Мотыльки

Холодно. Блядь, как же холодно! Такое ощущение, что на улице не пять градусов тепла, а минус пять. Промозглый ветер, мелкие капли дождя. К ногам прибивается пожухлый лист. Зачем-то поднимаю его, верчу в пальцах. Он влажный и гнилой. Мертвый. Тяжело сглатываю и опускаю лист обратно на асфальт. Почти бережно. Может, потому что этот лист чем-то похож на меня. Такой же никчемный и никому не нужный. Со стороны может показаться, что я жалуюсь. Может, это и так, но... Знаете, если тебе восемнадцать, и ты однорукий урод, живущий на скудную милостыню тех, кто из брезгливой жалости кинет в твою шапку пару монет, хочется банально выть. Особенно в нашем городишке из сотни улиц и одной площади с засранным голубями памятником всем известного вождя народов посредине. Площадь была одним из немногих мест, где кое-как сохранился асфальт. Мой город умирал. Рак. Терминальная стадия. Смешно то, что это сравнение не такое уж и образное. Радиация здесь и правда серьезно превышала норму. Но никому не было дела. Здесь вообще никому ни до чего нет дела. Когда-то это был процветающий индустриальный город с претензией на то, чтобы через пару десятилетий набрать сотню тысяч жителей, но после аварии на крупном производстве, которое он и обслуживал, ни о каких амбициях не могло идти и речи. А потом наступили девяностые, и о доживающем городе все забыли. Как и принято в этой стране. Народ перебивался кто чем мог. Если повезло и была машина – ездили таксовать к ближайшей железнодорожной станции. Или просто подбирали одиноких автостопщиков на трассе. За место кассира в недавно открывшемся супермаркете «Весна», как его гордо назвал хозяин, буквально дрались. Я своими глазами видел эту безобразную сцену. Еще одним удачным местом работы был морг. Санитарам там платили хоть и немного, но стабильно. Все же государственная организация. Да и «клиенты» поступали на зависть часто. Иногда я размышлял о том, как все будет, когда однажды туда доставят мое никчемное замерзшее тело. Наверняка им будет все равно. Меня, разговаривая о чем-то отвлеченном, сгрузят с каталки на металлический исцарапанный стол, так же равнодушно вскроют, может, отпустят пару шуток о моей неполноценности... Интересно, сколько продержится табличка, которую воткнут над холмиком промерзшей глины, в которую меня закопают? Елисеев Филипп Андреевич. Одна тысяча девятьсот девяносто пятый, тире... Когда это случится? Через год? Два? Я не протяну долго. Быть может, я бы и уехал, как подавляющее большинство моих ровесников, но мне банально было некуда. Я не мог даже пойти учиться, потому что из-за болезни бабушки, по какой-то иронии дожившей как раз до моего совершеннолетия, не закончил школу. А работать не позволяло мое врожденное уродство. Да, именно. То ли из-за того, что моя мать пила не просыхая, то ли из-за нездоровой экологической ситуации, а может, из-за всего этого вместе, я родился всего лишь с тремя конечностями. Забавно, правда? Моей правой руки не было целиком. Куда она в процессе внутриутробного развития делась, известно только одному богу. Если он о нас, конечно, еще помнит. Что очень сомнительно. Так что участь моя была предрешена с самого детства. Хотя, спасибо бабушке, я почти не чувствовал своей неполноценности лет до семи. До того самого момента, как меня отдали в школу. Мать моя к тому времени уже умерла – как говорят «сдохла в канаве». Причем в прямом смысле этого слова. Ее нашли у дороги с разбитой головой и без штанов. Наверняка один из ее дружков постарался по пьяни. Не знаю. Что до отца, то я думаю, что моя мать и сама не знала, кто именно это был. Может, он жив и сейчас. Мне похуй. Не думаю, что хочу заполучить в свою жизнь еще одного алкаша. Я оправляю старый потрепанный плащ, натягиваю горло изъеденного молью свитера выше и ежусь от пронизывающего ветра. Уже темнеет, а в моей шапке от силы рублей двадцать. Хватит на хлеб. Или посидеть еще немного? Может, доложат еще, и я смогу купить яблоко. Кассирша будет брезгливо наблюдать за тем, как я отсчитываю мелочь, а потом процедит сквозь зубы: «попрошайка чертов». Хотел бы я найти работу. Хоть где-нибудь. За копейки. За еду на худой конец. Но свободных рабочих мест не сыщешь и днем с огнем, а если и найдется что-нибудь, то меня туда уж точно не возьмут. Кому нужен инвалид. Я ведь даже подметать толком не могу. Не то что... Тру замерзший кончик носа и снова прячу руку в карман. Скорей бы домой. Там хотя бы тепло. Пособия, что выплачивает мне государство, едва хватает на ЖКХ. Воду и свет. Телефон уже давно отключен за неуплату. Хотя мне он и ни к чему. Уже не помню, когда последний раз кому-то звонил. Прикрываю на секунду глаза, а потом на плечо ложится тяжелая ладонь. Вскидываюсь резко, поднимаю глаза... И понимаю, что на улице уже темно, а я не чувствую своих ног. То есть вообще. Это уже не холод. Меня накрывает мутное оцепенение. Я просто смотрю в твои серые глаза, обрамленные короткими ресницами и сеточкой едва заметных морщинок в уголках, и молчу. Вообще, в темноте этого не разглядеть, но я довольно долго наблюдал за тобой исподтишка. Так что... – Эй, парень! – встряхиваешь меня за плечо. – Поздно уже. Домой иди. Глупо. Как же это все глупо. Инвалид-побирушка, заглядывающийся на взрослого мужика. Об «этих» я узнал еще в школе. «Пидор» – было излюбленным ругательством главного «авторитета» нашего класса. Преимущественно применял он это слово ко мне. Были и другие прозвища, но это – прижилось. Я стал «голубым» для всей школы. Меня дергали за волосы, хватали за задницу и периодически пытались зажать в загаженном школьном туалете. Обыкновенно происходило это так: меня держали двое, крепко прижимая к обложенной сколотым кафелем стене, а Козырь, так было его прозвище, подходил совсем близко, так, чтобы мои губы оказывались у его ширинки, и интересовался, не хочет ли пидор у него отсосать. Если ответа не получал, то бил меня по лицу раскрытой ладонью, часто в кровь разбивая губы. Пару раз он все же заставил меня отсосать ему, но по вкусу ему это не пришлось, так что все вернулось на круги своя. А потом заболела бабушка, да и я загремел в больницу с тяжелой формой пневмонии... Так что школа для меня закончилась. Козырь, кстати, завалив все экзамены, выпустился из школы со справкой об окончании, а через месяц его взяли на квартирной краже. Как оказалось, не первой. Так что он, не дотянув до осеннего призыва, загремел в колонию. А я... Я так и остался педиком. И объектом моего обожания ожидаемо стал новый патологоанатом местного морга. Ты приехал год назад. Поговаривали, что из самой Москвы. Но мне как-то не верилось. Потому что какому нормальному человеку в здравом уме и твердой памяти взбредет в голову сменить Москву на умирающий, задыхающийся в ядовитых миазмах, испускаемых разрушенным заводом, городок, который порой даже не обозначают на новых картах? Но слухи, на то они и слухи. О тебе говорили разное, но ничего определенного. Кто-то рассказывал, что ты бывший хирург, «зарезавший» на операционном столе какого-то важного чиновника. Кто-то, что ты бывший военный, не захотевший ехать в новооткрывшуюся горячую точку... В общем, версий было много, но ни одна, как мне казалось, не была правдивой. А кольца на твоей руке не было. По этому поводу тоже было много мнений. Кто-то даже считал, что ты из «этих». Но подтвердить никто ничего не мог. Да и сам я слышал все это от судачащих у подъезда моей пятиэтажки пожилых соседок. А все потому, что жил ты в соседнем от меня подъезде. Такое вот совпадение... И каждое утро, в половине восьмого, ты выходил из подъезда, хмуро оглядывался и быстрым шагом направлялся к остановке. А потом туда же шел я. Только пешком, потому что тратить деньги на проезд было для меня непозволительной роскошью. Я садился на картонку чуть поодаль выхода из магазина, через улицу от входа в серое здание морга, и сидел весь день, сам не зная что выжидая. Дождался... – Ты вообще слышишь меня? – из омута лениво перетекающих мыслей вырывает легкая пощечина. – Вставай. А то такими темпами завтра еще и тебя вскрывать придется. Пытаюсь подняться, но только бестолково дергаюсь. Сколько, интересно, тебе лет? Тридцать? Тридцать один? Не думаю, что больше. – Моя доброта меня и погубит, – вздыхаешь, а потом вдруг подхватываешь меня под мышки. И, естественно, тут же понимаешь, что и этого нормально сделать не получится. Но ты не говоришь больше ни слова. Просто закидываешь мою руку на свое плечо и обхватываешь за талию. – Шапка... – шепчу непослушными губами. – Там... – Шапка? – непонятливо хмуришься. Опускаю глаза, и сердце обреченно екает: на асфальте пусто. Похоже, пока я был в отрубоне, «неравнодушные» граждане решили прибрать мои копейки к рукам. И что я буду сегодня есть? – Идем, – твоя рука еще крепче обхватывает меня за пояс, и я невольно делаю шаг. По затекшим, заледеневшим ногам вдруг сначала пробегает судорога, а потом в кожу словно впиваются тысячи игл. Охаю, запинаюсь... – Закололо? Это хорошо, – буквально тащишь меня за собой. – Значит, кровообращение восстанавливается. Шагай быстрее, на автобус опоздаем. – У меня нет... – сглатываю, пытаясь абстрагироваться от стыда и боли в ногах, – нет денег. – Ничего, – бросаешь коротко. Опускаю голову и принимаюсь разглядывать раздолбанный асфальт под ногами. Это единственное, что мне остается. *** – Куда? – я слабо сопротивляюсь. – Мой подъезд соседний... – Дам тебе пожрать, – скупо комментируешь свои действия и дергаешь подъездную дверь. – Шагай. Покорно поднимаюсь вместе с тобой по загаженной темной лестнице на второй этаж, жду, пока ты отопрешь хлипкую дверь. Едва створка открывается, меня обдает запахом пыли и кофе. А еще теплом. Как же здесь тепло... Тебе даже не приходится тащить меня за собой. Я сам бросаюсь в гостеприимный полумрак. И только потом испуганно замираю, поняв, что вломился без приглашения войти. Но ты ничего не говоришь мне по этому поводу. Просто закрываешь дверь, щелкаешь замком и принимаешься раздеваться. Смотрю на то, как ты сначала скидываешь свою болотного цвета теплую куртку, потом кроссовки. Проводишь ладонью по ежику коротких волос и будто бы с интересом смотришь на меня. – Раздевайся, – говоришь через паузу. Принимаюсь судорожно расстегивать плащ. Пальцы плохо слушаются, расстегиваю пуговицы не с первого раза. Наверное, тебе это надоедает, потому что ты почти что дергаешь меня на себя и четкими уверенными движениями расправляешься и с пуговицами, и с молнией. Кроссовки я стягиваю сам. Правда, черт знает, как я потом буду надевать их. На это у меня уходит порой до десяти минут. На шнурки, я имею в виду. Пустой рукав свитера висит, пытаюсь заправить его за пояс. В итоге это тоже делаешь ты. Черт. – Ванная, – тыкаешь мне на обшарпанную дверь. – Согреешься и приходи есть. Только не тормози. – Я не... – начинаю было, но под твоим тяжелым взглядом осекаюсь. Покорно киваю и иду туда, куда ты сказал. Поспешно раздеваюсь, складываю вещи на старенькой стиральной машине, стыдливо скатываю в комок дырявые носки и, наконец, включаю воду. Забираюсь в чугунную старую ванную и едва не стону от того, как тепло окутывает мое тело. Зажмуриваюсь, подставляя лицо горячим струям. Черт, это невъебенно хорошо. Наскоро намыливаюсь, мою волосы – за два месяца они успели неопрятно отрасти и теперь безбожно лезли в глаза. Мыло выскальзывает из пальцев, чертыхаюсь, пытаюсь его поймать, но только сбиваю локтем флаконы с шампунем. По закону подлости они валятся, словно кегли, и испуганному мне кажется, что шуму от них, как если бы это были не полупустые флаконы, а камни. Едва я успеваю об этом подумать, непредусмотрительно незакрытая мной дверь распахивается, и на пороге появляешься ты. – Что здесь... – начинаешь было и осекаешься. Неловко прикрываюсь, зачем-то отступаю к стенке. Естественно, оскальзываюсь на пролитом геле для душа и чувствую, как твердая поверхность уходит из-под ног. Бестолково хватаюсь за стену, пытаясь предотвратить это позорное падение, но только царапаю кафель. Ты оказываешься рядом в какие-то доли секунды. Подхватываешь меня, рефлекторно обхватываю тебя за шею, вцепляясь так, что белеют пальцы. – Ты у себя в ванной тоже так летаешь? – твое дыхание щекочет ухо. И я с ужасом чувствую, что у меня встает. – Н-нет... – от ужаса у меня немеют губы. Мой стояк упирается тебе в живот. Сейчас ты меня ударишь. Еще секунда... А ты вдруг как-то тепло усмехаешься, мимолетно проводишь ладонью по моей заднице и отстраняешься. – Домывайся. Я жду тебя на кухне, – киваешь мне и выходишь в коридор. А я прижимаю ладонь к пылающему лицу и судорожно зажмуриваюсь. Это все сон. Один странный сон. Или я умер. Надеюсь... *** Мы сдружились. Не знаю, как это вышло, но теперь я стал твоим частым гостем. Вернее... Не знаю даже, как это назвать. Однажды ты просто спросил, умею ли я готовить. Я умел. Услышав это, ты поинтересовался, не смогу ли я готовить для тебя. «Не хочу приходить с работы и еще заморачиваться с ужином. А ты все равно ничего не делаешь. Соглашайся». Так ты сказал мне. А потом отдал дубликат ключей. И я согласился. Вечерами, после приготовленного мной ужина, мы пили пиво, обсуждая все, что только можно. Начиная фильмами, заканчивая книгами. Правда, говорил в основном ты, мои познания в этой области были весьма скудными. И как-то, вернувшись с работы, ты вручил мне дешевенькую, явно подержанную электронную книгу. – Тут классика, – ты вешаешь куртку на крючок и стряхиваешь с волос снег. Никогда не видел, чтобы ты надевал шапку. – Достоевский, Булгаков, Гоголь. Вроде еще что-то Чехова было. Читай. Будем обсуждать. – Спасибо, – осторожно смахиваю с экрана нитку. – Зарядка, – вынимаешь из кармана и отдаешь мне зарядное устройство. – Батарейка тут слабенькая. – Все равно здорово, – не знаю, куда положить подарок. Так и держу, неловко прижимая к животу. Треплешь меня по волосам и идешь в кухню. Там на плите тебя ждет гречневая каша и мясо с подливкой. Так всегда делала бабушка. Я не претендую на то, чтобы готовить так же вкусно, как и она, но в любом случае есть мою стряпню можно. – Пахнет вкусно, – уже оттуда хвалишь ты. – Ставь на зарядку и иди сюда. Зачем-то киваю, хотя ты этого не видишь, подключаю книгу к сети и тоже иду в кухню. Ты сидишь за столом, вертя в пальцах вилку. Мясо и каша уже разложены по тарелкам. Пахнет и правда неплохо. А я вдруг замечаю на твоей ладони глубокий порез, небрежно замазанный зеленкой. – Где ты так? – киваю на царапину. – Это? – зачем-то тоже смотришь на свою пораненную ладонь. – При вскрытии порезался. Бывает. – Больно? – не знаю, зачем это спрашиваю. Звучит по-идиотски. – А что? – спрашиваешь с полным ртом. – Хочешь подуть? Улыбаюсь и тоже принимаюсь за еду. Ужинаем мы молча. Как и всегда. А я уже предвкушаю, как ты хлопнешь ладонью по дивану, предлагая мне сесть рядом, и, как обычно, спросишь, как прошел мой день. Я не скажу тебе о том, что в очередной раз слышал, как нашу дружбу обсуждают досужие соседи. Кажется, все они считают, что ты меня трахаешь. Если бы... Я расскажу про дохлого голубя, которого видел по дороге из магазина. Ты посмеешься, скажешь что я придурок, раз смотрю на дохлых голубей. Мы будем пить пиво и обсуждать всякую чушь. Возможно, ты прочтешь очередной похабный стих, а потом скажешь, перу какого поэта он принадлежит. Больше всего таких стихов, оказывается, у Пушкина. Ну, или именно его стихи такого рода ты знаешь. Замечаю, что ты доел и теперь просто пьешь уже заваренный мной чай. Ты никогда не разбавляешь заварку кипятком. Просто наливаешь ее из заварочного чайника до краев. Извращенец. Забираю твою тарелку, иду было к раковине, но ты вдруг ловишь меня за руку, останавливая. – Что? – интересуюсь. Наверняка попросишь сахар или чайную ложку. – Ничего, – странно улыбаешься и отпускаешь меня. Пожимаю плечами и иду к раковине. Но внутри у меня очередное смятение. Кто я тебе? Просто друг? Мальчишка-уродец, которого ты пожалел? Все мои чувства и яйца выеденного не стоят. Это ведь должно быть противно, оказаться в постели с таким, как я. Видеть мое уродливое плечо... Хотя ты часто обнимал меня за плечи. Просто невзначай клал руку, продолжая что-то говорить или глядя в экран телевизора. – Дай-ка, – вдруг отодвигаешь меня от раковины, отбираешь так и не намыленную губку и принимаешься мыть посуду сам. Пара еще советских тарелок с синей каймой, кастрюля, сковородка. Тоже явно родом из союза. А вот чашки новые, из толстого прозрачного стекла. Ты принес их недели две назад. – Извини, – растираю большим пальцем каплю на раковине. – За что? – интересуешься, расправляясь с кастрюлей. – Ну... – неопределенно пожимаю плечами. Говорить о том, что мыть посуду вроде как моя обязанность, неловко. Я ведь должен тебе за то, что ты позволяешь мне питаться на твои деньги. – У тебя ладонь. – Не болит, – ставишь кастрюлю в шкаф. – Сотри со стола. Мою под краном тряпку и стираю немногочисленные крошки со светлой столешницы. Стряхиваю их в мусорное ведро, снова споласкиваю тряпку, кое-как выжимаю и вешаю на дверцу мусорки. Черт... – Я ведро не вынес, – лезу было за ним, но ты перехватываешь меня и захлопываешь дверцу. – Потом вынесем, – так и не убираешь руку с моего плеча. – Там холод собачий. – Ладно, – тяжело сглатываю. – Спасибо... Антон. – Пожалуйста, – улыбаешься. А потом наклоняешься, чуть медлишь и коротко целуешь меня в губы. Почти невесомо. Кровь приливает к лицу. Наверное я покраснел, как школьница. Гладишь как-то осторожно мою щеку, убираешь за ухо отросшую прядь волос. Невольно подаюсь за твоей рукой и снова натыкаюсь на поцелуй. Теперь уже более уверенный, но все такой же нежный. – Филя... – твой шепот обжигает. Ласкаешь мои губы своими, гладишь руками по спине, зарываешься пальцами в волосы на моем затылке. И я забываю о том, что мы на обшарпанной, освещенной только слабой сороковаттной лампочкой кухне. Забываю про не вынесенное мусорное ведро. На второй план отступает все, кроме твоих горячих губ и жадных, чуть грубоватых, но вместе с тем нежных рук. Вдруг почти что резко толкаешь меня к раковине, так, что я упираюсь в нее задницей, оказываешься совсем рядом, вжимаешься... И я отчетливо чувствую твое возбуждение сквозь ткань домашних застиранных штанов. Ох, господи... Ты, что, хочешь... – Я ни разу... – бормочу, цепляясь пальцами за твою футболку. Сказать это полностью стыдно. Тихо усмехаешься, тыкаешься носом в мой висок: – Все однажды случается впервые, – вздрагиваю. Слова пробирают до дрожи. А ты успокаивающе гладишь меня по спине и снова целуешь. Испуганно пытаюсь сбросить твою руку со своего увечного плеча, потому что чувствую, как твои пальцы пробираются под тонкую ткань футболки. Неужели тебе не противно? – Знаешь, – шепчешь вдруг мне на ухо, осторожно водя ладонью по моему животу, – я видел одну греческую статую. И отсутствие обеих рук не мешало людям называть ее произведением искусства. Невольно фыркаю, сравнивая себя и фото древнегреческой скульптуры, увиденное в учебнике по истории. – Я далеко не произведение... – охаю, когда ты дергаешь меня на себя. – Ты лучше, – уже очень недвусмысленно опускаешь руку на мои ягодицы. – Идем в постель. Кажется, ты уверен в том, что я соглашусь. Не без оснований, надо сказать... Я бы позволил тебе и в самый первый день. Продавленный диван скрипит под весом наших тел, но я едва обращаю на это внимание. Мне просто жарко. И стыдно. И хорошо... Ты стягиваешь с меня одежду, ничуть не заботясь о том, что я пытаюсь проделать это сам, скидываешь ее и с себя, а потом нависаешь сверху. Твой член напряжен, под крайней плотью угадывается очертание крупной головки. Невольно сглатываю и облизываю губы. Наверняка ласкать губами твой член было бы гораздо приятнее, чем кривоватый, пахнущий мочой ствол Козыря. А ты вдруг касаешься пальцами моего правого плеча, накрываешь ладонью, прикрываешь глаза, словно прислушиваясь к ощущениям. Замираю, как мышь перед коброй. Наклоняешься и целуешь мое плечо. Покрываешь кожу осторожными, легкими поцелуями. Так нежно... Я никогда не думал, что ты умеешь касаться так. – Ты красивый, – проводишь пальцами по моему животу от груди до пупка. – Пахнешь сладко. – Я был в душе... – бормочу, отчаянно стесняясь своей наготы и того, как ты смотришь. Так, будто бы я не нищий мальчишка-инвалид, а... – Давай, раздвинь коленки, – насильно раздвигаешь мои ноги и вдруг целуешь внутреннюю сторону бедра. А потом, пока я еще не успеваю опомниться от такого неожиданного прикосновения, обнимаешь губами мой бесстыже торчащий член. Меня хватает только на бессвязные хрипы и царапанье ногтями твоего плеча. Я кончу. Я кончу прямо сейчас. Вдруг чуть сжимаешь мой член у основания, целуешь в низ живота и легко переворачиваешь на живот. Снова проходишься ладонью по моему увечному плечу, целуешь в затылок, лезешь под кровать, вижу краем глаза, что ты достаешь спортивную черную сумку. Пугаюсь на секунду, но ты достаешь всего лишь белый высокий флакон. Наклоняешься к моим ягодицам, целуешь, заставляя сладко сжаться. А потом я охаю, хихикаю от того, как твои холодные скользкие пальцы проникают меж моих ягодиц. Целуешь меня в висок и принимаешься просто поглаживать вход, не делая попыток протолкнуть пальцы, одновременно покрывая легкими поцелуями мой затылок, плечи, спину... А у меня в животе словно муравейник. Я скулю, выгибаюсь... И сам не знаю от чего. Все тело словно горит, член трется о простыню. – Филя, – зовешь нежно. – Что?.. – не знаю, как мне удается сложить это слово. – Не бойся, – и я вздрагиваю, чувствуя, как твой член трется меж моих ягодиц. – Будет немного больно... – твои пальцы гладят местечко под мошонкой, чуть нажимают, вызывая непонятное томление. – Я буду делать все очень медленно, – чувствую, как ты пальцами приставляешь свой член к влажной от смазки сжатой дырке. – Если захочешь, чтобы я остановился, я остановлюсь. И мы подождем столько, сколько нужно. Твой голос звучит так уверенно, что я невольно расслабляюсь. Замечаешь это, сжимаешь вдруг мою руку и надавливаешь. Дергаюсь в испуге, но ты не даешь мне даже шевельнуться. – Тише, маленький, – целуешь мою мокрую от испарины шею. – Тише... Вот так... – гладишь меня, уговариваешь... Мечусь под тобой, в глазах давно мутно от слез и нарастающей боли. Вдруг замираешь, заставляешь меня приподнять бедра и обхватываешь ладонью мой член. Терпеливо и нежно двигаешь рукой, целуешь меня в щеку. Пропавшее возбуждение возвращается, и я уже снова коротко постанываю, подаваясь в твою ладонь. Но есть еще одно... Ты во мне. Я отчетливо ощущаю, как твой член пульсирует, сжатый узкими стенками. Невольно подаюсь бедрами назад. Сам не знаю зачем. Это выходит как-то инстинктивно, и ты вдруг... почти легко проскальзываешь внутрь до конца. – Ты расслабился, видишь? – облизываешь мое ухо кончиком языка. – И теперь почти не больно. Еще немного, и... – А-ах!.. – это вырывается у меня, когда ты делаешь первое движение. Твой член что-то задевает во мне. Что-то, от чего по телу проходит волна обжигающего удовольствия. Боль есть. Она никуда не ушла. Но теперь я просто... не могу о ней думать. Мне хочется одного: чтобы ты двигался, снова и снова. Чтобы эти болезненно-сладкие волны непрерывно гуляли по телу, заставляя ноги отниматься, а еще что-то сладко сжиматься в груди. Стоны срываются с моих губ почти непрерывно, через тонкие стены соседям наверняка все прекрасно слышно... Будет повод посудачить на два месяца вперед. Плевать. Ты тяжело дышишь, вбиваешься в мое раскрытое перед тобой тело то грубыми глубокими толчками, почти выходя, а потом снова вталкиваясь, то плавно покачиваешь бедрами, проезжаясь головкой по тому самому нужному месту. Иногда замираешь, чтобы поцеловать меня, погладить по плечу... Мы двигаемся в унисон. Ты поддерживаешь меня, направляешь. Слизываешь капли пота, шепчешь в ухо пошлости вперемешку с признаниями, от которых больно в груди. – Антон... – выстанываю едва слышно. – Я... Ты понимаешь. Несколько глубоких, очень точных толчков, пара движений твоей руки – и я выгибаюсь под тобой, теряясь в волне ощущений. Меня нет. Я умер. Исчез... Я не чувствую даже своего тела. И даже того, что ты все еще толкаешься внутри. Что-то хнычу, чувствуя пробивающиеся сквозь послеоргазменную негу неприятные ощущения. Но Ты просто целуешь меня в висок и замираешь, как-то чересчур сильно сжав мое бедро. Ты... Ты кончил... Я чувствую, как краснею. А ты мягко выскальзываешь и собственнически гладишь пальцами мокрую от смазки и твоей собственной спермы дырку. Меня перетряхивает. Это так... Интимно, что ли? Ну, или это я чертов неопытный девственник. – Соседи теперь в курсе... – не знаю, зачем это говорю. – Проходу не дадут. – Плевать на них, – поворачиваешь меня к себе и жадно целуешь в губы. – Ты не понимаешь, – качаю головой. – Это... – Хочешь, давай уедем, – твои руки блуждают по моему телу. – Когда захочешь. – Куда? – я чувствую твое еще не до конца спокойное жаркое дыхание и ощущаю какую-то глупую гордость. Это я заставил тебя испытать удовольствие. Мое тело. Пусть и несовершенное. – Выбирай, – говоришь так, будто это что-то само собой разумеющееся. – В Москву? – этот город всегда был чем-то недостижимым для меня. – Почему обязательно туда? – как-то мрачнеешь, проводишь нервным движением ладони по ежику волос. – Не... знаю, – заминаюсь. – Все хотят в Москву. – Как мотыльки на свет, – печально улыбаешься. – Я там родился. И я не привезу туда больше никого. – Больше никого? – у меня нехорошо екает сердце. – У меня был парень, – перекатываешься на спину и тянешься за сигаретами. – Чем-то похож на тебя. Такой же... – прикуриваешь и глубоко затягиваешься, – невинный. Мальчишка. Я думал, что смогу уберечь его, но... – пожимаешь плечами и стряхиваешь пепел в консервную банку у кровати. – Он не захотел быть моим. Его выбор. В твоих глазах мутная пустота. – Я останусь твоим, – говорю робко. – Столько, сколько захочешь. Невесело улыбаешься мне и целуешь в губы, делясь со мной горьким сигаретным дымом.