовски нужные. Исцеляющие. Все хорошо так, как есть сейчас. Но чем дольше длится эта связь, тем чаще случаются извращенные свидания. Они стоят на балконе, голые, еще не отошедшие до конца после оргазма, смотрят на яркий ночной город и курят. Сегодня ощущение Жизни в каждом из них сильнее, чем когда-либо. И им по обыкновению насрать, почему так произошло. Это просто есть и оно охерительно. - Как тебя зовут? - Брюс... А тебя? - Брэндон. Больше они об этом не говорят. А потом в номере просыпается только один, который, не обнаружив другого, раздосадованно скулит и почти воет, готовый обратить в хаос все вокруг, хватает себя за волосы, рычит, словно подстреленный зверь. Ему больно, зло и яростно. Он не хочет признавать, что снова выброшен цепляться за край в одиночку. Только запоздалое благоразумие заставляет его почти спокойно встать и одеться: в конце-концов, никто никому не должен. Ничего. На глаза попадается листок, оставленный на журнальном столике, прямо на брюках, которые были выброшены сюда вчера, в порыве нетерпеливой похоти. На нем - ряд торопливо выведенных цифр. Он смотрит на них с сомнением, внимательно и недоверчиво, но затем все-таки прячет треклятую записку, от которой почему-то дрожат руки, в карман. В тот момент ему хочется поклясться, на чем угодно: совсем рядом, громко и весело, над ними расхохоталась Жизнь.