Испытание на выносливость

      Все всегда заканчивается одинаково.       Я закрываю за собой дверь гримерки, и тысячеголосый рев и гул полного зрительного зала разбиваются о нее, оставаясь позади.       Я всегда захожу в гримерку последним, потому что дольше всех раскланиваюсь, посылаю зрителям воздушные поцелуи и машу руками. Ну, кому-то же надо это делать.       Захожу и падаю на диван, ощущая невероятную усталость во всем теле. Я не занимался никаким физическим трудом, но ощущение такое, что последние два часа на мне пахали.       А ты? А тебе ничего, ты, вон, стоишь у окна, и вид у тебя не только не усталый, но еще и абсолютно равнодушный. Как будто это не ты только что был богом этой толпы, беснующейся в едином порыве, как в трансе, от звуков твоего голоса. Смеряешь меня спокойным взглядом и подходишь к столу, щелкаешь кнопкой электрочайника. Сейчас стандартная последовательность действий – выпить чайку и в автобус.       Узкая лестница вниз, к служебному входу. Твой взгляд - безмолвная команда - отправляет меня по ней первым, сейчас, опять же, все будет как уже и много раз до этого.       Дверь открывается, бросая в лицо резкий порыв холодного воздуха. Я выныриваю на улицу и тут же попадаю в цепкие руки фанатов. Улыбаться, жать руки, позировать. Оставлять на подсунутых бумажках и дисках торопливые росчерки, пока все остальные за моей спиной тихонько, по стеночке проберутся в автобус. Боковым зрением вижу, как три фигуры одна за другой скрываются в чреве «газели». Ну все, спектакль окончен. Я в мгновение ока высвобождаюсь из фанатских объятий и, не переставая улыбаться и махать всем руками, отступаю к автобусу. Ребята еще и не сразу поймут, как их с моей помощью одурачили.       В автобусе усталая и сонная послеконцертная тишина. Твой короткий полукивок-полуулыбка – это не назовешь благодарностью за очередное спасение тебя от стихийной автограф-сессии, но мне большего и не надо. Да и что мне – сложно, что ли? За мной уже и так прочно закрепилось амплуа «самого веселого и динамичного из группы “Пикник”». Штатного клоуна, ага. Еще немного – и Васильеву можно будет выходить на заслуженную пенсию, а буффонаду буду обеспечивать я. И обеспечу ведь, если ты попросишь…       Я не помню, как попал на сцену. Хотя нет, помню, конечно. То есть я помню, как после смерти Образцова, когда заменить его оказалось некем, ты подошел ко мне и сказал: «На басу будешь играть ты». А вот что я делал в этот момент, как получилось, что я кивнул, не сказав ни слова поперек, даже не заикнувшись, что басуху-то я никогда в жизни и в руках не держал – вот это куда-то испарилось.       Я тогда еще не понимал, что ждет меня рядом с тобой, но уже ощущал тяжесть смутного предчувствия в груди. Это было как стоять перед лицом сокрушительной стихии, еще не успев осознать, что в скорейшем времени тебя расплющит в лепешку, и завороженно наблюдать за разыгрывающимся на глазах торжеством непреодолимой, губительной силы.       Кем я был до знакомства с бас-гитарой? Техническим персоналом, мальчиком на побегушках, массовиком-затейником, оформителем, сисадмином… Это все тоже было где-то близко от тебя, но не то. Оттуда, с моего прежнего уровня, ты воспринимался как какой-то высший разум, который изредка спускался вниз из своих далеких сфер, чтобы выдать ценные указания и обсудить кое-что по делу. Может, другому кому-то хватило бы и этих кратких контактов, чтобы тобой заболеть. Но я тогда даже и не думал об этом. Наверное, был слеп. А потом, став твоим ежедневным спутником, частью твоего постоянного круга, взглянул на тебя с другого расстояния, с другой точки, под другим углом. И прозрел.       Приветственный рокот возбужденной зрительской толпы оглушает только первые несколько минут, потом привыкаешь. В воздухе плещется адреналин, колеблясь смутным маревом в разноцветных лучах софитов. Стоять под ними жарко, как на лютом солнцепеке, но и к этому очень вскоре приспосабливаешься. Остается лишь легкость и ощущение бешеного концертного драйва.       Это чувство заполняет собой, взрывая каждую клеточку, аккумулируясь в сумасшедшую энергию, которую надо куда-то девать. Куда-то расплескать. Танцевать, махать руками, трясти башкой, заводить зал – в общем, в этом и нет ничего особенного, так на сцене все делают…       Все. Но не ты.       Если бы не руки, мечущиеся в лихорадочной пляске на струнах гитары, да не легкое покачивание корпуса, когда ты отклоняешься от микрофона перевести дыхание, тебя бы можно было принять за восковую фигуру. Людское море бурлит и беснуется у тебя под ногами, кипящий в воздухе адреналин накатывает волнами. А ты как будто и не чувствуешь, не видишь, словно все это грохочущее безумие творится где-то далеко-далеко, за тысячи световых лет от тебя. И взгляд твой, надежно спрятанный от любопытствующих глаз за стеклами очков, явно направлен поверх моря голов куда-то в другие миры.       Только твой голос выдает, что тебе не все равно.       Они, может, и не слышат, потому что слишком увлечены подпеванием любимым песням: горланят так, что тебя заглушают. А я слышу. И могу слушать бесконечно: как твой голос сверкает холодной сталью, рассыпается жемчугом, хлещет плетью, обволакивает тяжелым бархатом. Как его звуки то взлетают под потолок, то камнем падают вниз, наполняя жгучей, кровоточащей выразительностью каждую строчку. Как каждым словом, что срывается с твоих губ раскаленным сгустком эмоций, ты опровергаешь сам себя в своей внешней холодности. Словно это твоя душа рвется на волю из оков недвижимого тела, и эту внутреннюю незримую борьбу лишь изредка, в самые эмоциональные моменты, выдают легкие движения возле микрофона.       Так я и влюбился в тебя.       Каково тому, кто всю жизнь считал себя нормальным мужиком, вдруг осознать, что он испытывает далеко не платонические чувства к другому мужчине? Я скажу – страшно. Стыдно и омерзительно. Поначалу я довольно долго не понимал, что то, что я ощущаю, есть не что иное, как сексуальное влечение. А когда понял, то пришел в ужас и еще очень долго отказывался это признавать. Точнее, признаваться в этом самому себе. Потом сдался, конечно. От себя куда деваться? Понятное дело, что некуда.       Некуда. И потому вся моя жизнь превратилась в пытку, в одно сплошное испытание на выносливость. За концертом концерт, за туром тур. На сцене, в гримерке, на интервью, в автобусе. За завтраком, обедом и ужином. Денно и нощно мы вместе, рядом, близко, ближе, чем достаточно, чтобы свихнуться от невозможности хотя бы прикоснуться к тебе. Да что там прикоснуться – даже посмотреть… Мы круглосуточно под прицелом если не телекамер, то зрителей; если не зрителей, то товарищей по группе. Задержи я на тебе свой взгляд дольше, чем следует – и это сразу заметят. Удивятся. Задумаются. И, не приведи Господи, догадаются… Репутация – твоя, группы – стоит очень дорого. А я ведь все равно никогда тебе не признаюсь. Просто не смогу.       Поэтому я приучил себя не смотреть. Выдрессировал. Заставил. Так безопаснее. И только на концертах я ослабляю контроль, позволяя себе изменять этой установке. Потому что стеклянная чернота очков надежно скрывает глаза и потому, что никто никогда не обратит внимания, в какую сторону поворачивает голову басист, с непринужденным видом бренчащий очередной проигрыш. Стоит ли говорить, что я безумно люблю свой концертный имидж? Ведь каждый не брошенный на тебя взгляд обходится мне адскими усилиями. И хорошо бы, чтобы никто никогда не узнал, какими.       Вот и сейчас на очередной пресс-конференции ты отвечаешь на вопросы журналистов, а я сижу рядом. Как и всегда. И сдерживаюсь изо всех сил, чтобы не пожирать тебя глазами.       Не смотреть, не смотреть на твой точеный профиль, на улыбку, поминутно трогающую уголки рта, на подрагивающие за стеклами очков ресницы, на тонкие пальцы живо жестикулирующих рук…       - Марат, следующий вопрос к вам!       Возвращающий меня в реальность голос звучит как с другого конца Вселенной. Нацепить на лицо улыбку, быть само внимание, выслушивая вопрос. Похохмить при ответе. И никто и не заподозрит, что что-то нечисто. Я умею притворяться. Я хорошо научился.       О да, пресс-конференции… «Они бывают врозь?» - интересуются, посмеиваясь, поклонники при просмотре очередного интервью. На самом деле, нетрудно понять, почему на каждую встречу с репортерами ты берешь с собой меня. Ты не любишь общаться с журналистами, не любишь и не умеешь. Ты можешь задуматься, отвечая на вопрос, замешкаться дольше, чем это вытерпит акулья сущность твоего интервьюера. Можешь стушеваться, сбиться, запутаться. А у меня почему-то так не бывает. Я действительно неплохо умею парировать, когда ты лезешь за словом в карман, едко юморить там, где ты теряешься, и вообще давать отпор не в меру настырным писакам. Я врываюсь в уже готовую разгореться дискуссию, буквально перебивая досужего журналюгу, и аккуратно, но настойчиво перетягиваю одеяло ответа на себя. Смешно сказать, но каждый раз, приходя тебе на помощь таким образом, я на самом деле чувствую себя кем-то благородным, защитником… Может, причиной тому природная наглость. А может, то, что каждый твой благодарный взгляд, незамеченным блеснувший под прицелом камер, дарит частичку ни с чем не сравнимого счастья, пусть и длится, как правило, всего долю секунды.       Если и есть в музыкальной среде трудоголики, то мы точно одни из них. Концертный график, висящий на сайте группы, повергает в шок неподготовленного посетителя. Репортеры выстраиваются в очередь, чтобы получить ответ на вопрос, как ты в принципе умудряешься не терять голос, отыгрывая по семь концертов подряд. Туры длятся по девять месяцев в году, занимая и заменяя собой жизнь. Жена, дети… Даже это все давно померкло, отошло на второй план. За вычетом репетиций, работы в студии и участия во всевозможных промо, на общение с ними остается всего лишь пара недель в году.       И, что самое страшное, я не испытываю никакого желания как-либо изменить это.       Более того – в редкие дни отпуска, оказываясь наконец дома с родней, я начинаю понимать, что не чувствую себя комфортно. Что мирный отдых в кругу семьи – не нормальное мое состояние. А нормальное – рядом с тобой. В непреходящей спешке концертной жизни. Под палящим солнцем софитов на сцене. В хищном кольце вездесущих журналистов. В цепких руках поклонников. Всюду. Везде. Я стал твоей тенью… Не способной и не представляющей себе жизни без своего хозяина…       Впрочем, иногда мы все же расстаемся. Тебе ведь невдомек. И, уж конечно, ты не станешь спрашивать у своей тени перед тем, как после очередного концерта куда-то исчезнуть с непроницаемой миной.       Ты вернешься только утром. Как раз к отъезду. Я спокоен, я уже привык. Это случается год за годом в одних и тех же городах. Я никогда ни у кого не спрашивал, почему именно из них мы уезжаем не сразу после концерта, а только на следующий день. Да мне никто и не ответит. Но я и сам, кажется, догадываюсь… И утверждаюсь в своих догадках каждый раз, когда вижу, как ты поешь одну из своих знаменитых лирических песен, к которым ничего даже близкого по красоте не сочинял еще никто. И не сочинит.       Они всегда реагируют одинаково. Буйствующий зал, еще секунду назад беснующийся в драйвовом угаре «Фиолетово-черного» или в гипнотическом экстазе «Серебра», вдруг замолкает, оборвавшись единым восхищенным вздохом. Восторженное, наэлектризованное молчание оттеняет песню, придавая чувственным строкам волнующую тягучесть, наполняя смутным томлением, ожиданием. Я вижу, как тысячи звезд искрятся в темной глубине зала – это глаза зрительниц, устремленные на тебя в обожании, граничащем с поклонением. Ты поешь так, что каждая из них сейчас чувствует: это для нее. Для нее одной. Это ее так –надрывно, возвышенно, невозможно - любят.       И каждая любит в ответ.       И тысячи влюбленных взглядов электризуют воздух. Летят к сцене.       И разбиваются о непроницаемые стекла очков.       Никто не видит твоего взгляда. Куда направлен он? Чей образ перед ним сейчас стоит? Кто вдохновляет тебя создавать и петь эти шедевры, эти немыслимо, неистово прекрасные песни? Я могу только гадать. Но уверен в одном – это не твоя жена.       Так куда же ты исчезаешь? Куда направляешься из года в год темной послеконцертной ночью? Впрочем, важно ли мне это? Ревность? Я не имею права на ревность. Я ведь тень, правая рука, друг, надежный товарищ – кто угодно, только не тот, кто имеет право на нее.       Равно как и на неискоренимую, обжигающую страсть, сжигающую каждую клеточку.       Страсть обуревает, подобно дьявольской одержимости, заполняет собой все, разрастаясь внутри пылающим микрокосмосом. Мечется в тесной клетке из ребер, как дикий зверь. Ей нужен выход. Удовлетворение, хоть какое-нибудь…       И потому я тоже иногда не появляюсь после концерта в гримерке. Убегаю, пытаясь на время забыть о своем амплуа твоей тени, туда, где есть то, что поможет мне легче дышать. Туда, где моему обезумевшему зверю вколют дозу наркотика, заставив его на какое-то время забыться беспокойным сном в углу своей клетки. Только я, конечно, каждый раз выбираю разные города - еще не дай Бог кто где пронюхает, что басист культовой группы пользуется услугами местных сутенеров. Но я осторожен. Я всегда сохраняю инкогнито. Щедро плачу за гарантию полной анонимности. И каждый раз зажимаю себе рот, чтобы очередной продажный мальчик подо мной ни в коем случае не услышал, как в минуту оргазма я рычу сквозь зубы чужое, диковинное имя:       - Эдмунд… ***       Все всегда начинается одинаково. Жаркие лучи летнего солнца падают из окон на длинный стол в питерской студии “Пикника”. В это время года мы всегда собираемся все вместе, чтобы начать обсуждение и подготовку следующего концертного тура. Но сегодня кое-что не так, как обычно. Впервые с нами в турне едет твой сын.       Стасик. Признаюсь, раньше мне никогда не казалось, что вы с ним так уж сильно похожи. Наоборот, я почему-то все считал, что он больше в Лену. Правда, это было давно – когда он еще был подростком. А сейчас напротив меня рядом с тобой сидит уже совершенно взрослый красавец парень, и от того, насколько он на тебя похож, аж не по себе становится.       Причем, чем дальше, тем больше сходства между вами я подмечаю. Не только внешность. Пластика тела, интонации в голосе, поведение. Твой сын похож на тебя во всём. И всем. За исключением глаз. У Стаса глаза широко распахнутые, темно-карие – два омута, в которых легко можно утонуть. У тебя же – серьезные и неуловимо смешливые, с легким прищуром, переменчивого серо-каре-зеленого оттенка. Глазами вы не похожи совсем. И я очень рад этому.       Рад, потому что иногда твой сын смотрит на меня очень странно. Я замечаю это на саундчеках уже не первый день, но каждый раз пытаюсь или не обращать внимания, или убедить себя, что мне опять показалось. Однако попытки, как правило, выходят смехотворными, потому что такой взгляд не способен померещиться. Он наэлектризован, физически ощутим, почти как прикосновение: жжет висок, щекочет плечо, холодит затылок… Невозможно не почувствовать, невозможно не обернуться. Я оборачиваюсь. И встречаю эти огромные, темные глаза. Дикие омуты, в которых так легко утонуть.       А если бы они были еще и похожи на твои, я бы точно совсем потерял голову.       Впрочем, моей бедной башке и так есть отчего идти кругом. Эти взгляды Стаса вызывают у меня смятение и тревогу. Смятение – потому, что очень уж они непохожи на практический интерес молодого музыканта к действиям басиста на саундчеке. А тревогу – потому, что случаются намного чаще, чем чтобы их можно было считать цепью простых совпадений. И всякий раз, встречаясь глазами со Стасом, я радуюсь, что в суете гастролей нам с ним практически нереально оказаться тет-а-тет. Потому что того, что может произойти в этом случае, я совсем не хочу.       Как быстро все-таки время летит. Вроде, только вчера отгремели премьеры в Питере и Москве, а вот уже проскочили экватор тура. Очередной провинциальный город. Ветшающий пафос советского ДК. На утренний сбор группы Леонид явился позже остальных и в необычно приподнятом настроении.       - Мужики! – провозгласил он прямо с порога гримерки, обращаясь главным образом к тебе и Сафронову. – Мне тут Вовка звонил, говорит, ждет… Я, короче, как всегда, ладно? – И просительно посмотрел в вашу сторону.       Ах да, точно. Я и забыл, что в этом городе у нашего барабанщика живет друг, бывший сослуживец. Каждый год перед концертом Леня навещает его. Они с ним предаются ностальгии, вспоминают армейскую жизнь. Леня в этот день всегда пропускает репетицию, но за счет уже отработанной в нескольких десятках предшествующих городов программы концерты из года в год проходят гладко. Впрочем, был один раз, когда Леня таки забыл, что ему вечером играть, и довольно здорово наклюкался. Хотя, кажется, у них тогда был какой-то повод… Внучка у Вовки родилась, что ли? Как бы там ни было, с тех пор, памятуя о чуть не сорванном в тот достопамятный день концерте, Сафронов каждый раз перед тем, как отпустить Леню на встречу со старым товарищем, берет с него клятвенное обещание не пить. Впрочем, всем хорошо известно, что совсем без алкоголя эти двое не смогут обойтись и хлопнут все-таки по рюмашке. Но разве это повод не отпускать человека повидаться с другом, которого он не видел год?       - Ааа… Точно. Ну, ты ведь помнишь, Лень? – Сафронов многозначительно погрозил ударнику пальцем. – Чтоб этого самого – ни-ни!       - Да, Володь, конечно, - закивал Леонид, - о чем речь!       - Дааа, Лень, ты давай там не это самое… - усмехнулся ты, изящно постучав костяшкой пальца себе по горлу. – Ну что, отпускаем, Володя? – И подмигнул нашему директору.       - Конечно! – в ответ расплылся в улыбке Сафронов.       - Так, тогда идем аппаратуру устанавливать и чекать, а потом Леня пойдет, а мы будем репетировать. – Ты поднялся из кресла и грациозной пружинящей походкой направился к выходу.       Мы, все остальные, потянулись за тобой. В дверном проеме мне снова обжег плечо болезненно-острый взгляд выходившего последним Стаса.       И вот, спустя полчаса барабанная установка настроена, вся аппаратура подключена, а довольный Леня удаляется с праздничной физиономией. Еще бы: ему сейчас отдыхать в теплом дружеском обществе, пока мне и остальным – скучать на репетиции. Мы отыграли уже далеко за пятьдесят концертов тура и знаем программу наизусть. Но в “Пикнике” всем хорошо известно, что лидер группы никогда не играет концерт без предварительного прогона. Ну что ж, начали…       За сорок минут почти целиком отрепетировали первое отделение. Все идет гладко, инструменты звучат как надо, диковинные механизмы были методично проверены и не выказали никаких признаков бунтарства. Вот уже зазвучала предваряющая 15-минутный перерыв «У шамана три руки», и тут…       - Стоп! – распоряжаешься ты, оборвав строчку на полуслове. – Ай, черт. – Я поворачиваю голову и вижу, как ты раздосадованно качаешь головой, снимая с гитары порванную струну.       - Лопнула? - Я подхожу. – Ничего, сейчас заменим…       - Ага, недовольно бурчишь ты, - хорошо, что не на концерте… Заменить-то заменим, вот только струны мои, кажется, у Вити Домбровского. Теперь пойди еще его найди…       - Да куда ему деться, найдешь! С тобой сходить? – Опустив глаза, я вдруг замечаю ярко-красную каплю, ползущую по твоей ладони. – Эй, ты чего? – Я хватаю твою руку и сразу замечаю глубокий кровоточащий след от укола, прошивший подушечку среднего пальца. – Блин… Проткнул? Как же ты так, а?       - Да пустяк, - ты спокойно отнимаешь у меня руку и отмахиваешься ею же. – Пойду сейчас заклею, пластырь найду. – Последние слова ты произнес, уже удаляясь со сцены.       И все. И я только и могу, что тревожно вздохнуть, провожая тебя глазами. Ты, как всегда, в своем репертуаре: невозмутим и никаких эмоций. И уж конечно, ни звука о боли, хотя поранился ты явно очень неприятно. Как же тебе теперь играть? Впрочем, чего я волнуюсь. Ты тысячу раз справлялся с трудностями куда более серьезными. А значит, причин для беспокойства нет. Да и… кто я такой, чтобы за тебя беспокоиться?       Ты ушел искать Домбровского. Мы со Стасом остались на сцене вдвоем – именно этого мне хотелось меньше всего. Я низко склоняю голову к басухе и принимаюсь отрабатывать свой самый сложный проигрыш, пытаясь максимально сосредоточиться. Впрочем, ты отошел ненадолго, а значит, надеюсь я, есть шанс, что обойдется без глупостей, а лучше бы вовсе без попыток общения.       Не обошлось.       - Марат, - вопросительный оклик Стаса раздается за моей спиной.       - Чего? – отзываюсь я максимально сухим и ровным тоном, не поворачивая головы.       - У меня тут настройки сбились. – Такого продолжения я не ожидал. Обернувшись, вижу искреннее смятение в лице Стаса, уставившегося в свой монитор. – Ты не мог бы мне помочь?       Что ж, помочь так помочь, святое дело. От концерта к концерту Стас быстро повышал свой навык игры, но вот настройка аппаратуры ему давалась из рук вон плохо, и все мы еще перед отъездом в тур договорились ему помогать – все-таки неопытный парень, первый раз на гастролях. Не глядя на Стаса, я подхожу к монитору. Тот грозно мигает, сообщая о сбросе настроек, но ничего фатального, так, небольшой глюк.       - Ты в следующий раз его просто перезагрузи, - советую я после того, как нажал пару клавиш и вернул монитор в рабочее состояние, - понял?       По-прежнему избегая взгляда, разворачиваюсь и иду к своему месту.       - Понял, спасибо, - звучит у меня из-за спины. Я не оборачиваясь киваю.       И снова принимаюсь терзать свою басуху.       Время тянется непозволительно медленно. Я явственно ощущаю цепкий взгляд, буквально сверлящий мою спину. Напряжение, подобно грозовым разрядам, концентрируется в воздухе. Минуты ползут, ты все не появляешься, а я непрерывно, как мантру, кручу в голове приказ себе самому: не оборачиваться. Иначе – у меня нет сомнений – грянет гром.       - Почему ты на меня никогда не смотришь? – подает голос Стас.       Я каменею. Гром все-таки грянул.       - Почему, Марат?       Гулкие удары подскочившего пульса в висках. До ломоты в пальцах зажатый, так и не извлеченный аккорд. Торнадо родилось и раскручивается за моей спиной, набирая разрушительную силу, а я не в силах ни обернуться, ни слова сказать… Да и как реагировать? Рявкнуть на него? Промолчать? Начать оправдываться?       - Это потому, что ты боишься, да? Потому что я на него похож? – звенит голос за моей спиной.       Фраза ударяет в самую цель, как обухом по голове. Что?!       Я резко разворачиваюсь, и темные глаза Стаса, встретившись с моими, торжествующе вспыхивают.       - Ну же, Марат, - продолжает он, явно упиваясь зрелищем моего потрясенного лица, - я же все вижу. У меня вообще нюх на такие вещи. Ты по нему с ума сходишь, а он и не подозревает. А до него, знаешь, всегда что-то такое туго доходит. Он у нас такой, - Стас ехидно хмыкает, выделяя последнее слово, - папа.       Я открываю рот, чтобы заткнуть этого нахала, прикрикнуть на него, в конце концов, припугнуть… Но из горла почему-то вырывается лишь прерывистый выдох.       - Он такой, да. А я другой. Я хороший! Видишь, какой я чуткий, как я все понимаю? – Вкрадчиво мурлычет Стас, начиная медленно приближаться ко мне. – Нет! Никто этого не видит! - Голос повышается до крика, сквозя неприкрытой злобой. - Все твердят мне каждый день, каждую минуту, как я на него похож! С-с-слышать уже не могу. - Крик переходит в змеиное шипение.       – А если я так похож, почему же я тебе не нравлюсь? Почему он тебе так нужен, а я – нет? А, Марат? Чем я хуже него?       Он подкрадывается ко мне кошачьими, хищными шагами. Его глаза плотоядно сверкают.       - Заткнись, Стас, - выдавливаю я, пытаясь совладать с собой. – Просто заткнись и отойди.       - Да ну? – дьявольски усмехается он. – А если нет? Тогда что? Ударишь меня? Отшвырнешь? Не-ет, Марат, ты этого не сделаешь, - шепчет он уже почти мне на ухо.       Меня словно парализовало, я не могу ни отпрянуть, ни огрызнуться, пальцы все так же вжаты в струны непрозвучавшего аккорда.       – Не сделаешь, потому что я так похож на него… Ну же, Марат, ну… Ты ведь его хочешь, - шепчет он, извиваясь змеей вокруг меня. Бесстыдная рука ложится мне прямо на ширинку. Он приближает губы к самому моему уху и жарко выдыхает в него:       - Ну так представь, что он – это я…       Он прижимается ко мне всем телом, впивается жадным поцелуем в мои губы.       Я не могу ни шевельнуться, ни вздохнуть. Я парализован. Упрямые губы, насилующие мой рот, так похожи на твои… Или нет… Или похожи?       Откуда мне знать твои губы? Твой запах? Длинные пальцы? Тонкое, упругое тело, вжимающееся в меня? Это все так похоже на мои потаенные желания…       Не похоже! Нет! Это не ты, это он!       Но прежде, чем я успеваю очнуться и оттолкнуть Стаса, меня что-то от него отшвыривает.       - Какого черта?! – слышу я твой крик.       Меня бросает к стене, я впечатываюсь в ее холодную твердыню спиной, и твой острый кулак влетает мне в скулу.       Боль, хоть и не очень сильная, заволакивает взгляд красным туманом. Сквозь него я вижу прямо перед собой, как ты заносишь руку для нового удара. Моя реакция абсолютно рефлекторна, я едва успеваю сдержать себя, чтобы не дать сдачи, потому что если я это сделаю – концерт придется отменять. Я перехватываю твои руки, крепко сжав запястья. Ты напрягаешь мускулы, пытаясь вырваться, твои глаза испепеляют меня ненавистью.       - Марат, мать твою, - рычишь ты, - какого дьявола ты делал сейчас? Какого … ты полез целоваться к моему сыну?       Не ослабляя хватку, я заглядываю за твое плечо. Естественно, Стаса нигде в поле зрения нет. Смылся, гаденыш.       - Во-первых, - начинаю я как можно спокойнее, четко выговаривая каждое слово, - Стас сам первый ко мне полез.       Твои глаза лезут на лоб, ты явно не хочешь в это верить. Ты, конечно, даже представить не в силах, что твой сынок на такое способен.       - Я тебе не верю! – восклицаешь ты. – Я видел, как ты целовал его, ты его просто... ты с ним... ты...       Твой голос звенит и срывается от возмущения, глаза прожигают меня в упор, заставляя сдаться. Заставляя открыться тебе. Заставляя сбросить с моей тайны все покровы, предстать абсолютно беззащитным.       И я сдаюсь, глядя в твои глаза. Будь что будет. Придвигаюсь к тебе вплотную и почти ору:       - А что я должен был делать? Я не железный! Он сам хотел этого! И, черт возьми, он знал, что я не сдержусь, потому что он как две капли воды похож на тебя!       Огромные округлившиеся глаза в сантиметрах от моего лица. Ты настолько потрясен, что, кажется, впал в ступор. И я решаюсь. Все равно терять мне больше нечего.       Я резко подаюсь вперед и целую тебя. Впиваюсь своими губами в твои, ощущая всем телом горячую волну твоего сопротивления.       Пусть это будет так! Пусть на секунду, но ты будешь моим. Эта секунда пройдет, ты опомнишься, и тогда мир, взорванный твоей яростью, задрожит и рухнет. Погребет меня под своими обломками. Но мне не важно. Я и так уже погиб. Но у меня еще целое мгновение до того, как все взорвется, и на это мгновение ты мой…       Отчаянная борьба горячих губ. Исступленный грохот сердца. Еще один его удар – и ты меня отшвырнешь… Вот сейчас…       Удар, еще удар…       Ты не взрываешься.       Что происходит?       Твое отчаянное сопротивление куда-то уходит. Исчезает. Изменяется. И я обмякаю вдруг всем телом от осознания того, что творится со мной.       Ты отвечаешь мне.       Поцелуй обжигает, как огонь. Неумелый, истовый, очищающий. Тысячи сияющих вспышек в моей голове. Блаженство накрывает, но я нахожу в себе силы вынырнуть и разорвать поцелуй, чтобы вперить в тебя горящий, удивленный, вопросительный взгляд. Умоляющий уверить, что мне не померещилось.       Сквозь пелену расплавленного марева, застилающего взор, вижу твои глаза. А в них... они сейчас не зеленые, не карие. Они – холодное серое море, и на их дне ртутью плещется решимость.       Стальные запястья под моими ладонями расслабляются. И я разжимаю хватку. Миг – и борьба становится неистовым, судорожным объятием.       Твои твердые пальцы сжимают мои плечи, обжигая, словно каленым железом, даже сквозь рубашку.       Твои губы дрожат, но тем сильнее распаляют желание.       Отбрасываю все остатки страха и проникаю чуть глубже. Твой язык чуть горьковат и возбуждающе шершав, как влажный бархат.       Стонешь. Сдавленный звук с твоих губ звучит в ушах райской музыкой. Тот самый тихий стон, которым так часто оглашались мои воспаленные сновидения. Неужели такое возможно?       Жарко. И так до безумия сладко. Жесткая рука на пряжке моих джинсов.       Приближающиеся шаги вынуждают разорвать объятия. Домбровский появляется ровно через те несколько секунд, которых хватает, чтобы оказаться друг от друга на безопасном расстоянии и принять относительно невозмутимый вид. Витя принес тебе гитару. Ты принимаешь ее спокойно, с деловитым кивком, ни одной толикой своего внешнего вида не выдавая, что тут только что происходило. Боковым зрением я замечаю, что на сцене появился Стас, но даже не смотрю в его сторону. Мне никогда еще не было настолько все равно.       Мы продолжаем репетировать. Ты невозмутимо играешь свои партии и периодически отдаешь короткие команды, не обращая на меня ровным счетом никакого внимания. Все как обычно. Но после сегодняшнего концерта все совершенно точно будет не так, как после сотен предыдущих.       Я счастлив.       Я ждал столько гребаных лет, что мне ничего не стоит подождать еще несколько часов.       Тем более что теперь я точно знаю, что дождусь.