А время вовсе не нас искало.
Этой ночью в палату к Митрофанову Егору нас не пустили. Точнее, не в палату. О том, чтобы пробраться в операционную, можно было и не думать. Нас спросили, кем мы ему приходимся, я и ответила, что близкими друзьями. Медсестра грустно кивнула и бегло начала выискивать что-то в своих бумагах за стойкой регистратуры. Что-то, явно не относившееся к тому, о чем я переживаю. Сказав, что я прихожусь ему близким другом, часть моих мыслей занял единственный вопрос: правда ли это? — другая же шумно продолжала крутиться вокруг двери операционной и громко рыдала на моем плече странноволосой Суворовой Евгенией. Я то и дело сглатывала слезы, но продолжала молчать, в то время как девушка рядом со мной без умолку говорила о том, как ей сейчас плохо и что ей бы так хотелось, чтобы все оказалось в порядке. Я же сопереживала молча, про себя, попадая в то забвение, которое вряд ли можно было просто так преодолеть. Конец бесконечности. Расщепление пикселей. Медсестра ушла, кругом больше никого. Пахнет лекарствами и геранью на подоконниках: два часа ночи. Я просижу здесь до последнего чертовского мгновения, пока не узнаю, что все хорошо. Что я... никого не потеряю. Не потеряла. Женя заливается слезами, ее лицо опухло и покраснело, и мне одновременно хочется и гладить ее по волосам, и просто смотреть, как кому-то намного тяжелее, чем мне. Но я просто сижу и смотрю, как она утирает слезы и утыкается носом в мое плечо. Мне не жаль ее. Я закрываю глаза, надеясь, что это поможет мне немного отвлечься. Нет, черт возьми, не могу я ни о чем думать. Через пару часов Женя находится все в том же напряжении, но слез больше не осталось: она засыпает на моем плече, и ее сонливость передается мне. Когда я снова закрываю глаза, мне кажется, что кто-то посторонний — явно не Женя — тихо о чем-то говорит и выключает свет в коридоре. Возможно, мне просто показалось. Но сквозь неясный гул в ушах я слышу томный и усталый шепот, на самом выдохе произносящий: — Просто нужно время, детка. Когда я снова открываю глаза, Женя обеспокоено осматривается по сторонам, неестественно выпрямив спину. — Девушки, — я осознаю, что та самая медсестра чуть треплет меня за руку. — Вы все пропустили. Его уже давно отвезли в палату. Кажется, мной овладело неосознанное волнение. — С ним все хорошо? — в полудреме шепчу я, хватаясь за рукав халата медсестры. Она испугана моим поведением, в ее глазах плещется удивление. — Более или менее в порядке, — девушка вырывается и шагает к своей стойке регистратуры. Не понимаю, что она там делает в такое-то время. — Идите домой. Уже рассвело._____
Тот чертов день пропитан фальшивым запахом алкоголя, которым Женя скрашивала свое беспокойство. Впадая в истерику, запивая свое горе дорогим виски, который еще непонятно откуда взялся, она быстро выдыхалась и, каждый раз внезапно, садилась на пол, прижимая колени к груди. Я садилась рядом и молча гладила ее по волосам. Абсолютно молча. Я не знаю, почему ей настолько тяжело. Все будет отлично, Егор крепкий малый, и все будет... в порядке. Да, все будет отлично. Я верю. Я действительно почти верю. Боже, я безумно счастлива, что не потеряла его. Что Женя не потеряла его. Они вместе, я — третий лишний. И, честно говоря, я чувствую себя предельно опустошенной все этой ситуацией, наверняка так же, как и Суворова. Не знаю, для чего нужны подруги, но в такие моменты они обязаны быть рядом. И я рядом. После долгих уговоров я предлагаю Жене посмотреть парочку фильмом. У нее прекрасный телевизор и, к тому же, проигрыватель, мы не можем этим не воспользоваться. Нам нужно отвлечься, это только к лучшему. Мои попытки уговорить ее взглянуть на парочку шедевров из мира кино оборачиваются успехом. Конечно же, кому не нужна релаксация? Мы перематываем самые разные экранизации: от боевиков до слащавых мелодрам — до самого вечера. Время течет сквозь пальцы, скользя, сливаясь с южным ветром, меняя меня и этот чертов мир, виновато сверкая в вечерней дымке ноября за окном, в леденящем душу воздухе, почти зимнем, рвущимся к оголенным предплечьям сквозь открытые для проветривания форточки. Несмотря на это, мне тепло и спокойно. Если, конечно, спокойно — это подходящее слово. Я ожидаю, что Женя придет в себя — и если честно, жду того же и от собственного благоразумия, — но вместо этого к концу последнего запланированного на сегодня фильма слышу, как слева от меня она снова начинает тихо сопеть и шмыгать носом. На экране — совсем не мелодрама, а какое-то нашествие инопланетян. — Я хочу его увидеть, — бормочет она, тем самым поясняя свое поведение, после того как наткнулась на мой излишне недоуменный взгляд. — Нужно сделать звонок, — я встаю и поднимаю указательный палец вверх, имея в виду свою предусмотрительность. Женя кивает. Никогда коридор не казался мне настолько длинным. Думая, что это последствия усталости, я едва добираюсь на кухню, где хозяйка квартиры оставила домашний телефон. Я набираю номер справочной, осознав, что совсем не представляю, куда именно звонить. Регистратура городской больницы берет трубку не сразу, но, когда гудки все же обрываются, я понимаю, что голос мне не знаком. Конечно же, та медсестра вряд ли сидит у телефона. Я узнаю, что к Митрофанову в палату входить пока что нельзя. Узнаю и о его состоянии: черепно-мозговая травма, ожоги и несколько переломов. Но он жив. С ним все в порядке. Сегодня к нему приходили родители. Вход доступен только родственникам. Я — не родственник. Я даже не близкий друг. Бросаю трубку, не потрудившись сказать "спасибо". Мне не хочется расстраивать Женю и говорить ей о том, что все настолько плохо, поэтому сооружаю на лице самую лучистую свою улыбку и готовлюсь сообщить ей радостную новость. Я пока что понятия не имею, как все провернуть, но я должна это сделать. Я застываю в дверном проеме, открыв рот для озвучивания всей ситуации и раскинув руки в сторону. Желание говорить совершенно отпадает. Женя сидит на полу возле телевизора, прижимая руки к лицу и что-то едва слышно бормоча. Я подхожу к ней и кладу руку на ее плечо. Она вздрагивает и поднимает голову. Лицо все еще залито слезами, но на этот раз я замечаю неестественную бледность и... Темные, совершенно неосознанные глаза человека, который за несколько часов успел потерять что-то очень важное. — Одевайся, мы... пойдем к Егору... — начинаю я, хотя уже не совсем уверена, что действительно это делаю. Против своей воли, я делаю вид, что критически осматриваю Женю с головы до ног, и качаю головой. — Останешься дома. Я пойду одна. Она кивает. Я еще долго смотрю, как она поджимает губы. — Ты увидишь его? — спрашивает она. Ее голос охрип и почти не слышен, но я различаю, что она серьезно расстроена. Мне остается согласно что-то промычать. — Обещаешь? Как маленький ребенок. Я смотрю, как она большими глазами всматривается в мое лицо, ища поддержки. Мы взрослые люди, Женя. Почему ты не можешь держать себя в руках? Ни черта мы не взрослые. Все это только формальности. Я пожимаю плечами и тихо произношу: — Обещаю. Как будто от этого что-то изменится. — Яблоки, — Женя опускает глаза. — Возьми яблоки в холодильнике, когда пойдешь. Конечно же. Я планирую идти чуть позже. Не знаю, когда закрывается больница, но это сейчас практически не волнует меня. Я беру в руки пульт и еще несколько минут щелкаю телепередачи. По каналу, сообщившему нам об аварии вчерашним вечером, передают выпуск прогноза погоды. На улице потепление. Они делают все, лишь бы сделать вид, что ничего не происходит, и со спокойной душой транслируют слова "завтра ожидается температура выше положенного". Они делают все, лишь бы сделать вид, что авария на двадцатой улице ничего не значит. Это жалко._____
На улице действительно потеплело: пахнет листьями и дождем, иней сошел с пожухлой травы, пожалуй, еще утром. Небо заволокло тяжелыми аметистовыми тучами, свинцовыми и подозрительными, мешающими дышать. Когда я выхожу из подъезда, прижимая к груди пакет с зелеными яблоками (которые, между прочим, я фактически передариваю), воздух напряженно давит на легкие, будто бы сжимая их в многочисленные металлические кольца. Я поднимаю глаза наверх и еще несколько минут жду, пока дыхание нормализуется. Все в порядке. Я справлюсь. Передачу не приняли, больница уже закрыта, восемь вечера. Нужная палата находится на втором этаже, яблоки в руках мешают мне думать. Я стою около черного входа и смотрю наверх, мысленно вычисляя, куда нужно попасть. Дурацкие яблоки. Они слишком тяжелые (килограмм или два), чтобы без проблем оставить их у себя. Пару минут я думаю, что с ними делать. Вариантов нет. Я просто оставляю их на бетонных ступеньках, покрытых ядовито-желтыми мокрыми листьями, и шагаю назад. Слишком тихо, чтобы не расслышать свой бешеный пульс, затмевающий все остальные звуки, которые едва-едва можно различить. Слишком шумно, чтобы слышать свое дыхание. Слишком не слишком. Мне нужно пару минут, чтобы осознать, что мысленно я планирую, как забраться на второй этаж без лестницы, веревки и подстраховки. Всего второй этаж. Черт. Я недолго смотрю на металлический выступ подоконника, затем — на козырек над входом и кондиционер на втором этаже, прямо у нужного окна. Пять минут. Пять минут мне нужно, чтобы решится. Я неуверенно ставлю ногу на подоконник и оглядываюсь. Следом — вторую ногу. Я цепляюсь руками за кирпичный выступ. Никого нет. Меня не должны заметить. Хорошо, что его окно хотя бы немного приоткрыто. Ему нужен воздух, верно? Очень иронично, если учесть, что это его относительно любимое слово. Я цепляюсь руками за козырек. Он крепкий и должен меня выдержать. Подпрыгиваю, чтобы зафиксировать себя на самом краю. Грудь упирается в жесткий выступ, и мне тяжело дышать. Сердце быстро-быстро бьется, пропуская удары и решив провести собственный марафон. Приходится закинуть ногу, чтобы забраться полностью. В пальто это делать не очень удобно. Жаль, что я не одолжила куртку и джинсы у Жени. Я практически на месте, но кое-что не дает мне двинуться дальше: стоит ли забираться выше, если можно чуть толкнуть окно, якобы, ведущее в коридор, и спокойно подняться по лестнице? Так и поступаю, но тут же жалею, что не перекинула сюда яблоки. Опасаясь, что могу наткнуться на какую-нибудь блудную медсестру, я несколько раз толкаю окно от себя. Открыть его получается лишь на третий раз. Видимо, кто-то тайком курил здесь: окно заперто лишь на несколько жалких миллиметров человеком, который явно не желал его закрывать, а в углу стоит банка из-под детского питания с окурками. Я пытаюсь не хмыкнуть. Это получилось бы слишком громко. Еще на несколько секунд — уже в коридоре — замираю, прислушиваясь, не идет ли кто. Совершенная тишина. Я лихорадочно заново вспоминаю номер палаты, хотя уже делала это на улице. Сердце все еще громко бьется, в висках стучит пульс, но я невероятно горда собой. Никогда не совершала ничего подобного. Я ведь пообещала, верно? Палата все же находится. Если бы она не нашлась, я не знаю, что тогда делала бы. Тесная комната с двумя кроватями, но занята только одна. Большой аппарат, трубки, тихие сигналы, зеленая стрелка, прыгающая то вверх, то вниз, невнятно расчерчивая что-то на черном фоне. Тумбочка, ваза с белоснежными цветами, очевидно, лилиями, доисторический телефон для вызова медсестры. Я прикрываю за собой дверь и тихо сажусь на краешек одной из кроватей. Егор спит. Он лежит на спине, и я вижу его лицо. Я беру его забинтованную руку в свою и долго всматриваюсь в спящее, безмятежное выражение лица. Он похож на мальчишку, которого я никогда не знала раньше: нет той серьезной мины и фальшивого оскала, напоминающего улыбку. Рот чуть приоткрыт, грудь поднимается и опускается в ритм дыханию. Мне приходится приложить усилия, чтобы грустно улыбнуться. Губы не слушаются, но сейчас этого хочется больше всего. Я наклоняюсь вперед и прислоняюсь щекой к все еще вздымающейся от дыхания груди. Как приятно слышать, как бьется его сердце. Это самый прекрасный звук из тех, что я слышала. Мне приходится чуть прикрыть глаза, клонит в сон. Сердцебиение под моим ухом внезапно учащается, я поднимаю голову и встречаюсь с задумчивым ореховым взглядом. В этих глазах больше не сквозит пустота, и я так... счастлива. Он дышит. Он ведь дышит, его сердце все еще бьется. — Что-то случилось? — меня будто бы ударили локтем в живом. Может, я что-то не то сделала? Задела какую-нибудь трубку или зря до него дотронулась? Что-то мешает мне вздохнуть полной грудью. Я не могу говорить громче шепота. — Я сейчас же вызову медсестру, подожди... Я... правда не хотела... — продолжаю оправдываться я, внезапно поднимаясь на ноги и пытаясь разобраться в доисторическом телефоне, стоящем на тумбочке. Погодите-ка. Не могу я никого вызвать. Я даже этого не могу сделать. Трубка возвращается на место. — Ничего не случилось, Вероника. Егор не улыбается, но тяжело дышит. — Тогда в чем дело? — я не перестаю нервничать, но снова приземляюсь на край кровати. — Мне уйти? Я помешала тебе? — Воздух, Вероника, — парень чуть прикрывает глаза, я вижу, как в одной руке он комкает простыни. — Черт возьми, я так рад тебя видеть. Я молчу. Мне невероятно приятно и тепло, будто я дома. Я не знаю, зачем пришла. — Как ты здесь оказалась? — шепчет Егор, нащупывая мою руку среди скомканных простыней. Я вздрагиваю. Казалось бы, сердце не может так быстро биться. Я киваю на дверь. Егор смотрит на окно. Оно совсем чуть-чуть приоткрыто наверх, и я вряд ли смогла бы через него пролезть. Не знаю, понял ли Егор, как я сюда попала, но он кивает. — Женя передала тебе яблоки, но я не смогла их пронести, — выдыхаю я, мысленно исправляя, что эти яблоки были мои. Неважно. Я все равно этого не скажу. Егор не шевелится. — Она где-то здесь? — нервно спрашивает он. Я слышу, как ему тяжело со мной говорить. — Нет, я одна. — Это хорошо. Я хочу спросить, почему. Я хочу спросить, о чем мне говорить. Хочу спросить об аварии. Но все равно молчу. Ореховый, совершенно не бездонный взгляд едва ощутимо греет меня. Я снова вспоминаю о Жене. Черт возьми. Евгения, милая моя Евгения, когда же ты, наконец, поймешь, что вы начнете ценить друг друга, только когда один из вас умрет?